«Я поменял на орало клинок…»

 
Я поменял на орало клинок,
Запрятал я в сундук свои доспехи,
Шлем переделал в котелок
И позабыл я про свои успехи,
Сечу оставил молодым,
Сам же, сижу у печки вечерами,
Кости грею от жара углей,
Да вижу кошмары, порой, ночами.
И улыбаюсь, когда молодежь
Ратные подвиги воспевает.
Эх, был я когда-то, как они…
Был, только мало кто это знает.
И слава Богу! Что было – прошло,
Я просто Дед, старый мудрый советчик,
Что-то опять на меня нашло…
Видимо, Воин – призванье на вечность!
 

«Стоп. Всё замерло на месте…»

 
Стоп. Всё замерло на месте,
Затаил дыханье целый мир,
В воздухе зависли звуки песни,
Растянувшись на десятки миль.
 
 
Птицы распластались на излете,
Солнце зафиксировало бег…
Вы, как я, непознанного ждете,
А на землю просто выпал снег.
 
 
И всё замерло под легким белым пледом,
Мир устал, ему нужна любовь,
Ни война, ни горечь, ни сомненья,
Ни печали, ни чужая кровь.
 
 
Просто нежность, просто тихий шепот,
Что даруешь редко по утру…
Просто прошепчи – «Я верю в Бога!»
И добавь – «И этот мир люблю!»
 

«Что ты ржешь, мой конь ретивый…»

 
Что ты ржешь, мой конь ретивый,
Что играешь под седлом?
Неужель, почуял силу
Потягаться с седоком?
Неужель, решил ты друга
Сбросить под копыта вниз?
Это радость или скука?
Прихоть или твой каприз?
Я ль тебя когда обидел,
Своей лаской обошел,
Доброты моей не видел,
Аль, раздор меж нас пошел?
Не с тобою ли все войны
Впереди скакали всех?
Не с тобой ль делили радость,
Не тобой ль скрывали грех?
Что поник ты головою?
Чуешь за собой вину?
Не горюй дружище конь мой,
Я ж связал с тобой судьбу…
 

«Я сегодня веду войну…»

 
Я сегодня веду войну
С подсознанием, с собственным страхом.
Я опять свою линию гну —
Слепо, яростно и с размахом.
 
 
Я кидаю на гладь листа
О грядущем слова и минувшем,
Заливает глаза вода
И мешает хорошее с лучшим.
 
 
Я терзаю своим пером
Нервы нежные ряженной музы,
И не важно, что будет потом,
Мне б порвать на мгновенье узы.
 
 
И рвануть, что есть мочи, вдаль.
Улететь за пределы сомнений
И пусть будет немного жаль,
Той неспешной вальяжной лени.
 
 
Той замызганной суеты,
Мира, полного стереотипов,
Перепадов восторга-тоски,
Вдрызг разорванных женских всхлипов…
 
 
Просто я проиграл войну,
Пули рядом с виском зависли…
Я теперь нахожусь в плену
Своих нудных и страшных мыслей…
 

«Изломанный мир, позабытое время…»

 
Изломанный мир, позабытое время
Обрывком веревки висит на валу…
Ему не понятно – он был или не был?
Он ангел, несущий на крыльях золу.
Осколки судьбы рассекли подсознанье,
Порывы любви обескровили ум,
Спасенье сокрыто в одном лишь незнаньи,
Но знание рушит его, как колун.
Растрата, впустую, таланта – во благо,
Но только, по правде, скажи мне – во чье?
А слёзы, живая и мертвая влага,
Как дождь, постучатся в окошко твоё.
Напомнят о жизни. Напомнят о смерти,
О тех, кто остался, о тех, кого нет,
О той неосознанной и страшной жертве,
Что отдал когда-то за ложный ответ.
И кровью цветов вновь умоется небо
И солнечный свет, словно эхо в горах,
Затихнет навеки. И он право вето
Использует снова, рассыпавшись в прах.
Но ангел, взмахнув вдруг крылом белоснежным,
Взовьется над смертью под залпы мортир…
Прощающим взглядом окинет он нежно
Забытое время, изломанный мир.
 

«Полная луна тоскливо светит…»

 
Полная луна тоскливо светит,
Облако пытаясь отогнать —
Ей бы попросить, как просят дети,
Ей бы отдохнуть, в ночи поспать,
Ей бы позабыть, что завтра снова
Продолжать над миром марафон,
Ей бы поменять свои подковы
И услышать колокольный звон.
Ей бы в ярко-красном сарафане
Пробежать, волнуясь, по меже
И до речки, до миленка Вани,
Что заждался, видимо, уже…
Проводить с утра детишек в школу,
Вечером с работы мужа ждать —
Ей бы добродушной было б в пору,
Но об этом может лишь мечтать
И светить тоскливым бледным светом
На улыбки сонные людей…
Ей бы… Но не будем рвать ей нервы.
Ей и так намного тяжелей…
 

Екатерина Алипова

Россия – Москва

Вторая любовь

 
Мы с тобою пойдём в этот сад, наклонённый полого,
Пенье тихое птиц над цветами закружится вновь,
И тогда мы вдвоём осознаем присутствие Бога,
Ибо Бог есть любовь.
 

(А. М. Городницкий)

Встретиться договорились у памятника Кириллу и Мефодию: этот уголок Москвы любили оба, хотя Ваня несколько хуже знал. Он вообще достаточно плохо знал город, хоть и прожил в нём всю жизнь. Для этого (конечно, в частности) ему и нужна была Марина: она знала Москву как свои десять пальцев (она всегда так говорила, вместо привычных пяти) и очень увлекательно рассказывала. Почему не пошла в экскурсоводы? Такой талант в землю зарывает! Ваня огляделся и бросил быстрый раздражённый взгляд на часы. Ну и что, что он плохо знает город! Он зато пунктуален, в отличие от Марины, которую он ждёт здесь как дурак уже семнадцать минут.

Маринину внешность Ваня помнил отлично и, всё-равно, сначала не узнал в этой красивой, стройной и очаровательно уверенной в себе девушке прежнего гадкого утёнка их школы.

Да, почему-то Марину Цыганкову в школе дразнили и травили все, практически без исключения. Хотя за что, ученик параллельного класса Иван Заварзин понять никак не мог. Но именно он – робкий, ранимый и «серенький» на общем цветастом фоне симпатичных и талантливых одноклассников – первым прорвал блокаду и подружился с Мариной. Он чувствовал, что его новая подруга гораздо умнее и сильнее духом, чем он, и отчаянно тянулся к ней, поглощая стопки классической литературы и вникая во все тонкости различных наук, начиная с химии и математики и заканчивая религиоведением и философией. Но чем больше Ваня узнавал Марину, тем больше поражался. Казалось, она совсем не чувствует интеллектуальной разницы между ними, общалась она со своим другом на равных, терпеливо объясняла непонятные слова и мысли, которыми делилась с Ваней. А над его штудиями и философскими выкладками посмеивалась:

– Да пойми же ты: такой ты – настоящий. Такой, как есть, каким тебя создал Бог. А если ты набьёшь свою голову чужими мыслями из книжек, это будешь уже не ты, а… ходячая энциклопедия! Всё обо всём, но без души. Без твоей золотой чуткой души, так остро отличающей добро от зла.

Тогда Ваня впервые осознал, почему над ней все смеются: в этом несуразном мире по-прежнему встречали по одёжке.

На фоне одноклассниц Марина отличалась не то чтобы уродством, а какой-то вопиющей антикрасотой. Нездоровый цвет лица, непропорционально огромные впалые глаза, курносый, как у императора Павла Первого, нос, ненакрашенные губы, не полные и не узкие, а как-то ни то ни сё. Всё лицо в веснушках, как будто на Марину распылили из баллончика рыжую краску. Вечно сальные, немытые волосы, неровно сколотые ещё, наверное, прабабушкиными шпильками. Всегда в растянутых свитерах или неглаженых кофтах, в каких-то нелепых юбках с допотопными оборочками и – в довершение всего – в стоптанной обуви. Естественно, что большинство ребят – сверкающих, ярких, модных – считали Марину слегка «того» и относились к ней соответственно. Ваня думал, что причина в этом, пока не наткнулся у Ахмадулиной на пронзительнейшие строки, написанные о Марине Цветаевой:

 
Да и за что любить её, кому?
Полюбит ли мышиный сброд умишек
То чудище, несущее во тьму
Всеведенья уродливый излишек?
 

В тот раз у Вани даже навернулись на глаза слёзы, настолько эти строки подходили к другой Марине, Цыганковой, его Марине.

Тогда он впервые употребил по отношению к своей подруге это местоимение. Сам испугался и смутился этой неожиданной мысли. К тому времени они с Мариной уже два школьных года были практически не разлей вода, и до Вани, конечно, долетали мерзкие смешки бывших друзей и едкие замечания типа «тили-тили-тесто, жених и невеста!» или «братцы, вы посмотрите, что деется: он в сумасшедшую влюбился!», но мальчик, если бы был уверен в собственной вере, а не шатался из крайности в крайность, мог бы поклясться на Кресте и Евангелии, что у него и в мыслях не было ничего такого. Но тогда, склонясь вьюжным зимним вечером при тусклом свете ночника над томом Ахмадулиной, Ваня просто для того, чтобы отличить одну Марину от другой, Цветаеву от Цыганковой (даже фамилии у них на одну букву!), употребил по отношению к последней определение «моя» – и с этой секунды всё стало по-другому.

На следующий день, сидя с Мариной после уроков в «кофе-хаузе», он процитировал ей так зацепившие его накануне строки, и девочка, отхлебнув через соломинку мохито, тут же, как будто невзначай, продолжила это стихотворение и дочитала его до конца. При этом ей совершенно не пришло в голову, что Ваня имел в виду её, и это последнее обстоятельство окончательно сразило мальчика. Он вдруг всем своим существом ощутил, что безумно любит эту несуразную, слишком громкую девочку в растянутом и до катышек застиранном свитере. Это было так неожиданно, что Ваня, и без того застенчивый, прямо-таки растерялся. Наверное, поэтому и не склеился тогда дальнейший разговор.

На их отношениях это не сказалось. Окончив школу, ребята разошлись по разным вузам: Ваня – в первый мед., Марина – в историко-архивный – но сохранили по отношению друг к другу обоюдное товарищеское тепло, хотя виделись теперь гораздо реже: у обоих было много учёбы и много сторонних дел.

И вот друзья наконец-то выкроили время друг для друга и договорились встретиться. И вот, опоздав на двадцать минут, перед Ваней стояла стройная девушка с модной причёской, накрашенными розовым блеском губами, в очаровательном золотистом полупальто. Шейный платок хвойно-зелёного цвета оттенял глаза и почти скрадывал наличие веснушек: зелень с двух сторон смягчала буйную рыжину и облагораживала посвежевшее лицо. В воздухе по-летнему пахло вербеной – Ваня не сразу понял, что это её духи.

– Привет, – улыбнулась Марина так же просто, как и всегда. – Прости, пожалуйста, я опоздала немножко…

– Ничего страшного, – ответил мальчик, почти машинально целуя её три раза в щёки, как они здоровались друг с другом раньше.

Они пошли по залитой солнцем предвесенней Москве, и Марина болтала без умолку, и звонко, простодушно смеялась, и рассказывала Ване обо всех памятниках архитектуры, встречавшихся на их пути. А мальчик – теперь уже почти юноша – внимательно слушал и искренне пытался запомнить, хотя мысли его были далеко. Он вспоминал ту девочку из «кофе-хауза», тянувшую безалкогольный мохито, читавшую следом за Ваней Ахмадулину и с милой улыбкой рассуждавшую:

– Ну что за имя для такого мальчика – Ваня? Слишком просто. Джон? Ещё хуже… Надо подумать… Жан? Йоханнес? Иоганн? Ян? Юхан? Нет, как-то всё не то… Иоанн! Нет, ещё лучше: Иванушка! Не дурачок, конечно, а Царевич.

И Марина тогда смеялась, а Ваня осознавал первый порыв совсем ещё детской страсти. Хотелось взять её на руки – всю-всю в одну большую охапку – прижать к себе покрепче и не дышать.

Сейчас рядом с ним шла совсем другая девушка – элегантная, женственная и серьёзная. И, хотя тон и манеры Марины остались прежними, Ваня не находил в ней и следа той нескладёхи, в которую имел тогда неосторожность так отчаянно влюбиться. Это было до слёз обидно, но мальчик сдерживался, не плакал и даже разговаривал с Мариной с весёлым лицом.

Петляя уютными переулками, дошли до Морозовского сада. Сели прямо на бордюр клумбы: скамеек не было. Оба устали, хотя прошли, по сути, совсем немножко. Долго сидели молча, потом Марина спросила, глядя на друга по-прежнему детски большими зеленоватыми глазами:

– Так как мы решили тебя называть? Тогда, помнишь, в «кофе-хаузе»?

– Иванушкой, – откликнулся мальчик и сам не заметил, как от того, что она тоже помнит ту встречу, его лицо залила краска. Он попытался взять себя в руки, но от этого стал совершенно беспомощным и покраснел ещё сильнее. Поднял на Марину умоляющие глаза. Она смотрела на него спокойно и дружелюбно, и от этого бесстрастного спокойствия становилось тепло-тепло. Ваня чувствовал, что это совсем другая Марина, не та девочка в застиранном свитере, но обнять её от этого хотелось не меньше. Первая любовь давно прошла, осталась в том «кофе-хаузе», но теперь, спустя эти долгие суматошные годы, её место заняла вторая, более взрослая и серьёзная, но от этого не менее сумасшедшая.

– Марина… – пролепетал он пылко, робея и сникая. Он-то, в отличие от неё, остался тем трогательным мальчиком, каким был тогда.

– Иванушка, – улыбнулась девушка простодушно, как будто совсем не замечая ни первой, ни второй Ваниной любви. Казалось, ей вообще было невдомёк, что этот сентиментальный юноша может быть в неё влюблён. – Иванушка, я летом замуж выхожу!

Воцарилась тишина. С одной стороны, Ваню как будто оглушили чем-то тяжёлым, но с другой, он неожиданно даже сам для себя почувствовал, что страшно рад за неё. Ведь ещё в школе это казалось совершенно немыслимым – неужели хоть кто-нибудь из этого «мышиного сброда умишек», кроме Вани, когда-нибудь сможет понять, какой замечательный человек его Марина? А вот, оказывается, лёд тронулся, Марина выходит замуж. Не верилось.

И тут мальчик поймал себя на мысли, что не верилось исключительно из-за этой так внезапно оглушившей его второй любви. Ведь это же его Марина, он первый её открыл и, как разбойник, захвативший добычу, не собирается ни с кем делиться. Впервые в жизни в недрах тихого мальчика просыпался хищник. Ваня даже сам испугался: неужели он способен на такие чувства?

Марина положила ему руку на плечо:

– Ты расстроился, мой мальчик? Не грусти: мы ведь друзья, друзьями и останемся.

– Да, – кивнул Ваня почти автоматически. Хотелось схватить её за руку крепко-крепко, может быть, даже до боли, развернуть к себе и сказать «я люблю тебя». Чтобы это «я люблю тебя» стало решительным аргументом, почему она должна остаться. Но вдруг мальчик до боли, до леденящих мурашек по спине ощутил, что аргумент, как говорится, не проканает.

Марина, кажется, всё поняла. Отошла от Вани и ткнулась носом в молодой листочек какого-то неведомого растения, только-только проклюнувшийся из почки. Она не хотела, чтобы Иванушка заметил слёзы в её глазах.

Над предзакатным городом собиралась гроза.

– Сколько времени? – спросила Марина нарочито отрешённо, чтобы не сдаться, не поддаться этой его второй любви, как не поддалась в своё время первой. Не потому что не любила, а потому что любила как друга, как брата-близнеца, как тень или своё отражение в зеркале. Ну разве можно выйти замуж за отражение? Глупо. Но они зависят друг от друга, и если отражению больно, ей больно тоже.

– Пять часов, – ответил Ваня как-то блёкло.

– Ой… так много уже? Мне пора! – засуетилась девушка. Подошла совсем близко и внимательно посмотрела другу в глаза:

– Пообещай, что не будешь делать глупостей. Мне это очень важно.

И ушла. Когда цоканье её лёгких каблучков по асфальту затихло вдалеке, Ваня тоже вышел на улицу. Гроза разошлась, и садящееся солнце проливало на всё нежный золотой свет, делая все здания вокруг немного сказочными и волшебными. На деревьях помаленечку набирали силу бледненькие листочки. Оставалось всего полторы недели до Пасхи, и как никогда хотелось жить и радоваться. У Вани защемило сердце от такой красоты, и вдруг ужасно захотелось петь. А когда с колокольни князь-Владимирского храма донёсся густой мелодичный перезвон, мальчик растрогался окончательно. И вдруг понял, что вторая его любовь – вовсе не самоуверенная и прекрасная девушка, собирающаяся летом замуж, а весь Китай-город, и вся весенняя Москва и весь мир. И именно весь мир хотелось обнять и заплакать.

А колокола продолжали ликовать, и в их звонкой весенней песне чувствовалось присутствие Бога.