Украинский коллаборационизм крепко засел у Лема в памяти. Теперь странно было вспомнить, что двадцатью годами раньше львовских евреев подозревали в симпатиях к украинцам: в ноябре 1918 года польские солдаты и местные эндеки учинили им масштабный погром, обвинив в поддержке ЗУНР. Ныне именно украинцы наводили ужас на евреев. «Украинское меньшинство Львова сильно симпатизировало немцам, видя в них надежду на украинскую государственность и рассчитывая на то, что независимая Украина сможет взять себе Львов <…> – написал Лем шестьдесят лет спустя. – Это был период внутренних конфликтов, поскольку немецкие власти District Galizien при формировании полиции дали преимущество украинцам»^[157]. В интервью Бересю Лем вспоминал, что боялся поздно вечером возвращаться с работы (хотя имел ночной пропуск), так как его могли застрелить украинские полицейские^[158]. В «Больнице Преображения», даром что действие происходит в 1940 году, психически больных уничтожают не только немцы, но и украинцы, причем эти последние изображены даже более лютыми, чем солдаты рейха: «Вас теперь будут только охранять, чтобы наши украинцы ничего такого вам не причинили, – говорит немецкий офицер врачу-фольксдойчу. – Они, знаете, прямо крови жаждут, словно собаки <…> Их приходится кормить сырым мясом»^[159]. А в «Истории о высоком напряжении» один из героев разоблачает бывшего украинского обер-ефрейтора, хотя действие там разыгрывается совсем не на кресах и куда уместнее выглядел бы скрывающийся фольксдойч.

Лучшим спасением для евреев было обзавестись кенкартой – в идеале украинской. «Формально приобрести кенкарту можно было в комитете помощи – польском или украинском, – который выдавал подтверждение подлинности свидетельства о рождении. Более быстрым, но рискованным способом было подделать кенкарту»^[160]. Лему удалось раздобыть армянское свидетельство о крещении на имя Яна Донабидовича. По его словам, это произошло после того, как он укрыл на своей работе еврея, а работал Лем в то время на фирму по сбору вторсырья «Кремин и Вольф» (Rostofferfassung). По более позднему свидетельству жены Лема, Барбары, новыми документами он обзавелся уже осенью 1941 года^[161]. Однако, по воспоминаниям Курта Левина – сына львовского раввина, убитого немцами во время первого июльского погрома (сам он, как и Лем, таскал из Бригидок трупы и тоже был отпущен), – спрос на арийские документы возник только летом 1942 года. До того сохранялась надежда, что евреев, хоть и лишенных всех прав, не станут уничтожать подчистую. А затем польские железнодорожники разнесли информацию о Белжецком концлагере смерти, так что в августе 1942 года о нем знали уже все^[162].

Несомненно одно: осенью 1941 года Лем уже работал в «Кремине и Вольфе». В бюро этой фирмы отсиживались богатые евреи, которые хорошо платили Виктору Кремину за документы. У Лемов столько денег не было, поэтому будущий писатель устроился на неквалифицированную работу: за 5 злотых в день собирал по городу железный лом и потом в гараже разрезал его на части. «Работали в страшных условиях: зимой – в неотапливаемом ангаре с большим бетонным полом, – вспоминал Лем. – В картеры двигателей мы заливали использованную смазку и поджигали ее, чтобы немного согреться. Я ходил в комбинезоне, весь в масле, черный как негр»^[163]. Трудились не только в ангаре, периодически выезжали в места летних сражений под Грудком Ягеллонским и Равой Русской, резали сожженные танки. Часть подбитой техники немцы доставляли во Львов, сваливая ее на территории Восточной ярмарки, в Стрыйском парке. Лем вспоминал, что благодаря этому узнал о советско-германском сотрудничестве накануне войны: «<…> Я работал механиком в немецких мастерских, и нас возили на грузовиках в те места, где прежде был Восточный рынок, а тогда (осенью 1941 года. – В. В.) находился так называемый Beuterpark der Luftwaffe, то есть склад трофеев немецкой авиации. В частности, там стояли советские военные самолеты и были собраны детали к ним. Поскольку я любил что-нибудь мастерить, то выкрутил несколько шарикоподшипников, на которых с изумлением обнаружил надпись „Made in Germany“»^[164].

В разговоре с Бересем Лем говорил, что не только выкручивал детали советских самолетов, но и прятал их под лестницей в ангаре – «частично для высших целей, а частично для себя, так как у меня была ментальность крысы или кота». Под «высшими целями» он разумел, должно быть, контакты с какой-то антинацистской организацией, которой доставлял «мешочки с порохом» – причем не из патриотических соображений, а просто «из любопытства» (вроде того, как раньше «играл» с НКВД)^[165].

Лем не знал названия организации, которой помогал (а ему якобы даже поручили составлять антигитлеровские листовки на немецком языке), но это не удивительно: в случае провала не смог бы никого выдать. Его приятель Владислав Бартошевский, с которым Лем делился воспоминаниями об оккупации, не сомневался, что речь шла об Армии Крайовой (АК), возникшей в феврале 1942 года после слияния всех подпольных структур, признававших правительство Сикорского^[166].

«Один шантажист мог за год выдать несколько сотен евреев, – говорил Лем Бересю. – А сколько нужно было поляков, чтобы спрятать хотя бы одного? Я разговаривал как-то об этом с Владеком Бартошевским, который стоял во главе „Жеготы“^[167]. Знаете, что он мне сказал? Чтобы спасти одного еврея в Generalgouvernement, нужно было создать сеть из восьми или десяти арийцев, то есть поляков. Не забываем, что в ГГ немцы убивали людей даже за то, что они подали еврею стакан воды. Этого больше нигде в Европе не было. Может быть, так же тяжело было в России. У меня было несколько знакомых евреев, поэтому я ходил в гетто, уговаривал их сбежать, но, честно говоря, шансы на спасение были микроскопические. Им негде было спрятаться»^[168].

«Жегота» – общеупотребительное название Совета помощи евреям при Представительстве («делегатуре») правительства Польши в стране. Совет возник 4 декабря 1942 года на базе созданного в сентябре Временного комитета помощи евреям им. Конрада Жеготы. Этот комитет основала католическая писательница Зофья Коссак-Щуцкая на пару с социалисткой Вандой Крахельской. Имя Конрада Жеготы было заимствовано из третьей части поэмы Мицкевича «Дзяды» и должно было сбить с толку немцев. 11 августа 1942 года, в разгар «большой акции» по вывозу жителей Варшавского гетто в концлагерь Треблинка, Коссак-Щуцкая втайне распечатала и распространила в польской столице пять тысяч листовок, в которых описывала ужасную участь польских евреев (уже, впрочем, известную миру благодаря АК, передавшей в Лондон информацию от группы «Онег Шабат» Эммануэля Рингельблюма) и призывала соотечественников, руководствуясь заповедью любви к ближнему, оказать им всю возможную помощь: «Кто не осуждает, тот позволяет. Поэтому поднимаем голос мы, католики-поляки. Наши чувства к евреям не изменились. Мы не перестали считать их политическими, экономическими и идейными врагами Польши. Более того, мы отдаем себе отчет, что они ненавидят нас сильнее, чем немцев, и что возлагают на нас ответственность за свое горе. Почему, на каком основании – это останется тайной еврейской души, но факт этот постоянно подтверждается. Осознание этих чувств, однако, не избавляет нас от необходимости осудить преступление. Мы не хотим быть Пилатами <…> Бог требует от нас протестовать, Бог, который велел не убивать»^[169]. Вот с такой-то женщиной и сотрудничал Бартошевский. Сначала – в рамках основанной ею конспиративной организации Фронт возрождения Польши, а затем – в «Жеготе» (где состояла и знаменитая Ирена Сендлерова).

До Львова «Жегота» добралась лишь в мае 1943 года, когда спасать было уже почти некого. В том не было вины польских подпольщиков: их позиции на Львовщине были подорваны советскими репрессиями, а когда поляки начали понемногу восстанавливать конспиративные структуры, то действовали под двойным прессом – немецким и украинским. Вдобавок давала о себе знать неприязнь между пилсудчиками, эндеками и Армией Крайовой. Пилсудчиковская организация Клётца, действуя в отрыве от основных сил подполья, каким-то чудом сумела пережить советский период, но была раздавлена немцами в апреле 1942 года. А местный отдел АК во главе с присланным в сентябре 1941 года из Варшавы генералом Казимиром Савицким лишь в мае 1943 года добился, чтобы в его подчинение перешла хотя бы треть бойцов «Национальных вооруженных сил» (НВС) – вооруженного крыла Национально-радикального лагеря (крайних и самых боевитых эндеков). Но даже это происходило с огромным трудом: первого коменданта НВС убили его же товарищи, не желавшие признавать верховенство АК^[170]. И не удивительно! Каково было им, завзятым антисемитам, сотрудничать с организацией, которая считала всех граждан равными в правах?

В итоге одними из немногих спасителей львовских евреев выступили греко-католический митрополит Андрей Шептицкий и его брат Клементий – настоятель Унивского монастыря. У них нашли укрытие, например, раввин Давид Кахане с семьей, сыновья расстрелянного немцами раввина Иезекииля Левина, будущий министр иностранных дел Польши Адам Ротфельд и другие – всего около двадцати человек. Андрей Шептицкий не только помог им спрятаться, но и отправил в августе 1942 года письмо Пию XII, в котором описал, как выглядит Холокост, а также предсказал, что нацизм приведет к «вырождению, какого история еще не знала» (трудное признание для человека, у которого коммунисты убили брата со всей семьей). А в ноябре того же года владыка обратился с пастырским посланием к жителям Галиции, напомнив о заповеди «Не убий!». Но при этом митрополит поддержал создание мельниковцами дивизии СС «Галичина» и давал интервью коллаборационистской прессе. Шептицкий не уведомлял Ватикан о своих политических жестах в отношении Германии, однако они (в частности, январское письмо Гитлеру от 1942 года) стали там известны благодаря двум униатским епископам и архимандриту ордена базилиан в Риме (кстати, украинцам, в отличие от чистокровного поляка Шептицкого)^[171].

Шептицкому, конечно, было сложнее, чем Коссак-Щуцкой: он не сидел в подполье и должен был как-то взаимодействовать с нацистской властью, на которую с надеждой взирала значительная часть его паствы. Ему было даже сложнее, чем краковскому архиепископу Адаму Сапеге, который тоже остался в своем дворце, когда пришли немцы: Сапеге не приходилось доказывать право поляков на собственное государство, а потому он не провозглашал здравиц в честь фюрера и немецкой армии.

Все эти примеры проливают дополнительный свет на трагическое положение польских евреев: методично истребляемые немцами, они не могли найти сочувствия и у таких же жертв оккупации – поляков с украинцами (по крайней мере у большинства). Даже те, кого шокировали методы нацистов, помогали евреям через силу и с оговорками. Но и таких было довольно мало. Большинство же либо с безразличием взирало на уничтожение целого народа, либо азартно включилось в его истребление. Об этом еще в конце декабря 1939 года сигнализировал в своем рапорте о положении в стране курьер польского правительства в изгнании Ян Карский, посетивший оккупированную Польшу и даже сумевший проникнуть в Варшавское гетто: «Отношение евреев к полякам подобно их отношению к немцам. Повсеместно чувствуется, что они рады были бы, если бы поляки в равной степени воспринимали оба народа как несправедливо угнетенные одним и тем же врагом. Но такого понимания среди широких польских масс нет. К евреям они относятся в основном сурово, даже беспощадно, при этом часто пользуются теми полномочиями, какие им дает новая ситуация. Они постоянно пользуются этими полномочиями и часто ими злоупотребляют. Это их в определенной степени сближает с немцами». «Немцы наконец-то помогут полякам навести порядок с этими евреями» – такие настроения преобладали, по мнению Карского, в народе. Курьер несколько раз возвращался в своем рапорте к антисемитским настроениям соотечественников, указывая, что немцы эффективно этим пользуются для укрепления своей власти^[172]. Польское руководство было так поражено признаниями своего курьера, что почло за лучшее смягчить некоторые пассажи, иногда совершенно исказив их смысл. К счастью, сохранились обе версии рапорта^[173]. Все же, как ни неприятно было политикам в Лондоне слышать о соучастии земляков в Холокосте, они не стали игнорировать страданий евреев. 9 декабря 1942 года министр иностранных дел Польши Эдвард Рачиньский обратился с нотой к коллегам из 26 стран, подписавших Вашингтонскую декларацию объединенных наций. В этой ноте, составленной на основе рапортов Карского и данных, полученных от Отдела по делам евреев командования Армии Крайовой (которые доставил в Лондон тот же Карский), министр информировал союзников о нацистском терроре против евреев и призывал оказать им всю возможную помощь^[174]. Это был первый дипломатический документ о Холокосте. В то время Львовское гетто доживало последние дни, а Лем вынужден был прятаться.

Казалось, работой в Rostofferfassung Самуэль Лем обезопасил сына, поскольку знак R (Rohstoff, то есть «сырье») на одежде и зеленая повязка поверх звезды Давида на рукаве с надписью «Nutzjude» («полезный еврей») в комплекте с документами фирмы, которую уважало гестапо, должны были стать надежной охраной от любых неприятностей. В самой фирме Лем не мог скрыть своего происхождения: там существовала неофициальная сегрегация, равно как и на «черном рынке», где евреям все продавали по более высоким ценам. Так что пока Лем трудился на «Кремин и Вольф», свидетельство о крещении было бесполезно. Тем более что одного свидетельства было мало. Требовалось еще иметь прописку, свидетельство о рождении, польский паспорт, свидетельство об арийском происхождении и разрешение из полиции. При наличии нескольких тысяч злотых и соответствующих связей достать такие документы не составляло труда. Но Лемы не были настолько богаты – их денег хватило лишь на «слабые» армянские документы, которые спасали не всегда: армян нередко путали с евреями во время облав^[175].

14 июля 1941 года вышло распоряжение военного коменданта Львова всем евреям носить на рукаве звезду Давида. 22 июля был образован юденрат, а вскоре от евреев потребовали выплатить 20 миллионов рублей, для гарантии взяв заложников. Деньги были выплачены в течение месяца, но заложников это не спасло. Евреи подвергались систематическим вымогательствам и отправкам на бессмысленные работы, в ходе которых их жестоко избивали. Радио, газеты, даже выставки и театральные спектакли полнились антисемитской пропагандой самого низкого пошиба. Все синагоги были сожжены. На территории города возникли пять трудовых лагерей, один из которых, Яновский, в июле 1942 года перешел под юрисдикцию СС и превратился в полноценный концлагерь (куда среди прочих угодил, например, знаменитый впоследствии «охотник на нацистов» Симон Визенталь). В ноябре 1941 года, успев расстрелять первого председателя юденрата, немцы создали в северной части города гетто. Но акция по переселению туда евреев затянулась из-за неопределенности границ еврейского района. До марта евреи сидели на чемоданах, мучимые «страхом и надеждой»^[176]. Где-то в этот период умер старший из трех братьев Лем – Юзеф^[177].

В декабре 1941 года число ежедневных убийств евреев снизилось «всего лишь» до 50–100, что на фоне предыдущего ада выглядело передышкой. Теперь по городу шныряла еврейская полиция, которая комплектовала партии для отправки в концлагеря (на территории генерал-губернаторства как раз началась истребительная акция «Рейнгард»). В ходе одного из таких налетов в конце 1941 года или в начале 1942 года на глазах Самуэля Лема схватили Фридерика с женой. Самуэль видел в окно, как гестаповец возле отделения украинской полиции бил его брата по голове резиновой дубинкой. Тогда же попалась в руки полицаев и Берта Хешелес – мать Хемара. Она успела через какого-то мальчишку послать весточку брату: «Спасай меня!» – но что Самуэль мог сделать? Он даже не знал, где ее искать^[178].

В марте 1942 года, закончив переселение евреев в гетто, немцы провели регистрацию рабочей силы. 50 000 мужчин и 20 000 женщин получили нарукавные повязки с буквой «А» и порядковым номером – им разрешалось свободно перемещаться по городу. Тогда же в Белжецкий концлагерь, замаскировав это под переселение, отправили первую большую партию обреченных – 15 000 человек. Отбором занимались сотрудники юденрата и еврейская полиция, которые на протяжении нескольких ночей собирали больных, неспособных к труду и стариков. Ретивость еврейских коллаборационистов хорошо запомнилась Лему. «Памятуя о страшных социологических экспериментах, какими были фашистские концлагеря, есть основания утверждать, что с помощью безграничного насилия можно создать почти любую систему межчеловеческих отношений и навязать сегрегацию между привилегированной и обделенной частями или даже целую иерархию каст, в которой единственной привилегией „элиты“ окажется более поздняя гибель. Я имею в виду прежде всего явления, происходившие во время оккупации в разных гетто», – написал он в «Диалогах»^[179]. Это наблюдение созвучно фразе из доклада Филиппа Фридмана об уничтожении львовских евреев, опубликованного Центральным комитетом польских евреев в декабре 1945 года: «Торжествовал немецкий принцип разделения общества на классы более привилегированные и менее, на категории обреченных и тех, кому сохранена жизнь»^[180].

24 июня 1942 года эсэсовцы среди бела дня вытащили из домов несколько тысяч женщин, детей и стариков и вывезли их в Яновский лагерь^[181]. Спустя месяц гитлеровцы наложили на евреев очередную контрибуцию – на этот раз в размере 10 миллионов злотых. В августе территорию гетто резко сократили. Теперь с юга оно было ограничено железнодорожной насыпью и пройти в него можно было только под мостом на улице Пельтевной (ныне проспект Черновола). Гестаповцы и украинская полиция поставили там пост и опять отлавливали неспособных к физическому труду и бедно одетых, которых отвозили в тюрьму на улице Лонцького, а затем расстреливали^[182]. Лемы вынуждены были переселиться в далекий район Знесенье^[183]. Теперь на территории, где раньше проживали 20 000–30 000 человек, теснилось 135 000, правда, 50 000 сразу же отправили в Белжецкий лагерь, а в ноябре – еще 5000^[184]. Это, однако, не предотвратило эпидемии тифа, которая сотнями косила ослабленных голодом обитателей гетто. 1 сентября немцы повесили председателя юденрата и 12 еврейских полицейских, прислав остальному руководству гетто счет за веревки. 18 ноября в гетто провели новую регистрацию рабочей силы: трудившиеся в армейских учреждениях получили букву W (Wehrmacht), а в военной промышленности – R (Rustungsindustrie). Всего таковых набралось 12 000, их поселили в лучших домах гетто, а остальных распихали по закоулкам и принялись регулярно прочесывать облавами. Понимая, что близится конец, все больше евреев отваживались на побег^[185]. По воспоминаниям раввина Давида Кахане, в ноябре 1942 года в Белжец вывезли главным образом рабочих, которые и не думали скрываться, так как трудились на «арийских» предприятиях. Другая свидетельница тех дней сообщала, что среди этих рабочих больше всего было как раз из Rohstofferfassung^[186]