Женечка, как всегда, была окружена поклонниками, но, увидав идущего к ней графа, сама устремилась навстречу ему, влюбленными глазами смотрела в его лицо и страстно говорила:
– Аполлинарий Николаевич, куда же вы пропали? Почему ко мне вторую неделю глаз не кажете? – Она взяла его за руку.
Соколов кивнул на социалистов:
– Женечка, откуда на светском рауте у тебя какая-то рвань?
– Не сердитесь. Они милые, очень занятные люди.
Соколов сказал:
– Но говорят они совсем не о забавном, а о весьма страшном.
– Ах, все это наша пустая российская болтовня. Но, граф, признайтесь: ведь надо улучшать государственную систему…
– Зачем?
Женечка удивилась. Такой вопрос никогда прежде ей не приходил в голову. Знакомые социалисты постоянно твердили, что «самодержавие прогнило» и по этой причине его следует заменить «более прогрессивным демократическим устройством». Женечка не хотела отставать от прогрессивных людей, она хотела казаться умной, идущей в ногу со временем и поэтому разделяла передовые воззрения. Она азартно проговорила:
– Как – зачем? Ну, этого требует прогресс… Когда-то люди обитали в пещерах, но благодаря развитию цивилизации теперь живут в благоустроенных домах с лифтом, водопроводом и канализацией.
Соколов отвечал:
– Это произошло не потому, что случались революции, а только потому, что люди работали руками и головой. А от революций бывают только кровь и разрушения. И твои социалисты призывают именно к разрушениям и убийствам. Надо улучшать только одно – собственную душу.
Женечка уставилась на социалистов и с умилением произнесла:
– Аполлинарий Николаевич, посмотрите, как славно наши социалисты на диванчике привалились! И головы они как-то свесили, словно думу глубокую думают.
Соколов весело рассмеялся:
– Ну конечно, о простом народе печалятся. Народ им нужен, как воробью граммофон. – И жестко добавил: – О тебе, Женечка, уже ходят слухи, что ты революционеров привечаешь, большие деньги на свержение «деспотии» даешь.
– Но они такие несчастные! Страдали по ссылкам, были в заграничном изгнании, как Иван Николаевич. Теперь, когда тетушкино наследство получила, хочу создать техникум для людей, обойденных судьбой. Пусть учатся. И вообще, революционеры не совсем глупы, порой умные вещи говорят.
– Умные слова раз в год даже попугай произносит, – заключил Соколов.
В это время к роялю подошел, словно петь собрался, поэт Брюсов. Был он плоский и невзрачный, словно сушеная тарань. Гости захлопали в ладоши:
– Просим, прочтите что-нибудь! Просим…
Брюсов наклонил голову, словно задумался, и вдруг залаял в нос:
Юноша бледный со взором горящим,
Ныне даю я тебе три завета:
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее – область поэта.
Помни второй: никому не сочувствуй,
Сам же себя полюби беспредельно.
Третий храни: поклоняйся искусству,
Только ему безраздумно, бесцельно.
Раздались аплодисменты, правда жидковатые. Соколову не понравились ни стихи, ни их автор. Он на всю гостиную сказал:
– Поэт, вы даете самые дурные советы! Что это за «юноша бледный»? Может, лучше читать: «Онанист малокровный со взором горящим». Или он у вас чахоточный, что ль?
Брюсов взвизгнул:
– Вы даже не знаете, как выглядят пораженные туберкулезом! У них на щеках горит румянец, хоть и болезненный!
Соколов рассмеялся:
– Признаюсь, в чахотке вы лучше меня разбираетесь. Но зачем юноше давать столь вредный совет – «полюбить себя беспредельно»? Чехов точно заметил: кто любит себя, у того нет соперников. Согласитесь, нет на свете более противных людей, чем самовлюбленные.
Брюсов нервно дернул головой:
– Это поэзия, это… это… понимать надо.
– Зачем же поклоняться искусству «безраздумно, бесцельно»? Ну, если только в голове у автора полная пустота, то, конечно, его занятия искусством будут вполне бесцельными и никому не нужными.
Бальмонт посмеивался, а Брюсов нервно задрожал, он хотел сказать что-то, возразить, ляскнул зубами, выпулил:
– Полковник, вы… вы – опричник самодержавия!
Соколов удивленно поднял бровь:
– Вот как? Стреляться со мной, догадываюсь, вы не можете по причинам ненависти к самодержавию и собственной трусости?
Немчинова, желая замять начинающуюся ссору, засуетилась, заторопилась. Сказала Бальмонту:
– Константин Дмитриевич, вы обещали порадовать нас своим новым шедевром. Просим вас!
Гости захлопали в ладоши:
– Просим, просим!
Бальмонт вышел вперед, одергивая на себе фрак. Манерно замер, прикрыл глаза ладонью, словно что-то вспоминая. В зале воцарилась гробовая тишина. И вдруг откинул движением головы рыжие волосы и важно произнес:
– «Песня о царе». – Снова выдержал паузу и начал читать с площадной дерзостью:
Наш царь – убожество слепое,
Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,
Царь висельник…
Он трус, он чувствует с запинкой,
Но будет, час расплаты ждет!
Ты был ничтожный человек!
Царь губошлепствует…
О мерзость мерзостей! Распад, зловонье гноя,
Нарыв уже напух и, пухлый, ждет ножа.
Некоторые из гостей восторженно закричали:
– Бис! Браво!
Выделялся голос Книппер:
– Какая смелость! Константин Дмитриевич – вы наш герой!
Бальмонт низко поклонился.
Соколов, ни слова не говоря, прошел к балконным дверям, повернул бронзовую ручку замка, открыл обе высокие половинки. Ворвались клубы морозного воздуха. Все невольно отпрянули в глубь залы.
Соколов подошел к поэтам, с оторопью взиравшим на атлета. Он вдруг схватил поэтов за шиворот, оторвал от пола и понес на балкон.
Поэты болтали ногами, размахивали руками, пытаясь вырваться из железных клещей Соколова. Бальмонт зарычал:
– Да как вы смеете? Я пренебрегаю вашей дерзостью, отпустите немедленно!..
Из залы раздались крики ужаса:
– Не бросайте их вниз, граф! Разобьются!..
Соколов цыкнул на защитников, путавшихся под ногами, и швырнул несчастных крикунов на балконный пол, засыпанный снегом.
– Не выйдете, пока насмерть не замерзнете! – Наглухо закрыл обе створки дверей и встал возле, скрестив на груди руки и не позволяя вызволить поэтов, вывалявшихся в снегу и отчаянно стучавших в стекла. Сквозь двойную раму доносились жалобные голоса:
– Сейчас же выпустите, не безобразничайте! Караул, по-мо-ги-те!
Некоторые из гостей смеялись, другие, во главе с Книппер, возмущались и наседали на Соколова:
– Граф! Как вы можете позволять себе такое! Что же это такое, знаменитые поэты замерзнут. На дворе лютый мороз! И с улицы народ видит, смеется…
Соколов равнодушно отвечал:
– Замерзнут, туда им и дорога.
Книппер волновалась:
– Но за такие проделки вас, граф, на каторгу упекут!
– Не думаю! Я встал на защиту чести моего государя, и мне стыдно за тех, кто аплодировал гнусным стишкам.
– У нас свободное государство, и каждый волен высказывать свои мысли.
Соколов резонно возразил:
– Если у нас уже есть свобода, так чего добиваются эти и подобные визгуны?
За своей спиной Соколов услыхал звон разбитого стекла. Это Бальмонт так стукнул ладонью, что полетели осколки, а рука обагрилась кровью.
Женечка жалобно простонала:
– Милый Аполлинарий Николаевич! Не надо в моем доме устраивать скандалы. Пусть каждый говорит что хочет. Тем более поэты. Они вольны излагать свои фантазии…
Соколов перебил:
– Они вольны оскорблять моего государя?
В голосе Женечки послышались слезы.
– Прошу, умоляю, граф, откройте двери…
– Только ради вас. – Соколов смилостивился, распахнул двери. – Выходите, полоумные. Еще раз узнаю, что мараете честь государя, утоплю в проруби. Прямо напротив Кремля, в Москве-реке. При всех заявляю: я слово сдержу.
Закоченевшие поэты ввалились в гостиную. На них было жалко смотреть: вываленные в снегу, скрюченные от мороза. Бальмонт непримиримо потряс в воздухе кулаком:
– Все равно рухнет ярмо самодержавия!
Соколов сделал (явно в шутку!) угрожающее движение:
– Что такое?
Поэты бросились вон из дома, где типы в военных мундирах настолько серы, что не понимают высокой поэзии. Красавец Бальмонт все же не успокоится, он будет писать ругательные стихи и печатать их. В 1901 году суд запретит ему проживать в столичных городах. Придет день, и мечта поэта осуществится – самодержавие падет. Теперь Бальмонт на своей поэтической шкуре испытает все прелести революции: голод, ужасы расправы, реквизиции. Он бросится спасаться в буржуазную Францию, где и помрет с признаками помешательства в приюте для бедных в 1942 году.
Брюсов умрет много раньше, воспевая Ленина, большевиков и их кровавые деяния.
Женечка, желая перевести вечер в другое русло, послала лакея на кухню:
– Беги, скажи, что пора начинать ужин. – Вдруг она страшно удивилась: – Боже мой! Взгляните, граф, на диван. Мои социалисты уже вовсю храпят. Что с ними?
– Перепили, не иначе, – притворно вздохнул Соколов. – Такие славные ребята! Им только кистени – да на большую дорогу.
Мимо проплыла княгиня Гагарина, держа возле носа платок:
– Фи, какой омерзительный аэр!
Женечка со вздохом согласилась:
– Да, запах идет кошмарный.
– Перейдем в другое помещение! – Соколов увлек за собой хозяйку.
Гости уже откровенно потешались над перепившими социалистами, морщили носы и отходили подальше от дивана. Женечка жалобно сказала:
– Аполлинарий Николаевич, зачем вы гостей обижаете? Прошу, не надо…
Соколов укоризненно заметил:
– Другой раз всякую рвань приглашать не станешь!
Женечка вздохнула, ничего не ответила, лишь с мольбой сказала:
– Приезжайте, дорогой граф, завтра в одиннадцать утра, мы будем вдвоем. – Прошептала: – Хорошо, милый?
– Приеду, если на наше рандеву не пригласишь социалистов, чтобы они стали давать нам советы относительно революционно-классовых позиций! И конкурентов не приглашай…
Женечка изумилась:
– О чем вы, граф! Я люблю только вас, и вы это отлично знаете.
Соколов с оскорбленным видом возразил:
– Ну а как же великий князь К. Р.? Признайтесь, сударыня, вы ему тоже в ласках не отказываете?
Женечка досадливо наморщила прелестный носик.
– Граф, зачем вы так? Я вам верна. – И с женской непоследовательностью добавила: – Надо знать все обстоятельства и тогда судить человека. К. Р. все-таки великий поэт. Не зря государь его считает талантом не ниже самого Пушкина.
– С этим я не спорю! К. Р. очень талантлив. А еще, что для женского сердца важно, – он великий князь.
– Какой вы, однако, ревнивец… На нас уже обращают внимание. Вот завтра приедете, мы обо всем поговорим.
В это время старший лакей провозгласил:
– Закуски поданы! Прошу в трапезную.
Все неспешно зашевелились, не желая показывать свой аппетит и желание скорее усесться за стол. Лишь жертвы интриг Соколова в непринужденных позах раскинулись на широком диване.
Гости поглядывали на них и откровенно веселились. Женечка, напротив, казалось, вот-вот расплачется.
– И что я должна с ними делать? Не могу же я их в спальню устроить, и тут оставлять нет возможности.
Соколов великодушно сказал:
– Иди к гостям, я сам их устрою.
Он поманил к себе лакеев, что-то сказал. Те сбегали на улицу, остановили ломового извозчика, наверх явились дворник и лакеи. Начался вынос тел.
Всех бесчувственных стали стаскивать вниз и класть в сани. Соколов передал извозчику записку дежурному Пресненского полицейского участка: «На ночь нетрезвых приютить, утром отпустить!»
Один из лакеев тряпкой вытирал на паркете сырость, оставшуюся от социалистов.
В это время Зинаида Жученко подошла к дворнику, который поудобней прилаживался, чтобы тащить грузного Азефа. Она протянула ему двугривенный и, покраснев, сказала:
– Это мой родственник, я отвезу его домой! Только помогите до саней донести…
Зинаида, не прощаясь, торопливо сошла вниз, оделась и вышла на улицу. Она остановила ваньку, Азеф был погружен в сани, накрыт ободранной медвежьей шкурой и доставлен на Мясницкую, 17, в маленькую квартирку, в которой остановилась гостья из Берлина.
Она раздела бесчувственного друга, помыла его, одежду выстирала и повесила сушить.
Утром Азеф мало что помнил о происшедшем, но горячо благодарил свою спасительницу.
Пробежит несколько лет, Азеф снова встретит Зинаиду, и эта встреча сулит весьма необычное приключение, вошедшее даже в русскую историю. Об этом, впрочем, расскажем в своем месте.
Гости вошли в столовую.
Впереди был великий князь Константин Романов, он вел под руку хозяйку – Женечку Немчинову. За ними следовали министр Сипягин с глухой княгиней Гагариной, затем Плеве с Ольгой Книппер.
Соколов повел какую-то молодую даму, весьма рослую, с тем особым костяком лица, который нередко бывает у певиц. Она недавно поступила в труппу Большого театра, сладострастным взглядом облизывала Соколова и что-то басила о Шаляпине, который якобы хвалил ее голос и пытался назначить свидание.
Официанты зашевелились, стулья задвигались по зеркальному паркету. На сцене музыканты заиграли Чайковского – «Времена года». Почему-то начали сразу с «Декабря».
Впрочем, божественный Чайковский не заглушил звуки серебряных ножей и вилок, тонкий звон хрустальных бокалов. Официанты хлопотали возле гостей.
Но вот с бокалом в руке поднялся великий князь Константин Романов, и все сразу стихло. К. Р. мягким, задушевным тоном произнес:
– Дорогие друзья! В наш сухой, рассудочный век приятно встретить на жизненном пути такого отзывчивого человека, как наша очаровательная хозяйка. Она не только на редкость красива, она переполнена благородных чувств, она альтруистична, она помогает бедным людям, а ее взгляды на жизнь самые передовые. Подымем первый бокал в честь удивительного творения Божия – пьем за Евгению Александровну! Виват, друзья!
– Виват, виват! – Выпили дружно, налегли на закуску.
Затем говорил Сипягин:
– Наступает новый век, век технических революций и социальных перемен. Предлагаю выпить за государя, который, уверен, осуществит те перемены, к которым его призывают лучшие люди России.
Со всех концов стола послышались крики:
– Ура! Да здравствуют демократические перемены!
Когда все выпили, поднялась Ольга Книппер, заверещала:
О проекте
О подписке