Осенью 1947 года Лем подал две сценарные заявки. Первая была написана вместе с другим автором «Жолнежа польского» и тоже львовянином Адамом Холлянеком – будущим основателем журнала «Фантастика». Она называлась «Танкисты» и, предвосхищая «Четырех танкистов и собаку», повествовала о бойцах Первой варшавской бронетанковой бригады им. Героев Вестеплятте, которые загнали на лед Балтийского моря немцев, где те и утонули – прямо как в «Александре Невском» Эйзенштейна. Вторая носила имя «Крылатые колеса» и была написана вместе со скульптором Романом Хуссарским – еще одним знакомым по Кружку молодых авторов. «Крылатые колеса» были производственным сценарием, хотя и не без юмора (что отличало его от великого множества подобных). В нем рассказывалось о молодом железнодорожнике, который благодаря работоспособности и стремлению к знаниям завоевывает любимую. Как полагается, присутствовали немецкий саботажник и советская помощь польскому народу. Оба сценария были отвергнуты, так как первый оказался недостаточно героичен, а второй – чересчур эротичен^[276].

В марте 1946 года Лем подал заявку на вступление в Профсоюз польских писателей, представив два рассказа: «Новый» и «Укромное место» (явно не случайный выбор – оба вышли в ортодоксально-коммунистической «Кузнице»)^[277]. Заявку отвергли, но Лем продолжал писать в бешеном темпе, словно торопился настичь передовиков и доказать всем, что является настоящим писателем. А доказывать было что. В Кружке молодых авторов выступавший там литературовед Казимир Выка (главный редактор «Твурчости» и лидер краковской школы критики) основной надеждой литературы полагал Вильгельма Маха^[278] – поэта и прозаика на пять лет старше Лема, имевшего за плечами богатую военную биографию. Мах публиковался в серьезных изданиях, был секретарем редакции «Твурчости», стипендиатом французского правительства, а с 1948 года – членом Профсоюза польских писателей. Лема же, по его воспоминаниям, относили к одной группе с авторами развлекательной литературы Каролем Буншем и Янушем Мейснером (оба вдвое старше Лема) – они были тремя «писаками, которые что-то там строчат для массового читателя»^[279]. В Польше тем временем гремел со своими рассказами об Аушвице Тадеуш Боровский, которого наперебой приглашали публиковаться лучшие издания страны. Боровский был на год младше Лема, а обративший его в коммунизм Виктор Ворошильский (новоявленный Маяковский из-под Гродно) – на целых шесть. Но это их, а не Лема наряду с Братным, Конвицким и другими перспективными авторами в январе 1948 года Министерство культуры и искусств пригласило на семинар молодых писателей в Неборов, где находился барочный дворец Радзивиллов (потом этот дворец сыграет роль академии пана Кляксы в одноименном фильме Кшиштофа Градовского). И там эти юные гении, вместо того чтобы внимать авторитетам, таким как Ивашкевич и Жулкевский, взялись их высмеивать!^[280] Корифеи пренебрежительно именовали их «прыщавыми», а те пламенно несли социализм в массы, упрекая старшее поколение в инертности. Это была идейная дискуссия! Но Лем стоял от нее в стороне – не потому, что не хотел, а потому, что не дорос. У него даже не получилось войти в литературную группу Inaczej («Иначей»/«Иначе»), организовавшую Кружок молодых авторов и издававшую одноименный журнал: сначала его проза отвергалась, а затем, когда он прислал туда неплохой рассказ про Варшавское восстание, тот просто был потерян (и уже навсегда)^[281].

Впрочем, Лем тогда еще учился на медицинском и ему было не до выездов на писательские сборища. Лишь в 1948 году он окончил университет и даже не стал сдавать экзаменов – так спешил расстаться с опостылевшей медициной^[282]. Оно и понятно: в разгаре была работа над первой по-настоящему мощной вещью, которая должна была сделать Лему имя: «Больницей Преображения». Желание создать что-то большое и стоящее иногда посещало Лема и ранее: достаточно вспомнить такие проникновенные творения, как «Сад тьмы», «Укромное место», «Новый» и «День седьмой». Но тут Лем решил взяться за дело всерьез – и за четыре недели в сентябре 1948 года создал роман о немецкой оккупации^[283]. Приступая к нему, Лем вдохновлялся не только своими военными переживаниями, но и проходившими в 1946–1947 годах в Кракове судебными процессами над нацистскими преступниками (оттуда же, видимо, растут ноги и у рассказов «Новый» и «Гауптштурмфюрер Кестниц»).

Незадолго до окончания романа с Лемом случилась крупная неприятность: он ненароком подвел под монастырь «Жиче науки», что аукнулось журналу сменой руководства, а в дальнейшем его переносом в Варшаву. Причиной стал пересказ Лемом на основе материалов «Правды» августовской сессии ВАСХНИЛ, на которой учение Лысенко в области генетики было провозглашено обязательным и единственно верным. Лем, который еще год назад в аналогичной статье критиковал взгляды на эволюцию ректора Люблинского католического университета, ксёндза Антония Сломковского (вскоре арестованного), теперь предпочел не атаковать напрямую, а просто представил позиции обеих сторон. Но такие обороты, как «в своей речи академик Лысенко выступил против признанной во всем мире генетики», тоже о многом говорили^[284]. Тема была опасная, Хойновский даже пустил текст Лема без подписи, но это не спасло журнал от громов и молний из Министерства просвещения. Как замечает Агнешка Гаевская, уровень статьи показывал, что Лем мог бы претендовать на научную карьеру, если бы не ужесточение политического курса^[285].

Вот только большой вопрос, сильно ли переживал Лем по поводу этого ужесточения. Ну да, с разгромом генетики он был не согласен, но это не значило, что он был не согласен со строем или с линией партии. В воспоминаниях Лем пытался изобразить себя антикоммунистом, который если и писал что-то угодное властям, то от безденежья и с фигой в кармане. Так, он подробно рассказывает о своем сотрудничестве с «Тыгодником повшехным», но почти не упоминает «Кузницу» или «Жолнеж польский». Мало говорит о ранних рассказах и пьесе «Яхта „Парадиз“», вообще не вспоминает о двух своих сценарных заявках, зато с удовольствием расписывает, как сочинял «Больницу Преображения». А еще в обоих больших интервью сообщает, как попал в облаву на квартире у Хуссарского и просидел под замком несколько недель (якобы из-за этого он и не смог сдать выпускных экзаменов). По словам Лема, это произошло в 1947 году, но тогда в Кракове не было никаких облав на студентов. Кажется, права Гаевская, которая предположила, что речь идет о столкновениях учащихся с милицией в День Конституции 3 мая 1946 года.

День Конституции – один из главнейших государственных праздников Польши. В 1946 году в этот день планировались большие манифестации с антикоммунистическим оттенком: все недовольные властью хотели таким образом выразить поддержку крестьянской партии Миколайчика. В Кракове власти запретили любые демонстрации, но сделали это в последний момент, когда о запрете мало кто мог узнать. В итоге патриотическая манифестация была разогнана госбезопасностью и милицией, под арест попали от 600 до 2000 участников. Видимо, часть манифестантов пыталась спастись в Доме скульпторов, где всех и накрыли, не разбираясь, кто ходил на демонстрацию, а кто нет^[286]. Лем ничего не рассказывал о своем участии в шествии (уж он-то не упустил бы случая поведать о таком патриотическом шаге), а значит, просто забрел к Хуссарскому в гости.

В январе 1947 года прошли выборы в Сейм, итоги которых подтасовала та же группа лиц, что и результаты референдума 1946 года. Официально партия Миколайчика получила чуть более 10 % голосов, но ее собственный экзитпол показал, что она завоевала почти 70 %. Польская крестьянская партия была последней политической преградой на пути установления коммунистической диктатуры. Формально в стране действовали все довоенные партии (кроме эндеков), но на самом деле это были их огрызки, состоявшие из деятелей, которые согласились в 1944 году войти в образованный просоветскими силами временный парламент. Основная масса политиков и активистов либо осталась в эмиграции, либо ушла в подполье и таким образом оказалась вне закона. Миколайчик одним из немногих отважился вернуться в страну и начать открытую борьбу с коммунистами (хотя и признал новые восточные границы и земельную реформу). Теперь, после выборов, его карта была бита. У властей отныне были развязаны руки, и они ковали железо, пока горячо. В феврале 1947 года суд вынес приговоры всему руководству «Свободы и независимости», подведя черту под организованной конспирацией. Летом в ЦК ПРП разработали список предпочтительных тем для представителей литературы и искусства – начиналась культурная революция^[287]. К 31 июля завершилась акция «Висла»: украинцев депортировали c Подкарпатья на западные земли и, таким образом, подорвали социальную базу УПА. Одновременно путем кадровых изменений удалось поставить под контроль правительства организацию польских скаутов (харцеров), что привело к ее исключению из всемирных скаутских структур. А харцеры были одной из твердынь оппозиции, их патроном некогда выступал сам Пилсудский, а после его кончины – президенты Мосцицкий и Рачкевич!

В сентябре в Шклярской Порембе (Силезия) руководства девяти «братских» партий объявили о создании Коммунистического информбюро – этакой новой версии Коминтерна: разворачивалась холодная война, и Сталин решил, что концепция «народной демократии», которую он же предложил иностранным коммунистам в 1944 году (то есть правление межпартийных блоков во главе с марксистами, вместо «блока коммунистов и беспартийных»), больше не актуальна – пришло время закручивать гайки. В октябре Миколайчик, наблюдая незавидную судьбу лидеров легальной оппозиции в странах под советским контролем, бежал из Польши. Коммунистам оставалось, как в СССР, ликвидировать все партии и молодежные организации, кроме коммунистических, чтобы перейти к форсированному строительству социализма, но тут начались проблемы. Генеральный секретарь ЦК ПРП Владислав Гомулка, до сих пор азартно громивший все пережитки довоенной Польши, вдруг начал высказываться в том духе, что польский коммунист должен быть патриотом и это надо отразить в программе новой партии, которую планировалось создать, слив воедино коммунистов и социалистов. Недооценка вопроса независимости, по его мнению, являлась первородным грехом Социал-демократии Королевства Польского и Литвы (на базе которой выросла Компартия), и потому в этом вопросе надо опереться на позицию социалистов, а отнюдь не коммунистов. И это сказал коммунист!

Возможно, Сталин простил бы Гомулке эту фронду, как простил до того открытое недовольство созданием Коминформа, но тут тревожные сигналы начали поступать из Югославии, где заартачился Тито, осторожно дававший понять, что в своей стране хозяин он, а не Сталин. В ответ югославский лидер получил от советской пропаганды ярлык «троцкиста» и «англо-американского подпевалы», а затем под раздачу попал и Гомулка, замененный в начале сентября 1948 года на посту лидера партии президентом Болеславом Берутом, прошедшим куда бóльшую коминтерновскую школу и приученным беспрекословно выполнять волю Москвы (даром что его когда-то исключили из школы за протест против обязательного изучения русского языка). Вместе с отставкой Гомулки подошла к концу и так называемая «мягкая революция». Отныне допускался лишь твердый курс, в том числе в литературе. Поэтому Курылюка сняли с поста главного редактора «Одродзеня», у Жулкевского отобрали «Кузницу», а в 1950 году оба издания соединили в одно – Nowa Kultura («Нова культура»).

Гомулку принялись полоскать в прессе как отступника и предателя. Но Сталин еще колебался, списывать ли его со счетов. В начале декабря, перед объединительным съездом коммунистов и социалистов, он вызвал опального политика к себе. Гомулка прибыл, переговорил с советским вождем, а затем отправил ему письмо, где перечислил свои претензии к Политбюро. Среди прочего попенял на большое число евреев в партии – дескать, они безразличны к интересам страны (притом что сам был женат на еврейке, которую вытащил из Львова накануне создания гетто). Для Сталина это был не аргумент: настоящему коммунисту пристало думать об интересах мирового рабочего движения (то есть СССР), а не Польши. Ведь пока британцы помогали греческим монархистам убивать антифашистов, американцы, французы и англичане вкладывались в экономику Германии, Вашингтон дружил с фашистскими режимами в Мадриде и Лиссабоне, а националист Чан Кайши воевал с коммунистом Мао Цзэдуном, ни о каких интересах Польши нечего было и заикаться. Тем более что она и так получила немало, а Советскому Союзу надо было срочно делать атомную бомбу, так что всякий коммунист обязан был помогать Москве, а не ставить палки в колеса, как «ренегат» Тито.

Короче говоря, скоро Гомулка был снят со всех постов за «правонационалистический уклон», а затем, как водится, Берут со товарищи принялись увольнять и его соратников (даже если они ритуально кляли бывшего лидера) – на всякий случай. Вскоре бóльшая их часть вместе с низвергнутым лидером попала в тюрьму. Заодно почистили и военное руководство, расстреляв и пересажав не только бывших офицеров вооруженных сил на Западе, занявших посты в новой польской армии, но и коммунистов, так или иначе связанных с Гомулкой. На этой волне оказался за решеткой и министр обороны, маршал Жимерский, которого заменил Рокоссовский.

Ныне столь решительная перестановка в руководстве страны показалась бы политическим землетрясением. Но тогда, в разгар восстановления Польши из руин и под звуки бравурной агитации, зовущей к свершениям, все это не казалось таким важным. Шахтер Винценты Пстровский, уехавший из «фашистской» Польши в Бельгию за лучшей долей, после войны вернулся на родину, чтобы помогать народной власти, и уже в феврале 1947 года перевыполнил норму на 240 %. «Кто сделает больше?» – этот призыв Пстровского стал лозунгом польских стахановцев. Возрождалась из пепла столица, где не только возводили жилые дома, но и отстроили с нуля исторический центр, причем в таком виде, что спустя много лет его внесли в список Всемирного наследия ЮНЕСКО. В ноябре 1948 года благодаря стараниям бывшего музыкального руководителя кабаре Qui Pro Quo Тадеуша Сигетыньского Министерство культуры и искусства создало народный ансамбль песни и пляски «Мазовше», прославившийся на весь мир. Страна возрождалась – вот что вдохновляло!

В августе 1948 года, когда бывшие союзники по антигитлеровской коалиции едва не развязали войну из-за Берлина, во Вроцлаве прошел Всемирный конгресс деятелей культуры в защиту мира. Организатором выступил директор издательского концерна Czytelnik («Чительник»/«Читатель») Ежи Борейша – бывший анархист, потом коммунист, в довоенном советском Львове директор библиотеки Оссолиньских и инициатор мероприятий в честь годовщины смерти Мицкевича, затем один из организаторов Союза польских патриотов, член редколлегий разнообразных газет и, наконец, создатель империи «Чительника», благодаря которой уже в 1944 году в одном только Люблине (где тогда располагались просоветские органы власти) выходили двадцать четыре газеты и журнала^[288]. Борейша придумал выражение «мягкая революция» для описания процесса насаждения социализма в Польше и, хотя был коммунистом, привлекал к работе аковцев, которые вскоре возглавили все отделы «Чительника». Это благодаря Борейше Лем мог обивать пороги стольких органов прессы и рассылать свои творения в Катовице, Варшаву и Лодзь. На конгресс, организованный Борейшей, слетелись Веркор, Фредерик и Ирен Жолио-Кюри, Фернан Леже, Роже Вайян, Поль Элюар, Жюльен Бенда, Александр Фадеев, Илья Эренбург, Михаил Шолохов, Александр Корнейчук, Олаф Стэплдон, Алан Джон Персиваль Тейлор, Джулиан Хаксли, Ярослав Ивашкевич, Казимир Выка, Мария Домбровская, Тадеуш Котарбиньский, Тадеуш Боровский, Станислав Оссовский, Антоний Слонимский и т. д. Пригласили даже югославов, хотя советские делегаты шарахались от них как от зачумленных. За Пикассо выслали отдельный самолет. Сартра и Мальро решили не приглашать, хотя оба входили в Компартию Франции: в СССР их не привечали. Блистательный Юлиан Тувим разразился в «Одродзене» здравицей в честь конгресса: «Интеллектуалы всего мира собственными глазами увидят страну, которая без помощи иудиных долларов, плывущих из карманов банкиров, нефтепромышленников и прочих грабителей (намек на план Маршалла. – В. В.), стремительно отстраивается, невзирая на разрушения, причиненные немецкими фашистами. Может, будучи у нас в гостях, они узнают, что недалеко от Вроцлава находится часть Европы, которая недавно именовалась Третьим рейхом, а теперь там под оккупацией англосаксов вырастает вооруженное и обученное поколение немцев, жаждущее реванша».

Фадеев – как глава советской делегации – выступил с агрессивной речью, осыпав оскорблениями литераторов, которые по разным причинам пришлись не ко двору в Москве. Наибольшую ярость у него почему-то вызвал Т. С. Элиот, в чьем творчестве, по мнению советского писателя, «никчемное осквернение человеческого существования соединяется с мистицизмом и злобной борьбой против разума, а также с пропагандой иррационального». «Если бы шакалы могли научиться писать на машинке, – гремел Фадеев, – если бы гиены владели пером, то их творения наверняка походили бы на книги Миллеров, Элиотов, Мальро и прочих Сартров».

Почин подхватили в польской прессе. Заслуженный 45-летний поэт Мечислав Яструн написал «Ответ Т. С. Элиоту», где обозвал его «идеологом гниющего империализма» и «ослепленным пророком, который, как слепой Тиресий, беседует с богом атомной войны». А вспыльчивый Боровский добавил, что Яструну вообще не следовало обращаться к провокатору, ибо «с бешеной собакой не устраивают бесед». 30-летний Витольд Вирпша – дворянин, ветеран армии Берлинга и член редколлегии «Жолнежа польского» – написал ругательное стихотворение о Сартре, назвав его «полуфашистским гением»^[289]. В общем, культурная революция набирала обороты.