Понарошку

Пока досиживают свой черёд на кошачьем посту, Пенни не уходит, хотя старшак вроде как позволил. Тут, рядом, ей почему-то легко представить, что всё хорошо. Не поверить, конечно нет, вот ещё глупости, Пенни такое давно переросла. Но вообразить-то можно. Понарошечку.

А вот если теперь уйти в свой закуток, то непременно сама себе начнёшь объяснять, что почём на самом деле, и снова станет обидно. Позлиться на Штыря всегда успеется. А вот притвориться самой себе, что всё действительно хорошо…

Штырь говорит ещё одну вещь, очень странную, почти бессмыслицу, и от этого Пенни чувствует себя ещё больше понарошку, будто в полусне.

– А вот что тогда у тебя с Хильдой злой драки не вышло – хвалю, Резак.

Пенелопа-то знает, что эта нелепая похвала не имеет к ней настоящего отношения, ну, заступорило её от неожиданности, подумаешь, это же промашка, а никакая не заслуга, чего бы там себе старшак ни думал. Но ведь можно же и представить, что похвалили всерьёз и за что-нибудь стоящее, будто бы она, Пенелопа Уортон, вполне это заслужила и вообще молодцом. Это всё равно что в детстве с игрушками играть, когда никто не смотрит: пускай чушь, пускай ерунда и не по правде, а всё-таки удовольствие.

* * *

К матушки-Дрызгиному двору собираются сперва всего пятеро, вместе с Ковалем. Поклажи с собой не берут многой, видимо, в надежде чего понести обратно. Конопатый спрашивает: «Кто ещё с нами лишний не будет?» – и Пенни всё поглядывает на Штыря: ждёт ли тот, что она вызовется? Против будет или наоборот? Но бесячему старшаку похоже фиолетово, ничего он особо от неё не ждёт, а только втолковывает мелюзге – по голосу слышно, не в первый раз: «Вот клычки менять начнёте, тогда и будете у меня в развед бегать, а ты, Руби… ну, когда примерно с Марра в рост вытянешься».

Пенелопе любопытно посмотреть, какое там у дварфов житьё. Трудно представить, что они так уж запросто ладят с орками – больно уж разные. Нет, конечно, Коваль ей обещал поездку в Дарлинг, а значит, и у матушки Дрызги раньше или позже она побывает – грузовичок-то у кого брать, – но любопытство, неожиданно сильное, так и чешется внутри, так и толкается с обычной Пенниной осторожностью не высовываться и не лезть на глаза лишний раз. Ей приходит вдохновение снова притвориться, сыграть в игру «всё хорошо, я же здесь своя, я же Пенни-Резак, своя в доску».

– Может, я пойду? – говорит она.

Никто не против. А Ёна-голубоглазый, он в числе пятерых разведчиков – тот ещё и радуется, как дурак, как будто они с Пенни такие уж друзья и закадыки.

* * *

Хотя идти разведывать до матушки Дрызги решено завтра по самому раннему утречку, костлявые решают по такому случаю как следует намыться – будто не запылятся и не употеют потом как черти за полдня-то пути! Тянуть опять брезенты и греть воду для своей персоны Пенелопе лень. Она уже сыскала себе отдельное местечко, где возле берегового изгиба довольно густо поднимаются разные хвощи и невзрачная лопушня, вроде непомерно разросшегося подорожника – орки называют её чистухой. Да и острых камешков на дне тут поменьше, а песку побольше, что тоже приятно.

Отсюда слыхать, как костлявые там плещутся, покрикивают, ржут гиенами – впрочем, ведут себя гораздо сдержаннее, чем на прежнем озере, да и в воду нырять далеко не лезут, чтобы не беспокоить сирен. Прежде чем раздеться и пойти мыться, Пенни всматривается – не мелькнёт ли где-нибудь сиренья дозорная, не прищемит ли нутро ощущением близкого и чужого присутствия? Нет, сегодня поблизости никто из их племени не болтается, и то хорошо. Ту хрупкую маленькую сирену, которая чуть мозги ей не расплющила своим визгом, Пенни больше ни разу не видела: меняться добычей всякий раз являются другие, сильные, скуластые, и явно пошире в плечах… Хорошо, хоть постоянно не пасут, можно наконец и сполоснуться со спокойной душой.

А постыдить себя же за мимолётное сожаление можно когда-нибудь потом.

Приятно заходить в воду без спешки, поглядывать на зыбкое отражение, совсем не такое беспощадное, как бывало в зеркале.

Прежде Пенни вообще должна была за многое стыдиться. За лень, когда уроки никак не лезут в башку. За плохой почерк. За глупые ошибки. За то, что вечно ходит растрёпой – ну не ложатся жёсткие кудри аккуратненько, хоть что ты с ними делай. За несуразно оттопыренные уши. За то, что рано вытянулась в рост длиннее большинства сверстниц. За прыщи. За «нездоровый цвет лица». За всё нелепое тело, костистое и некрасивое. За злость. За драки. За громкий смех. За то, что лыбишься. За то, что ходишь букой с мрачным таблом. За то, что рядом крутишься и вправду хочешь помочь – подлизываешься, значит, подхалимка.

За то, что увиливаешь и на глаза не показываешься, сколько возможно – дрянь неблагодарная, нет чтобы помочь. За разные вещи, о которых не то что спрашивать – думать и то нельзя, «у нормальных девочек так не бывает». Первую семью она и не помнит. Вторую – неохота и вспоминать. Вот в третьей семье было не так, было нормально, и даже совсем стало почти хорошо, до того, когда…

«А это пятая, – вдруг встревает Пенелопе в голову, должно быть, от долетающего плеска и хохота. —

Ты слышишь-то хоть, как тебя ребята зовут? Воартн-Резак.

Ты земляных мастей.

Шкурка с пеплом.

Бегаешь – можешь!

Смеёшься-то как хорошо, Резак, я впервой слышу.

Гнида, нутро гнилое и мозгов нет».

Пенни оскаливается, зло бьёт кулаком по своему отражению в озёрной спокойной воде. Разом окунается с головой, задержав дыхание, чтобы подольше не выныривать.

* * *

Маленький, лёгкий отряд на пути продвигается живо, гораздо быстрее, чем когда они кочевали полным кланом, со старухами и детьми. Сейчас не то. Где шагом идут, где и впробежку. Хотя, по Пенниному мнению, на сколько-нибудь серьёзную «разведку» это вовсе не похоже. Ни от каких случайных глаз они не скрываются. Ржавка так вообще прямо на ходу мычит свои запевки, то со словами, то просто так, одним голосом. Пенелопа особо не вслушивается, а вот конопатый Коваль вдруг заливается румянцем хуже школьницы, смешно морщит физиономию, посмеивается:

– Ну, да разве так всё было? Передали мясца, а они нам рыбину, ничего такого героического.

А, понятно. Значит, Ржавка всё-таки сочиняет песню про то озёрное стояние. Ух, как вспомнилось – даже холодок по хребту побежал. А интересно, с какого момента там начато, есть ли про неё, Пенелопу?..

Молодые орки – вряд ли Коваль намного их старше, кстати говоря – принимаются горячо с ним спорить и доказывать, что Ржавка всё поёт правильно, именно так всё и было, и что песни – они на то и песни, чтобы передавать всю честную правду.

– Да, точно, – поддерживает Пенни костлявых, и не то чтобы совсем понарошку, пусть ржавкино пение и пролетало мимо ушей.

Конопатый пожимает плечами, мол, ладно, что с вами поделаешь, – и запевает сам. Теперь Пенелопа вслушивается цепко и внимательно, чтобы не проворонить смысл. Но этот, хм, куплетец ни на какие серьёзные подвиги не замахивается:

– Через речку вброд пошли —

Пе-ре-дрыз-га-лись…

Общий хохот ясно даёт Пенелопе понять, куда именно втискались неведомым героям полтораста штук ершей. Легко, оказывается, и посмеяться вместе со всеми, когда точно знаешь, что это не над твоим уродством или промахом. А словечко можно бы и запомнить на будущее.

* * *

Матушки-Дрызгина усадьба является перед глазами как-то сразу, вся, едва маленький отряд огибает лесистую гриву. Густая и сочная зелень разнообразных огородных посадок отсюда напоминает аккуратно сшитое лоскутное одеяло с широкими швами дорожек, а сам дом, очень широкий и какой-то приземистый, кажется Пенни почти сказочным, совсем как из книжки. Зелёная дерновая крыша сразу с двумя печными трубами, и почти сплошь вдоль стен – яркие цветы. Так и вообразишь, будто дом этот не строили, а просто он взял и вырос из-под земли, как здоровенный гриб после дождя! За домом виден яблоневый сад, уже, конечно, закруглившийся с цветением – не меньше сотни деревьев, и хорошая делянка кукурузы – вот это да, Пенелопа всегда думала, что кукурузу растят куда дальше к югу, а смотри ты, какие здесь чудеса!

Со второго взгляда Пенни примечает ещё: смолёные столбы с электрическими проводами. Вполне себе технически современный насос, взгромоздившийся на старый «сказочный» колодец. Узкая грунтовая дорога. По ней наверняка и добираются в город. Никакого забора вокруг Дрызгиных владений не видно, зато Пенни замечает несколько жёлтых знаков с картинкой, внятной даже неграмотному: здешние богатства охраняют собаки, которых стоит опасаться, полезешь без спросу – пеняй на себя. Несколько секунд спустя слышен и внушительный пёсий брёх, но самих собак почему-то не видно.

Орки – и Коваль – совсем не боятся, но к усадьбе они приближаются не второпях. А вот навстречу им явно кто-то очень спешит.

– Матушка Дрызга!! – орёт Коваль. – Вот они мы, явились, не запылились!

– Принесло вас, оглоедов, на мою голову! – отвечает хозяйка, но голос у неё весёлый, в тон Ковалю. Ишь ты, настоящая дварфийская матушка – ростом едва конопатому по грудь, а сразу видно – сильна и на своей земле живёт бесстрашно. Хозяйка одета в просторный рабочий комбинезон с подшитыми к коленям толстыми кожаными заплатками. На голове у неё – синяя косынка. Широкое загорелое лицо в тонких лучах морщинок, по щекам заметен эдакий длинный пух, как ведётся у дварфийских женщин. (Штырь рассказывал как-то забавную байку, что когда всем на свете раздавали бороды, орки между собой дрались, а потом ещё медовуху пили, а к раздаче бород не пошли, и тогда дварфы на всякий случай забрали себе двойную порцию – мало ли что в хозяйстве сгодится)!

– Где дети, где внуки? – удивляется Коваль.

– Да в город наладились, разрази их счастье – в кино отпустила, – говорит матушка Дрызга притворно ворчливым голосом. – Все уши прожужжали мне, что новая часть «Вершителей» вышла, никак, понимаешь, не утерпеть, чтобы не поистратить денежки… Ну а вы как? Никто за зиму-то не помер?

– Не, матушка Дрызга, вашими молитвами.

– Так, так. Рэмс, кого ты ко мне притащил? – глаза у дварфийской матушки зеленущие, яркие, и поглядывает она, уперев руки в бока, так, что Пенни сразу является на мысль даже не найм работников, а скорее покупка не слишком-то необходимой в хозяйстве скотины. – Костей с хрящами ты мне притащил с полцентнера, и радуешься, прохвост.

Орки слушают руготню, как будто это давно привычная дежурная шутка, что-то вроде ритуала. Вероятно, так и есть.

– И сам-то ты шляешься, не по-людски живёшь, – продолжает матушка Дрызга.

– Ой, не по-людски, – подтверждает Коваль.

– И новую косточку, я посмотрю, приваживаешь, – качает головой хозяйка усадьбы. – Ну, деточка? Тебя-то как угораздило с ними с мазуриками шастать?

Пенелопа открывает рот, но что на это отвечать – не знает.

Ладно хоть Ёна рядом, тут же приобнимает за плечо:

– Так это косточка орочья, наш Резак, по ушам-то сгоряча чего судить!

Пенни сегодня прямо в ударе – с самого утра так здорово играет в своё «понарошку», что теперь она даже не хмурится и не спешит вывернуться из-под Ёниной руки, а сама хлопает чернявого ладонью меж лопаток:

– Да чего там… Уши у меня заметные, хотя и не такие видные, как твои-то, локаторы, – бормочет она вполголоса.

* * *

В дом их Дрызга не зовёт, но выносит угоститься с дороги – вкусного рыхлого хлеба, сметаны, печёных луковиц, а на отдарок в честь встречи получает немного завяленной оленины.

Для угощения сидят они у колодца, на травке, передают друг дружке ковшик с поразительно холодной водой. Хозяйка устраивается повыше, на чурбаке, и в руке у неё кружка с пивом.

– Только, думала, наконец одна побуду, чтоб кругом тишь да душе спокойствие, и тут вас нанесло… – ворчит она с таким довольным видом, что никто и не думает перечить.

– Оой, матушка Дрызга, великое твоё терпение, – кивает Коваль. – А ведь ждала нас, ни за что не поверю, что не ждала.

– Шестой год об эту пору являетесь, орда, разорение, – соглашается хозяйка. – Кормить вас, поить…

– А много ли работы нынче, матушка Дрызга?

– Да уж найду, чем вас занять, пока безобразничать не начали, – признаётся она. – Что же ты вашего хроменького не привёл, Билли-Булата? У меня трактор при последнем издыхании, да и молотилка еле-еле хрипит, а Билли небось в моторе поковыряться-то всегда в радость. Смотри, сманю вашего Билли к себе на круглый год в работники! Он не то что вы – толковый, смирный, вежливый…

– Тут уж прости, вторым разом обязательно приведу. А Билли Булат у нас с Чабхой Булатом одним комплектом идёт. Сманивай, так обоих-двух.

Матушка Дрызга машет на Коваля руками, едва не проливая своё пиво:

– Ох, зараза, да ни за гору золотую!..

Когда с угощением покончено и развеселившаяся хозяйка показывает, по её собственному выражению, «фронт работ», Пенни понимает, что пахать им тут придётся, как проклятым, а у матушки-Дрызгиных отпрысков, вероятно, намечаются хорошенькие каникулы. Пенелопу официально представили собакам – страшенные лохматые сторожа, чёрные в подпалинах, днём скучают на цепи, зато после заката разгуливают вольно, неся свою собачью службу. Звать их Гарм и Муля. Муля милостиво обнюхала Пенелопину ладонь, качнула туда-сюда хвостом, разрешила немного себя погладить. Гарм, видимо, не одобряет такой фамильярности – чихнул и залез обратно в будку.

Ха. Вот уж странно – Пенни даже во сне не сказала бы, что Билли Булат толковый, смирный или вежливый. Скорей уж так: туповатый, как полено, весь корявый, страшный и какой-то пришибленный. Даже в толк не взять, и как это он такой снюхался с красавушкой Чабхой. А тут… надо же…

* * *

Дварфийка отводит Коваля в пристройку – Рэмс в технике тоже кое-что понимает, пускай до Билли ему далеко, может, взглянет пока краем глаза на захворавшую молотилку?

– Я уж боялась, что не увидать мне больше ваших рож, – вдруг говорит матушка Дрызга, и голос у неё теперь совсем другой, серьёзный, а морщинок на лице будто вдвое прибавилось от беспокойства.

– Что так, хозяюшка? Мы же в прошлом году обещались…

– Нынче тут повадились шляться такие трое, кого не знаю, на квадриках. Мутные… Дважды сама их видела, и это в нашей-то глуши. Внук старший тоже как-то встречал… Правильным людям здесь делать нечего, – не прими на свой счёт, – а позавчера эдакими скромницами подъезжали у меня пожрать купить в запас. Только что-то они мне в край не понравились, Рэмс. Я им, конечно, продала пирожков, а сама и спрашиваю: «Видно, далеко от дома забрались, ребятки, и чего это вас ветер носит по нашим-то кущам?» Который из них самый молоденький, тот возьми да скажи: «Да на озёра порыбачить приехали». А другой, кто поближе был, ему подзатыльник зарядил, у молоденького аж зубы лязгнули. Ну мне-то что, говорю, порыбачить так порыбачить, ни плавничка вам, стало быть, ни хвостика. А никаких гожих снастей-то при них и не видно было, смекаешь, о чём говорю?

Коваль смекает, и ох как ему от этого нехорошо.

– Может, и не «Анчар», – произносит он. Страх и вспомнить, что он знает про ту орочью погибель, полувековые шашки АЧР-9, проклятый морок, от которого стерегут его маленький клан чуткие к «Анчару» кошки. – Может, они рыбу глушат – браконьерствуют.

– Всё может быть, – говорит матушка Дрызга. – А ты бы, сынок, послал бы кого из своих – Штырю в клан весточку передать, чтобы особо не полошились, да ушки вострей держали. Кто там у вас самый быстроногий?..

* * *

Скучно.

Скучно, скучно, скучно, и так всю жизнь.

Если бы можно было податься, например, в охотницы. Недавно, когда удалось погулять немного без присмотра, то очень неплохо вышло поймать небольшую щуку. Это было весело! Правда, щука изловчилась цапнуть за пальцы. Сам-то укус был не такой уж страшный, хотя и неприятно, конечно; да вот Старейшая Мать заметила, ох, как была недовольна. Наказали-то, конечно, других – сестёр-хранительниц, но они же не виноваты. Нет, охотницей таким манером не станешь.

Жили бы в море или хоть к сухим людям поближе – так здорово было бы пойти в артель вольных мусорщиц: интересная жизнь, лихая, опасная! Страшновато, но хоть помечтать. О таком разве в книжках прочтёшь. Всё лучше, чем эта скучища. Сёстры-хранительницы не понимают. Думают, это так уж здорово, когда тебя только и берегут, будто великую драгоценность, и не дают делать ничего по-настоящему занятного. Живи себе, жди своей четырнадцатой линьки, пока настанет пора смотрин, а там и свадеб. Бр-р-р-р. Думать даже тошно.

Вот бы взяться и выучиться хоть книги изготавливать. Книжные мастерицы всегда при деле, да и на сухое дно часто выходят: варят крепкий клей, делают крепчайшие чернила, готовят особым образом рыбьи шкуры. Хорошее, знаменитое ремесло. Но и тут не выйдет. «Ах, нет, от солнца кожа облупится, от клея болячку схватишь, от чернил год не отмоешься, от работы ручки испортишь, не твоё это дело, не выдумывай, что за позор».

После того случая, когда страшно напугал тот лохматый сухоногий на берегу, ох и пошумела Старейшая Мать! Грозилась до самых смотрин запереть в дальних покоях, в едва доделанных. Но обошлось-то даже очень благополучно: теперь им меняют на рыбку вкусное суходонное мясо, и Старейшая Мать сама плавает довольнёхонька таким оборотом дел.

До первых смотрин ещё полных две линьки.

Нужно успеть хотя бы вдоволь погулять, навостриться по-настоящему охотиться, переделать столько интересных дел, которые потом уже будут и вовсе не по чину и попросту неприличны. Налюбоваться верхним миром с его удивительными существами. Тот сухоногий, которого пришлось ударить криком, ведь он же, наверное, и не хотел ничего дурного, просто испугал от непонятливости.

Да.

При первой хорошей возможности надо будет снова ускользнуть погулять.

В одиночку.

Только так и узнаешь, что ты можешь сам.