Игра

Мясная луна у Штырь-Ковалей идёт богатая и сытая, хотя после вестей о каких-то «мутных людях» в клане держатся несколько настороже.

Тех, кто отходит на два-три дня поработать у матушки Дрызги, величают земляными наёмниками. Возвращаясь, орки тащат всякий овощ, который не сгодился бы на продажу из-за мелкой порчи или простой неказистости, румяные «прижорки» – хлеб и пироги, а ради Билли за его подвиги при починке сельскохозяйственной техники дварфийская хозяйка расщедривается ещё на молоко и на сыр.

Пенелопа не особенно горит желанием снова наёмничать на ферме. Дрызгина кулинария ей весьма по вкусу, а вот два дня, не разгибаясь, грядки пропалывать – это как-то не очень. Ёна объясняет так, что дварфам земля радуется, процветает и родит всё подряд, как ошалевшая, без разбору – считают ли это гожими, приличными растениями или же сорняками. Ну, в любом случае, угоститься в своё удовольствие хватает всему маленькому клану, а уж из подгулявших внешностью овощей и разных диких травок Марр и Хильда такое стряпают, что и царям не стыдно было бы подать на ужин.

Пенелопе сперва неловко слушать, когда молодые орки принимаются безудержно хвастаться всяческой дурацкой работой, с которой им приходится иметь дело у матушки Дрызги, и тем более вслух жаловаться на многочисленные запреты и правила поведения, которые надо блюсти, чтобы не навлечь на себя хозяйкину немилость.

– Да мне теперь огурцы во сне снятся уже, скоро небось лицом позеленею и пупырками покроюсь, точно вам говорю!

– Что да то да, Дрызгины огуречки – что твои крокодилы.

– А видали, как я с теми личинками жирными оранжевыми люто управляюсь? По три борозды разом прохожу чисто-начисто! Природный дар, не иначе.

– На прополке только не облажайся, как в тот раз.

– Так кто же знал, что те землеторчки кудрявые были нарочно посеяны! То трава и это трава, мало ли разной травы на свете. Да и которая сорная, ведь и от неё польза, козочки-то едят, радуются. Я тоже пробую – горчит, но ведь не отрава.

– Их, дварфов, не поймёшь.

– Ну. На землю ни прилечь, ни сплюнуть.

– Отлить и то в будку бегай.

– При грядках ни ругнись даже никаким худым словом, ага!

– Матушке Дрызге-то на нас пошуметь всегда можно…

– Так и мы не овощи какие нежные, на нас, видать, не действует.

– Да, нас не проймёшь, мы черти крепкие.

– Я думала, год потом из-под ногтей землю не отчищу, – выговаривает Пенни, потому что ей тоже хочется что-нибудь сказать.

– Ну дак! До сих пор, кажется, и у меня земля на зубах хрустит.

– Так зачем ты её жрёшь?

– Не жру, а ногти чищу…

– Вот посмей теперь кто-нибудь сказать, что орки к земляной работе непригодные.

– Да мы в любом деле не промах, если взяться как следует.

– Старшак даже в городе работал, в торговой лавке, и хорошо управлялся же!..

– Билли тачки ремонтирует вон с маляшьих зубов ещё…

Они обсуждают самую обыкновенную работу, которой, кажется, никому на свете не пришло бы в голову особо гордиться, как будто всё это – трудные, небывалые и в высшей степени достойные подвиги. Быстро и чисто собранной смородиной Ёна похваляется лише, чем недавно убитым оленем. Пенни даже смешно, но потом ей приходит на мысль, что непривычное твоей жизни дело, должно быть, больше весит, а успех в нём – дороже ценится. В самом деле, вот она по-людскому почти шестнадцать лет себе прожила, и то ни разу не слышала, чтобы орки огородничали. Или в лавках работали. Или авторемонтом занимались.

Да кто бы их и взял? Да откуда бы и научиться? Оркам в человеческом уме и памяти уже отведена очень определённая и тёмная ниша. Тоже и в школе помимо всей людской писанины разных эпох ещё и эльфийским эпосом мозги дрючили. И дварфийские сказы иногда проскакивали. Даже кое-что из сиреньих легенд – в кратком пересказе, понятное дело. А об орках что? Три словца да пол-абзаца: неразвитая бесписьменная культура да запевки под драку…

* * *

Коваль набрал по матушки-Дрызгиному велению разных железных жлыг из её сарая, и теперь пропадает на своей кочевой кузнице, вместе с Костяшкой и Сорахом. Пенелопе сперва казалось, что конопатый сам не свой стал, тревожный, всё из-за этих неведомых людей, которые чем-то не понравились Дрызге и которые, возможно, околачиваются где-то в этих краях. Но теперь то ли Коваль чересчур занят, то ли возле Штыря подуспокоился. Возле Штыря – она заметила – и не захочешь, да успокоишься. Орк-старшак ведёт себя как обычно, только маляшкам вплетает в волосы яркие красные и оранжевые лоскутки, чтобы их было лучше видно, и говорит не отбегать поодиночке далеко от стойбища.

Среди детей обычно верховодит девчонка Руби, Хильдина сестра. На вид ей годков восемь. Она даже сама заплетает свои чёрные мелкие кудряшки в три кривоватые косы и подвязывает их красными тряпицами с таким гордым и независимым видом, как будто она сама додумалась до такой затеи. А вот среди старшачьих отпрысков можно заметить некоторый разброд. Младшая Шарлотка первое время всё тянет себя за волосы, обиженно пыхтя, но тогда Тис вручает ей в лапки пару лишних ярких тряпиц, и дитёнок перестаёт пытаться вынуть всякую красоту из своих вихров. А вот старшие пробуют возражать, что они уже сами довольно большие и опасные орки, и никакой особый присмотр за ними не требуется. Тис пожимает плечами на эти речи и ввязывает себе алый лоскут в узел косиц на затылке. После этого мелкие ни в какие пререкания не вступают, разве что спорят, какие тряпки смотрятся удалее – рыжие или красные.

Пенни идёт мимо с ворохом шмотья, просохшего после постирушек. По привычке готова отвернуться, постаравшись не скривить лицо от досады, и не глядеть, как грозный орчий старшак с этой мелкотой возится, но отчего-то алый лоскутик в волосах Штыря не выглядит глупо.

Вот загадка, этот Штырь, похоже, вообще никогда глупо не выглядит, даже когда дурачится напропалую. Даже когда играет с мелкими в Злого Страшного Шатуна-Медведя. Даже когда вынимает из добытой туши кишки и разные там противные железы. Даже когда поёт что-нибудь тоскливым голосом, раскачиваясь и закатив глаза. Даже когда надевает ту растянутую розовую майку с неизвестно как прилипшим к горловине пятком блёсток. Даже когда обнимает в охапку своего Коваля, даже тогда.

Пенелопе разом делается и стыдно, и завидно.

Аж до кома в горле.

* * *

Штырь всё пытается предупредить сирен о возможно опасных людях. При обмене очередными угощениями пробует растолковать, по-орочьи и по-человечьи, помогает себе жестами, но сирены никак не подают вида, понимают ли они. На другой раз Тис просит у Магды тетрадный листок и карандаш, рисует три корявые фигурки, подобие квадрика, а рядом ещё сеть и череп – мало ли чем могут угрожать сиренам незнакомцы.

Старшая водяная дева смотрит на рисунок не слишком-то пристально. Щурит широко посаженные глаза, легонько похлопывает Штыря по плечу, потом тихо-тихо стрекочет и улыбается, прикоснувшись к свому горлу, а ещё показывает чёрное и блестящее каменное лезвие тонкой работы. Лезвие она держит на открытой ладони: дескать, не вчера родились, сумеем за себя постоять, и визгом, и – при случае – вооружённой рукой.

* * *

Остающиеся при клане костлявые поговаривают, что теперь впору ждать очередного ночного ученья, а то и не ученья.

– Анчарную шашку на нас дважды уже запускали, – объясняет Ёна, показывая Пенни зелёную холщовую сумку с фильтромасками. – Ну, «Анчар», техномагическое оружие АЧР-9, он вроде газа. Хорошо, что котейки нас берегут. Эту дрянь даже оркам не счуять, а котейки сразу вой подымают.

– Так мы, получается, по ночам действительно… типа… кошек пасём? – удивляется Пенни.

– А ты как сдумавши? Конечно пасём, а кошки – нас, – ещё больше удивляется Ёна. – Так… теперь ты у нас около нэннэчи Сал спишь; если случится среди ночи вытьё и заполох, ты сразу цапай две маски, одну на себя, с другой – нэннэчи поможешь. Если, конечно, ты тогда тут будешь, а не на кошачьем посту.

– Ясно, – кивает Пенни и думает, что непременно спросонок облажается, и хорошо, если в ученье, а не в настоящую тревогу.

* * *

В эти дни юные орки принимаются много драться. Не от ссоры или обиды – так, вроде игры, хотя синяки и ссадины от этих игр выходят другой раз нешуточные. Один на один, а то маленькими ватажками. То простым безоружным боем, а чаще того – машутся на деревяшках примерно в две ладони длиной. К Пенелопиному изумлению, подраться на деревяшках выходит и чокнутая рыбарка Хильда, и каждого второго из орчьей молоди она, пожалуй, способна побить без всяких поддавков. Рука у неё быстрая, да и бьёт Хильда без особой милости, в этом Пенни-межняк уже имела удовольствие убедиться. Против Хильды Пенни не выходит, отворачивается, даже когда при вызове («Ну, черти, кто тут смелый?!») чернорожая взглядывает на неё в упор. Уж в чём в чём, а в лихости и сноровке этой щербатой девке не откажешь. Зато по вечеру у неё же хватает нахальства поныть белобрыске-Марру о своих болючих ушибах, и тогда Марр, весь день сиявший от гордости за боевые успехи подруги, сразу начинает её жалеть, гладить и утешать. Нет бы сказать: «И чё ты ноешь, дура, сама вон махаться идёшь, никто тебя не заставляет! Ноешь – так не дерись, а дерёшься – потом не ной!» Чего уж проще, казалось бы. Но куда там!..

Такое странное и бесстыдное поведение Хильды бесит Пенелопу даже хуже, чем когда рыбарка не стеснялась жаловаться на усталость после долгого дневного перехода, пока однажды при общем ужине межняка-осьмушку не осеняет догадкой: да ведь это у них такая игра! Вот она, Пенни, что ни день, пристрастилась уже к своему «понарошку»: всё нормально, я тут свой Резак и в полном праве, как и остальные – хотя по правде-то это чушь. А Хильда, значит, любит что ни вечер поиграть в такую вот принцессу на горошине, к собственному, и, наверное, к Маррову удовольствию. И все остальные из клана Штырь-Ковалей, должно быть, давно привыкли и не обращают никакого внимания:

подумаешь, ну играются, никому от этого не плохо, а им двум, видать, хорошо. Это ведь не обман, не хлюзда какая-нибудь, а скорей вроде шутки.

«Жить будешь трудно, но весело», – сказал Виктор Дрейк, когда её привёз. Вернее, перекроенный кровный орчара Вертай, чертовски хорошо играющий в человека. Играющий, может, и не из радости, но всё-таки и это не повернётся язык назвать подлым обманом.

Правские догоняйки, когда бежишь во весь дух, ошалевая от собственной скорости – и даже если проиграешь, никто тебя за это не съест и даже не застыдит.

Танцы, похожие на драку, и драки, здорово смахивающие на танец, где никогда не добивают упавшего, а протягивают руку и вместе потом идут умываться холодной озёрной водой.

Старшачий «Шатун-Медведь» и другие дурачества…

Даже странноватое хвастовство костлявых, даже, наверное, их страшные песни на безлунную ночь…

И ещё это вероятное ученье на случай угрозы какой-то там старой техномагической хренью…

Да, нет спору, что всякие навыки, рощенные и отточенные в разных играх, очень пригождаются тогда, когда дело становится серьёзно или вовсе лихо – но здешние игры, кажется, гораздо больше простых тренировок.

Осьмушкин взгляд цепляется за алый лоскут в косицах Тиса. Тис и Рэмс-конопатый вышли размяться в круг и пляшут так, как будто всерьёз намерены затанцевать друг друга до смерти.

Пенни кажется, что она вот-вот поймёт что-то большое и важное. И тогда всё на свете ей станет ясно и почти любая обида будет нипочём. Только мысль не даётся, да может, и мысли-то никакой не было – одна великая игра, не подлая, не притворная, а такая, от которой легчает, от которой хорошо.

Орки и не орки кричат в лад за своих старшаков, и Пенни-Резак тоже орёт со всеми, и тоже отбивает ладонями ритм их настоящей игры, их жуткого и восхитительного пляса.