Глава 8

Виталий Юрьевич написал свои пять страниц рукописного текста, откинулся на спинку кресла и потянулся, расслабляя затекшие члены, потом встал, включил телевизор и с отрешенным видом смотрел на экран, все еще оставаясь во власти той реальности, в которой жили герои его романа. На экране извивались в танце полуобнаженные юные дивы, а юноша с множеством тонких косичек с вплетенными в них разноцветными лентами, долбил что-то монотонным речитативом, приплясывая, жестикулируя и все время тыча указательным пальцем прямо в него, Виталия Юрьевича. И также безразлично он смотрел на Шуфутинского, который пел «Душа болит, а сердце плачет», а позади него плавно поворачивались то в одну, то в другую сторону и синхронно работали руками три одинаковые как близнецы барышни – бэк-вокал… Иногда Виталий Юрьевич чувствовал себя каким-то посторонним в этом мире, и тогда на все смотрел как бы из другого измерения. И тогда ему странно было видеть, как человек кривляется на сцене, изображая что-то, что Виталию Юрьевичу казалось совершенно бессмысленным, и он не понимал, зачем это? Вот пение. Человек ведь, по существу, орет, только старается делать это красиво. В Брянских деревнях до сих пор говорят не «спеть», а «скричать»: «Мань, давай скричим песню». Однажды Виталий Юрьевич на каком-то гастрольном концерте, с коими в их город зачастили алчущие звезды, и куда его затащила Ольга Алексеевна, едва сдержался, чтобы не расхохотаться, и Ольга Алексеевна даже больно толкнула его в бок, а он подумал, не спятил ли он уже с ума. Но нет, все его поведение оставалось разумным, и искусство, которое он считал настоящим, он воспринимал адекватно. Просто ему казалось, что эта оголтелая свора, которая вдруг вылезла на телеэкраны, – побирушки, только подают им несоизмеримо больше, чем на паперти. Это был бизнес, шоу-бизнес.

Когда-то театр и эстрада были чем-то прикладным, второстепенным. До 1861 года на подмостки сцены вообще выходили в основном крепостные, да и после актерство считалось занятием низким. И в советское время профессия артиста была хотя и уважаемой, но малооплачиваемой, приравниваемой к забитой категории бухгалтеров. Известно письмо руководства МХАТа к Сталину, где оно жаловались на низкие ставки артистов. Актеры получали семьсот дореформенных рублей, заслуженные – тысячу двести, и только титаны сцены типа Станиславского или Немировича-Данченко – по две тысячи рублей⁷. С другой стороны, для государства – это надстройка: артисты ничего не производят и служат для увеселения деловой части населения. В новое время быть артистом стало престижно, и денежно. Молодежь напропалую двинула в шоу-бизнес. Совершенная звукозаписывающая техника позволила компенсировать отсутствие голоса и таланта. Сбитый с толку народ вместо «Я вас любил, любовь еще, быть может, в моей душе угасла не совсем», вдруг запел «Муси-пуси, я боюси» и «Я твой тазик». Благо, цензура была упразднена. Пошлость, словно дикорастущий плющ, опутала культуру и быт. Менее развлекательные программы были задвинуты на ночное время, и молодые, агрессивные теледеятели стали играть на низменных чувствах людей, пробуждая в них звериную жестокость, убивая жалость и сострадание, и подменяя истинное, то, что в человеке издревле считалось ценным, суррогатом зэковских понятий, компенсируя свой дьявольский труд миллионами за рекламу, которая стала неотъемлемой частью всего телевидения и составила существенную его часть. Блатная субкультура становилась культурой. И самое печальное в том, что все это проповедует интеллигенция, получившая свободу, и предавшая свой народ.

Есть такая категория людей, которая не привыкла думать и не хочет думать, но хочет жрать, и жрать хорошо. Этим людям не знакомо понятие чести, они не имеют совести, для них чужое как свое, они не знают чувства сострадания, они могут изнасиловать, избить женщину, походя оскорбить, нахамить, они плюют на закон, не утруждая себя пониманием того, что, пренебрегая законом, они ввергают страну в хаос. Кто-то назвал их «быдлом», а кто-то оскорбился, считая, что выражение это больше подходит для скота, но все мы – часть животного мира, и если кто-то из нас стоит на таком примитивном уровне, то и понятие «быдло» для нас в самый раз… Это «быдло обывательское». А есть еще «быдло гламурное», которое не лучше обывательского и отличается от него только тем, что оно состоятельное, но от него больше зла, потому что оно публично и имеет доступ к массовой публике через телевидение…

Литературный язык, язык Тургенева и Чехова, стал мешать. Дума заговорила на «фене». Академик Лихачев, один из последних столпов культуры и русского литературного языка, образец ученого и гражданина, пример для Виталия Юрьевича, молчал…

– Виталий, – прервала раздумья Виталия Юрьевича голос жены. – К тебе Алексей Николаевич.

– Зови! – Виталий Юрьевич без сожаления нажал на кнопку пульта и выключил телевизор, где шел концерт в честь Дня независимости России.

– Привет, Леш, садись! – мрачно сказал Виталий Юрьевич, пожимая руку другу.

– Так я и принес, – весело откликнулся Алексей Николаевич, ставя на журнальный столик бутылку «Экстры».

– Ну зачем? – сморщился Виталий Юрьевич. – Что, у меня бутылки водки не найдется?

– Ничего, твою в следующий раз выпьем, – заверил Алексей Николаевич. – А ты чего такой кислый сидишь?

– Да так. Вот академика Лихачева вспомнил. Сделал для России больше всего депутатского корпуса вместе взятого, заслужил вечную память всех культурных русских, хранитель и бессменный директор «Эрмитажа» оказался ненужным… Ты знаешь, сколько Лихачев получает? Шестьдесят пять долларов.

В голосе Виталия Юрьевича была и ирония, и горечь.

– Твои сведения немного устарели, – возразил Алексей Николаевич. – Теперь Российский академик имеет пенсион в 300 долларов. Для Европы – это, конечно, ничего, а для нас, на фоне общей нищеты это вполне осязаемо.

В зал вошла Ольга Алексеевна и поставила на журнальный столик рюмки, тарелку с маринованными огурцами, целую разогретую картошку и немного нарезанной дольками колбасы.

– Больше ничего, что-ли, нет? – недовольно сказал Виталий Юрьевич.

– Могу кильку дать, – усмехнулась Ольга Алексеевна.

– Только не кильку, – наотрез отказался Алексей Николаевич. – Он ее есть не умеет. Отрезает хвосты, потом голову, потом начинает чистить внутренности, да еще пытается счистить чешую, которой нет. Без слез смотреть на это невозможно. У нас в институте тоже одна преподавательница за обедом берет хлеб двумя пальцами и объедает его вокруг, оставляя ту часть, которую держала, потому что боится микробов.

– Совершенно разные вещи, – обиделся Виталий Юрьевич.

– Но из того же ряда, – засмеялся Алексей Николаевич.

– Ну, тогда хватит с вас! – не обращая внимания на мужа, сказала Ольга Алексеевна. – Вечером Мила придет, тогда и поешь.

– Алексей, а что Вера? – повернулась к Алексею Николаевичу Ольга Алексеевна. – Пришли бы вместе, посидели. Что вам, мужикам, за удовольствие? Сели вдвоем, выпили и пошли мировые проблемы решать.

– Так приходите к нам вечером. Вера, кстати, привет передавала и звала.

Нет, Алеш, спасибо за приглашение. Вечером Мила заскочить обещала. С ней, да с внучкой побудем.

Таисия Ивановна ушла на кухню. Виталий Юрьевич разлил водку по рюмкам. Мужчины выпили и молча захрустели маринованными огурцами.

– Так вот, про академиков, – заговорил Алексей Николаевич. – Недавно Академия наук избирала новых членкоров и академиков. Это мне рассказывал один мой бывший докторант из Москвы. Избрание носило в этот раз крайне нервный характер. Вот как раз в связи с тем, что по новому указу академик будет получать теперь 300 долларов. С одной стороны, и лицо нужно сохранить, и мимо денег не пролететь. Конечно, не всем удавалось спрятать эмоции… Говорят, за некоторых было стыдно.

– Ну, слава Богу, хоть академикам что-то подкинули. – Виталий Юрьевич скривил губы в иронической усмешке. – Теперь бы еще народных артистов вспомнить.… Как-то показали квартиру Юматова. Убогость. Беднее некуда. А просить – гордость не позволяет. Где-то я прочитал, что Николай Гриценко из Вахтанговского в больнице таскал из холодильника чужую еду. Хотя, правда, был он уже в преклонном возрасте и никого не узнавал.

– А на всех пирог не испечешь. Из каких шишей давать, если годовой бюджет России меньше годового бюджета одного Нью-Йорка, – резонно возразил Алексей Николаевич. – А что ты за артистов так ратуешь? Ты же вроде их не очень жалуешь.

– Отнюдь, – возразил Виталий Юрьевич. – Это я халтуру не жалую… Мы с тобой – рядовые граждане или, как нас теперь придумала называть власть, – электорат, а я говорю о людях, которые являются цветом нации, авангардом интеллигенции.

– Ну, допустим, и это не секрет, что интеллигенцию в России никогда не любили, а при советской власти особенно. Ленин, если ты помнишь, называл интеллигенцию «говном».

– Это он называл так интеллигенцию как прослойку, то есть абстрактную массу, за конформизм. Сам-то он был, несомненно, интеллигентом, как и многие из его окружения.

– Во-первых, то, что Ленин принимал за конформизм – элементарное великое терпение, что, как известно, является нашей национальной чертой. Во-вторых, что это за «прослойка» такая? Если на то пошло, то в мире нет понятия «интеллигенция». «Интеллигент» есть, и это в переводе с английского просто «умный, образованный». А слово «интеллигенция» вообще не имеет перевода и считается понятием чисто русским.

– Английскому меня учишь? – усмехнулся Виталий Юрьевич.

– Ладно, ладно! Не учу. Куда мне до тебя? – добродушно откликнулся Алексей Николаевич. – Но некоторые-то английские слова я знаю?.. Если я говорю «интеллигенция», я имею в виду отдельных людей – интеллигентов.

В карих глазах Алексея Николаевича горел огонек. Он находил особое удовольствие в споре с Виталием Юрьевичем. Виталий Юрьевич быстро заводился и бросался в спор как в омут, с головой. Он был начитан, в его голове вмещалось огромное множество сведений из разных областей знаний, он увлекался древнегреческой культурой, мифологией, языками, парапсихологией и мог читать наизусть целые страницы из классической литературы, но все это было как-то неорганизованно, несисистематизированно, не разложено по полочкам, а сумбурно свалено в кучу в его мозговой кладовой. И Алексею Николаевичу, имеющему широкие познания только в своей истории и политэкономии, но обладающему твердой логикой и ясным мышлением, подчиненным этой логике, удавалось всякий раз склонить друга к своей точке зрения, облекая мысль в более точные понятия, и, таким образом, делая спор рациональным.

– Здрасте! – пропел Виталий Юрьевич. – Ты почитай Андрея Битова. Он очень хорошо определяет понятие «интеллигенция».

– И что же такое интеллигенция в его понятии? – со снисходительной улыбкой спросил Алексей Николаевич.

– Изволь. Во-первых, это гораздо больше и реже, чем образованность, – это поведенческая культура. Интеллигентным человеком может быть и крестьянин, и ремесленник. Тот же академик Лихачев говорил, что интеллигентом невозможно прикинуться. Прикинуться можно умным, щедрым. А интеллигентом нет. Лихачева, например, даже когда он ходил в арестантской робе, выдавали глаза.

– Ну вот, ты говоришь об интеллигентах, о людях, которых можно найти в любой среде, – упрямо возразил Алексей Николаевич. – В компьютерном мире «интеллигентностью» считается способность машины к обучению, к самосовершенствованию. Это, пожалуй, точнее всего отражает мое восприятие. Не механически научиться, а изменить себя на основе знания, опыта, изменить манеру поведения. Вот и все. И нет никаких прослоек, которые пытаются создать искусственно, как и само понятие…

– Это что-то мудреное, – вяло сказал Виталий Юрьевич. – Я понимаю, как понимаю. А в том, что ты говоришь, без поллитры не разберешься. Давай-ка лучше выпьем.

Виталий Юрьевич налил в рюмки водки.

Они выпили. Алексей Николаевич нюхнул ломтик черного хлеба и отправил в рот кружок колбасы. Прожевал и сказал:

– Знаешь, где-то я прочитал, что есть много форм зависимости и рабства в таких привлекательных вещах как любовь, дружба, творчество… И пьянство – одно из них.

– А жить в России и не пить почти невозможно. Только для большинства пьющих это становится проблемой, – тотчас отозвался Виталий Юрьевич.

– Это потому, что у нас пьют не для удовольствия, а для соответствия, – Алексей Николаевич поднял назидательно вилку с надкусанным огурцом.

– Соответствия чему?

– Теме наших разговоров, которые не о погоде и блюдах, а непременно о мировых проблемах, как говорит твоя Ольга Алексеевна. Мы, как альпинисты, знаем, что это опасно, и не можем толком объяснить, зачем нам это нужно.

– Это ты точно сказал, – согласился Виталий Юрьевич. – В связи с этим я опять упомяну Андрея Битова. Про водку. Битов рассказывает, как он однажды распил бутылку с работягой в полтора центнера весом, который перевозил его мебель. Выпив столь небольшое количество спиртного, он распался буквально на глазах. На следующий день Битову довелось выпивать с хрупкой поэтессой. Они выпили гораздо больше, а она оставалась трезвой, и ум ее был ясным – будто и не пила! Когда Битов рассказал ей о работяге, с которым недавно выпивал, она сказала томно: «Но ведь это не я, Андрюша. Это дух мой пьет».

Алексей Николаевич от души рассмеялся, вытер подушечками пальцев слезы на глазах и уже серьезно сказал:

– Да, дух – великая сила. В критических ситуациях на войне, в застенках, в ГУЛАГах именно интеллигентов не могли сломить. А вот тот же работяга, «гегемон», ломался моментально.

Они выпили еще по рюмке, закусили оставшейся колбасой и сидели, расслабленно откинувшись на мягкие спинки кресел, совсем не пьяные, но подобревшие, довольные и счастливые в своей многолетней дружбе.

Они познакомились в Университете, где Виталий учился на ин`язе, а Алексей на историческом факультете. Свел их преподаватель, молодой кандидат филологических наук Игорь Владимирович с необычной фамилией Зыцерь. И ростом и статью Игорь Владимирович походил на Маяковского, любил его стихи и замечательно их читал. Только лицом Игорь Владимирович не вышел. Мясистый нос, глаза-буравчики, оттопыренные уши и по-негритянски вывернутые губы. Но эта некрасивость пропадала, когда Зыцерь начинал говорить. Говорил он образно и интересно. Язык его украшали точные метафоры и меткие сравнения. Через минуту-другую общения с ним никто уже не замечал его оттопыренных ушей и мясистого носа. Студентки писали на столах «Люблю Зыцеря». А он на свою беду полюбил одну из тех, которой был безразличен. Эта безответная любовь, в конце концов, привела к тому, что он перевелся в Тбилисский университет, с которым вел переписку, и где была возможность вплотную заняться изучением культуры и письменности, предмета его увлечения – басков. Сначала Виталий Юрьевич изредка переписывался с Игорем Владимировичем, потом переписка как-то сама собой сошла на нет, и лишь через много лет ему на глаза попалась большая статья о докторе филологических наук Зыцере в одном журнале, где о нем писали как о крупнейшем специалисте в области баскской культуры. Больше Виталий Юрьевич об этом замечательном человеке ничего не слышал.