Болезнь
Продолжение 2

От этой самой болезни, согласно литературным источникам, умер король Англии Вильгельм III Оранский (1650–1702). Будучи штатгальтером (правителем) Голландии, он в 1688 году сверг с престола законного короля Англии и своего родственника Якова II, внука Якова I, чей портрет висит в кабинете Рэтленда и кто смотрел в замке Бельвуар шекспировские пьесы вместе с его хозяином и своими придворными. Особенно нравилась королю Якову I комедия Шекспира «Как вам это понравится», любил он и другие пьесы этого драматурга, смотрел их по нескольку раз. Судьба же Вильгельма III, при всех его блестящих полководческих данных, закончилась печальным падением с лошади и якобы воспалением лёгких. Но всему виной была, в конечном счете, эта самая болезнь. Король не имел наследников, а его супруга Мария, дочь свергнутого Якова II, помогая мужу в этом недостойном свержении своего отца с трона, умерла раньше (1694) и вошла в историю как Мария II королева Англии. Трон английский опустел; ближайшей к нему и вполне легитимной была родная сестра Марии II и вторая родная дочь свергнутого Якова II Анна. Она и стала королевой Англии. Годы её жизни типичны для того времени (1665–1714). Выйдя замуж за датского принца, она родила тринадцать детей, из них ни один не выжил: последствия болезни сказались и в потомках. На этом пресеклась династия Стюартов. Можно считать причиной её конечного поражения всё ту же болезнь. Она выкашивала и династии, и армии, и великих людей. О королеве Анне французский драматург Эжен Скриб (1791–1861) написал изумительную пьесу «Стакан воды», где почти нет вымысла; она вся наполнена историческими фактами и фамилиями в талантливом литературном исполнении.

Обратимся к более позднему времени, любимому нами девятнадцатому веку. Здесь сошлемся на несколько очевидных и прискорбных примеров. От этой болезни умер итальянский композитор Гаэтано Доницетти (1797–1848), написавший более семидесяти опер; по существу, он был учителем великого Верди. Когда в операх Доницетти сегодня поет Анна Нетребко, то это становится праздником, в котором её голос и красота возносят слушателя в небесную сферу, как пение и красота Франко Корелли (1921–2003).

Нельзя также обойти смерть французского писателя Ги де Мопассана (1850–1893). Он умер страшно: сифилисный паразит быстро проник в мозг; писатель сошёл с ума и был помещён в психиатрическую больницу. Его навестили друзья: Гюстав Флобер, Оноре де Бальзак, Анатоль Франс. Общение было только через замочную щель. Другого врачи не могли разрешить. Писатели увидели голого, заросшего волосами человека, который, бормоча что-то, на четвереньках пересекал палату из угла в угол. Это зрелище было ужасным, оно напоминало одну из картин ада. Вскоре Мопассан умер от апоплексического удара. Есть мнение, что от этой болезни сошёл с ума немецкий композитор Роберт Шуман (1810–1856). Болезнь длилась годами, а смерть настигла тоже в психиатрической больнице, поразив мозг композитора. Не миновала она и русских литераторов. Сын богатых сибирских помещиков Н. М. Языков (1803–1847) став, как сам он называл себя, «поэтом радости и хмеля», получал похвалы своему таланту из уст Жуковского и Пушкина, дружил с Гоголем, умер относительно молодым от мозгового сифилиса, хотя и лечился много, в том числе и в Италии.

Закончим данную тему ещё одним примером. Он из двадцатого, очень близкого нам века. От этой болезни в 1976 году погибает «стальной король» Америки Говард Хьюз. Нужно полагать, что возможностей у него для лечения было предостаточно. Напомним, что в 70-е годы он затратил немало средств для подъема советской подводной лодки ПЛ-547, затонувшей в Тихом океане, экипаж погиб; предположительно она столкнулась с американской; последняя с вмятинами пришла в один из японских портов для ремонта. Но ни деньги, ни новейшие лекарства, ни его былая голливудская слава и муза, прекрасная Ава Гарднер, – ничто и никто не помогли Хьюзу. Его, голого, на окровавленных простынях вынесли из личного самолета в Далласе и, погрузив в автомобиль, отправили в клинику, где он по форме и содержанию повторил судьбу Ги де Мопассана: сошёл с ума и был поражён апоплексическим ударом.

В заключение несколько слов скажем об итальянском городе Падуя. Здесь в 1596 году, будучи студентом знаменитого одноименного университета, граф Рэтленд совершенствовал свой латинский язык. Здесь же учились и датские студенты Розенкранц и Гильденстерн, хорошо знакомые его светлости молодые люди. Влюбленный до самозабвения в Падую, Рэтленд оставил память о своем там пребывании. В ряде шекспировских пьес его герои, что называется, топчутся в Падуе даже тогда, когда находятся в другом месте, для них оно тоже – Падуя. А датские студенты позже «засветятся» в шекспировском «Гамлете». Прибывший на учебу в Падую Люченцио, надо полагать граф Рэтленд, в комедии Шекспира «Укрощение строптивой» восторженно восклицает: «Сбылось моё заветное желанье увидеть Падую, наук питомник!»

Этот город славился и другим. Именно здесь врачи «набили руку» в лечении французской болезни. Это свидетельство Теофила Готье (1811–1872) доносится к нам из девятнадцатого века. Что было в конце шестнадцатого, когда, видимо, «рука» ещё не была «набита», а куртизанки правили бал в Италии, даже невозможно представить, хотя свидетельств предостаточно. Студент Падуанского университета английский лорд граф Рэтленд был умнейшим, а в области словесности и литературы – гениальным человеком, но в проявлении своих чувств – неосторожным юношей, о чём неоднократно сокрушались и отчего впадали в отчаяние герои в шекспировских пьесах. В сонетах это тоже отражено: «Пускай грехи мои сжигают кровь», «Все преступленья вольности моей…» (Сонет 109), «Любовь – мой грех» (Сонет 142), «Моя душа, ядро земли греховной…» (Сонет 146). Гилилов об этом знал. И он точно знал, что Рэтленд – это и есть подлинный Шекспир, теперь уже «догорающая свеча», в основном одиноко заканчивающая свой короткий жизненный путь в замке Бельвуар. Гилилов рвался сюда мыслями и чувствами, чтобы помочь этому человеку, облегчить его физическое состояние, а то и вылечить, продлить жизнь мировому светочу литературного Олимпа. Именно Шекспиру-Рэтленду он посвятил свой монументальный многолетний труд «Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна Великого Феникса». Великие Владетели временных пространств и эпох знали об этом, вот почему их конкурс на спасение Рэтленда дошёл до Московии, и экспедиция Гилилова прибыла осенью 1610 года в резиденцию его светлости – замок Бельвуар.

Эти и последующие события, как мы понимаем, произошли здесь в виртуальном формате, тем не менее во многих аспектах их содержание правдиво, что подтверждают литературные свидетельства и логика развития.

Гилилов

Его главное внимание как исследователя и писателя в этой работе, которую он коротко сам назвал «Игра», было направлено на раскрытие четырехвековой шекспировской тайны и исправление официальной историографии великого драматурга. Эту задачу Гилилов выполнил. Выполнил настолько блестяще, что читатели его книги, не комитеты, аффилированные с бизнесом и политикой, а именно читатели и деятели культуры присуждают его великому труду Нобелевскую премию. По закону справедливости он стоит нескольких. Эта книга особая. Её нужно читать снова и снова.

Снова и снова читать Шекспира призывает его современник – поэт Бен Джонсон (1572–1637). Он знал Рэтленда. И в своей поэме, посвященной памяти Шекспира, называет драматурга родовым именем графа Рэтленда – Мэннерсом. Шекспировскую тайну берегли многие, в том числе и Бен Джонсон. Гилилов её раскрыл, потому что снова и снова читал Шекспира, потому что владел научным методом системного анализа. Сейчас он сидел в своем прекрасном кабинете в замке Бельвуар над раскрытой книгой, обдумывая один деликатный и тонкий вопрос, который должен был решить с Нортоном.

Лечение графа было столь успешным, что он уже самостоятельно выходил на прогулки в парк, на любимую им цветочную поляну, даже поднимался на небольшой холм вблизи озера и подолгу там отдыхал. Врачи всё это приветствовали и видели явные признаки восстановления физического и душевного здоровья его светлости.

Однажды, как рассказал Нортон, графа увидели в парке у статуи Аполлона. Сидя на скамейке под высоким дубом, он смотрел на плещущийся «кастальский» ключ у подножия античного бога и плакал. Гуляющие там врачи старались деликатно не заметить это и покинуть аллею, но граф подозвал их, поговорил с ними, а потом, прогуливаясь с Игорем Витальевичем – врачом-терапевтом и психологом, признался, что время уходит быстро, что он стоит на краю могилы, боится остаться один, а его сердце болит от воспоминаний о прошлом. Они долго беседовали, и граф пришёл в замок успокоенный и умиротворенный.

Гилилов, слушая Нортона, понимал, что Рэтленд не может забыть Эссекса, свои, как он думал, предательские на допросах и судилище показания против друзей, и особенно против Саутгемптона. Последнего приговорили к смертной казни, но по ходатайству влиятельных друзей её заменили пожизненным заточением в башне. Конечно, перед глазами Рэтленда стоят каменные стены его камеры в Тауэре, где он провёл около года и где в отчаянии на них бросался, сходя с ума от угрызений совести и видения отрубленной головы Эссекса; где он на стенах выцарапывал какие-то слова на итальянском языке (их можно было прочесть и в двадцатом веке). В Тауэре он готов был к суициду. Такие события быстро не стираются из памяти, с возрастом человека напоминают о себе не только чаще, но и больнее, а одиночество всё усугубляет. Граф одинок. Супруга даже наездами не заглядывает в замок. Остаются слуги и мы, прибывшие на небольшое время и ещё не особенно знакомые ему люди. Так думал Гилилов, понимая, что, наряду с разными видами лечения, графа нужно вовлечь в творческие беседы, в весёлый смех молодежи, и особенно прелестных медсестёр, которые окружали его заботой, не сводя с него восторженных глаз. Нужно устроить какие-то экскурсии по замку; наконец, с хозяином попасть в его знаменитую библиотеку, увлечь рассказами об ученых, науке, о путешествиях, которые так любил граф в своё время. Этот план вырисовывался в голове Гилилова, и он поделился им с Нортоном, получив не только полное согласие, но и хорошее дополнение к нему. Сюда непременно, на первых порах, входила беседа графа с Нортоном о самом Гилилове. Этот план Илья Михайлович одобрил. Оставалось ждать. Необходимо было вывести из состояния транса и апатии мысли и чувства Рэтленда, определить другой вектор его жизни и побудить к положительной умственной активности.

Гилилов
Продолжение 1

Осень в Бельвуаре «отшумела» всеми своими прелестями. В замок пришла зима. Часто ещё зеленеющие травы, деревья и кусты покрывались снегом. Кое-где цвели запоздалые розы; не сдавались зиме устойчивые цветы, продолжая радовать глаз своей красотой и «силами». Всюду стало тише и печальнее. В Бельвуар приезжали и уезжали из него какие-то люди. Это видел Гилилов из окон своей резиденции. После таких визитов граф был задумчив, но не угрюм. Во многом ему помогал психолог Игорь Витальевич, они беседовали подолгу, и граф становился внутренне спокойнее. Он видел, что все заняты трудом: прежде всего лечат его, что-то налаживают в технике, проверяют, экспериментируют, читают, пишут, спорят, занимаются своей внешностью; всегда внимательны к нему, стараются во всём помочь. «Да они мне как родные», – думал граф, видя и анализируя всё это. И вот в его состоянии наступил тот момент, когда за последним преодолением чего-то тяжелого, сдерживающего волю, мозг и даже мышцы, открывается живительной струёй желание творить, делать; спадает пелена апатии, черной ступорности, и человек начинает хотеть жить. В середине очень тёплого февраля это произошло и с графом. Он позвал к себе Нортона и предложил ему прогуляться по поляне и в парке.

Граф, идя с Нортоном по цветочной поляне, срывал отдельные цветущие нарциссы и делал из них букет. Эти ранние цветы жары не любят, а при прохладной погоде держатся долго. Оба некоторое время молчали. Нортон ждал вопроса или какого-нибудь рассуждения со стороны его светлости. Последний, налюбовавшись особым цветком нарцисса и попавшейся ему чудной веточкой незабудки, остановился и неожиданно спросил спутника: «Кто такой Гилилов?» Сказав, что он чувствует в нем не только руководителя экспедиции, человека, который организует его лечение, но и что-то большее, чего понять не может, а спрашивать напрямую затрудняется. Нортон подобный вопрос предвидел, даже чувствовал, что на этой прогулке в беседе с графом он непременно будет задан.

Александр Генрихович Нортон рассказал всю правду о Гилилове. Конечно, кое о чём он умолчал, но так было нужно, чтобы оставить графа спокойным. «Гилилов Илья Михайлович (Менделевич), – спокойно, мягко и несколько медленно, как бы в раздумье, заговорил Нортон, – учёный секретарь Шекспировского общества при Академии наук моей страны. Один из великих исследователей биографии и творчества Шекспира. Нашу страну английский драматург в своих пьесах называет Московией». Рэтленд остановился и замер. Теперь уже Нортон, срывая пышный, с яркой сердцевиной нарцисс и передавая его графу, почувствовал, что для двоих, а скорее для его светлости, настал момент истины.

– Разве у вас Шекспира читают и ценят? – спросил граф.

– Да, – просто ответил Нортон, – Роджер, вы просили называть вас по имени и рассказать о Гилилове. Ведь так? Но я продолжу тему, начиная с Шекспира. Разобью свой рассказ на три небольших новеллы. Если вы не возражаете, присядем на скамейку у цветущей золотом форзиции и у этой прелестной статуи, льющей слёзы скорби по своим детям. Однако, Роджер, для меня важно, чтобы вам не было холодно; солнце пригревает, но зимой оно обманчиво.

– Я одет тепло, на мне подарки главного доктора, он требует, чтобы я не простуживался и не захватил лихорадку. А сейчас, Александр, я вас очень прошу продолжить рассказ, – сказал граф.

Собеседники уселись на скамейку. «Итак, о Шекспире, – сказал Нортон, вполоборота повернувшись к слушателю. – В мировой цивилизации нашего времени он занимает одно из ведущих мест. В культуре человеческого общества ему принадлежит пальма первенства. Его пьесы, поэзию изучают в школах, университетах. В мире нет театра, где бы не шли его комедии, трагедии. На сюжеты его пьес написаны оперы, балеты; в музыку вовлечены почти все произведения Шекспира. У нас говорят: „Шекспир и несть ему числа“, то есть он присутствует всюду. По его произведениям, биографии ведутся бесчисленные дискуссии, исследования, защищаются диссертации, присуждаются ученые степени, проводятся конференции, фестивали, снимаются фильмы; ежегодно в мире публикуется до пяти тысяч книг, статей, посвященных различным аспектам его творческого наследия и биографии. Шекспира изучают чуть ли ни под микроскопом. Особая, что называется, битва ведется вокруг „Шекспировых сонетов“; герои его пьес изучаются столь пристально и в таком море разнообразных мнений, суждений, что это невозможно прочесть и перечислить.

Шекспир переведен на сотни языков мира. Им восторгаются, ему поклоняются, открывают памятники, музеи. Понимаете, Роджер, я говорю о значении английского гения кратко, почти лапидарно, не все, а только какую-то часть. Особая его роль в развитии английского языка, в который он ввел 3200 новых слов, оперируя в словообразовании на латинских, греческих, французских, итальянских корнях. Значит, этот человек владел названными языками. Указанная мною цифра превосходит практику других великих писателей Англии, и не только этой страны. Источники произведений Шекспира разнообразны. Один исследователь изложил их в восьми томах своего многолетнего труда. При этом большинство из них в то время ещё не были переведены на английский язык. Значит, Шекспир их изучал в оригинале. Таким образом, перед нами встает человек энциклопедических знаний.

В одном из тайных своих трудов, прячась за маской какого-то несчастного комедианта, он описал Италию так и таким языком, в смысле литературного стиля, образности, точности воспроизведения и оценки природы, объектов, жизни людей, их культуры, что сегодняшние повествования меркнут перед его трудом. Ничего подобного в мире не создавалось и нет по сию пору, то есть моего времени. Его называют Великим Бардом, Титаном слова, наконец, он – Великий Логодедал. Так назвал его Гилилов. Звезда Шекспира ярче всех сияет в небесной сфере; она освещает весь земной шар и так будет всегда».

Нортон остановился, ибо увлекся и уже не видел лица Рэтленда, но, взглянув на сидящую рядом фигуру, в свою очередь замер: взгляд графа «ушел» в даль, лицо было сосредоточено и как бы сжато, оно даже застыло; внутри этого человека стояли рыдания, что стало понятно Нортону. Опомнившись через минуту, граф попросил продолжить рассказ.