– Ну тысяч же, тысяч, – говорю им, и они успокаиваются, такое число им уже нравится, а я внимательно рассматриваю подволок с целью отцарапать оттуда следующее число, чтобы им понравилось.

А теперь же я сам в виде задрота-очкарика стоял и парил уставшего, зачумлённого строевыми и матросами офицера, а тот стоял и тужился придумать мне число, да такое, чтобы мне угодить им.

А потом все эти бумаги с вензелями и печатями отвозились в Питер, и наука, потея до смрада, делала на основании этих цифр заключения о продлении.

А как же. Всё ж по науке, дорогая редакция.

4.4

Была интересная командировка на Северный флот, самый боевой и дисциплинированный из всех наших самых боевых и дисциплинированных.

Заказал у нас флот привод для одного клапана, и мы, понятно, с Андрюхой повезли его на северную базу «Западная Лица». Нет, я неправильно сказал: не заказал флот, а очень, ну просто очень попросил, обрывая телефоны и забрасывая нас факсами. И мы тогда всё поняли – без этого привода северному флоту наступит что-то страшное, отчего он перестанет быть и боевым, и дисциплинированным. Упаковали мы эту железяку килограммов в двадцать в железный ящик и отправили самолётом в Мурманск, а сами полетели следом.

Питерский самолёт прибывает в Мурманск около десяти вечера. Мы прилетели, и нас уже ждал военный «КамАЗ», который на местном жаргоне назывался «кунг». За рулём матрос-контрактник, старший на машине – так у военных положено – мичман. Он встретил нас тепло, сказал, что они нас ждут уже три часа и были сомнения, что мы вообще прилетим, а теперь он нас дождался и очень этому рад.

Забрали из грузового терминала наш ящик, который, когда мы его забросили в кузов «КамАЗа», просто-таки там пропал, как в жерле вулкана. Залезли в крытый кузов сами и поехали, затряслись по местным ухабам. Ехали долго, часа два с половиной, я успел обкуриться. И вот наконец какая-то остановка, нам же не видно какая. Мы вылезли из кузова размять затёкшее и погладить отбитое.

Вот тут и начался флот.

Военный КПП, контрольно-пропускной пункт. У нас проверили документы на груз – в порядке. Груз, «КамАЗ», мичман и контрактник могут ехать дальше. А вот у нас с Андрюхой проблемы. Та пачка разрешительных бумажек, что у нас была с собой, оказалась ни к чему, поскольку старлей, дежурный, уже восемь раз перечитал одну специальную книгу и нас там в ней не было.

– Никак не могу вас пустить, – был нам ответ уже в который раз.

Андрей не возмущался – не умеет. И я не возмущался: знал – бесполезно.

Старлей, конечно же, стал звонить по нашей странной связи, когда в трубку надо непременно орать. Его там слушали, говорили: «Ага, принято, сейчас», клали трубку на место и тут же засыпали, я знал это.

Через час бесполезного ожидания наш мичман перестал быть весёлым. Через пару часов – а было уже около трёх ночи – водитель уснул прямо за баранкой. Мы с Андрюхой не спали, ждали. Да и где нам спать-то? Я гонял ночных тушканов или кто там у них водится. Мичман уже обильно матерился, старлей зевал и читал книгу.

Наконец через какое-то время главному их оперативному дежурному удалось дозвониться домой – в четыре утра – до того серьёзного местного начальника, которому, собственно, мы этот привод и везли. Тот ответил в трубку что-то убедительное, и нас пропустили.

От КПП до городка с гостиницей совсем не далеко, и через пять минут машина затормозила.

– Вот, приехали, – сказал опять повеселевший мичман. – Забирайте в гостиницу ваш привод.

– Как это в гостиницу? – мы удивились.

– А мне его куда, по-вашему? Да я вообще дежурным по камбузу сейчас стою. Меня вызвали и сказали, чтоб я съездил старшим на этой машине. И всё.

Пришлось тут вступить мне. Понимая, что мичман по сути прав и ему это железо нужно даже меньше, чем дождю земля, я быстро загрузил того званиями и фамилиями начальников и возможными наказаниями. Мичман сдался, хотя и сказал при этом, что оставит он наш привод у себя на камбузе, а завтра мы должны будем забрать его. Мы согласились и ушли спать в гостиницу.

На следующий день мы прибыли к тем самым начальникам и обрадовали тех своим появлением, а также тем, что привезли так сильно нужный тут привод. Нам долго трясли руки, радовались и, после того как через посланного офицера убедились в наличии на камбузе привода, подписали нам накладные на груз.

Дальше мы с Андреем на неделю погрузились в работу на подводных лодках. Помимо доставки груза нам, разумеется, вменили и плановые работы. Те самые простыни и свежевыдуманные цифры.

Закончили.

Пришли в штаб отметить командировки у тех самых начальников.

– Стоять, – сказали начальники, завидев нас.

– Что такое? – не поняли мы.

– Привод пропал. Стоял себе на камбузе, а теперь нету. А мы вам накладные уже подписали?

– Да.

Начальство забулькало горловыми пузырями, и пока оно хватало воздух для вдоха, мы с Андреем быстренько смылись с базы в Мурманск.

4.5

Случилось мне однажды полететь в Комсомольск-на-Амуре с одним из наших главных в отделе интеллигентов Борисом Марковичем. У него от интеллигента было всё: очки, седая бородка клинышком, взгляд с прищуром и знание слова «отнюдь». В Москве, где у нас была пересадка и куча времени между самолётами, Борис Маркович потащил меня в Третьяковскую галерею. У него аж заклокотало от справедливого возмущения, когда он узнал, что я в ней ни разу не был. Такая серость, такая серость. Как талый апрельский снег – такая серость, надо думать. Ну пошли. Кто знает, может, мне там понравится так, что я останусь там жить.

Не остался я там жить, сразу скажу. Прежнюю гармонию с миром я обрёл лишь тогда, когда мы наконец вывалились оттуда. Борис Маркович – одухотворённый и, судя по приободрённому взгляду, хапнувший ещё интеллигентности, а я – злой и иззевавшийся. Там, внутри, он меня всюду тащил из зала в зал: а смотрите, мол, сюда, ах, да не может быть, что за чудо. А теперь идёмте тут, я вам сейчас такое покажу, что вы удивитесь так, что ваш рот навеки останется открытым. Какая непревзойдённая кисть, какой мазок, какая мысль. Тьфу, короче. Если вот этот весь набор про мазок, очки, бородку и слово «отнюдь» и есть интеллигентность, то я быдло. Я там у них знаменосец в этом войске. Я у них там орденоносец.

Помню, моё терпение треснуло, когда он меня притащил к импрессионистам. Я там его мазок и кисть перебил, сказав что-то про левую ногу и пьяный угар. А в конце, желая показать ему, что тоже имею отношение к интеллигенции, добавил: «Надысь». У них там, в галерее, так громко такого слова никто в жизни не говорил, поэтому на нас все обернулись. Борису Марковичу ничего не оставалось, как вместе со мной вышвырнуться на улицу. О, счастье!

До Комсомольска долетели молча. Видимо, он всё не мог мне простить моего «надыся».

Завод, на который мы приехали, некогда процветающий, с кучей заказов от флота, на тот момент представлял собой уныние. Громадина, рассчитанная на сотни одновременных заказов, еле-еле справлялась с одним-двумя. По ту пору там в особо секретной обстановке строили лодку для продажи индусам. Чертежи и почти вся документация, как сказал мне инженер, пропали ещё в девяностых. Так строить было труднее, но зато ещё секретнее, от этого местный особый отдел имел дополнительное спокойствие. Когда нас сопровождающий от завода привёл на борт, я нырнул вниз – лодка-то моего проекта, я там каждую цистерну в лицо знаю. Сопровождающий, когда меня потерял, испугался, и они с Борисом Марковичем стали повторять моё имя в жерло верхнего рубочного люка. Я тем временем посетил «свою» каюту, даже полежал на «моей» шконке, представил: сейчас зайдёт Лёха, позовём Мишку и, покуда командир рыбачит, попишем планы боевой подготовки. В смысле, врежем спирта.

Мои сопровождающие осторожно проникли в центральный пост, не переставая меня звать. Мне стало их жалко, и я им явил себя, мастерски, рывком преодолев небольшой трап. Вот у них не было меня, раз – и вот он я, стою рядом молодцеватый. Хотя и снова не интеллигентный – я видел, как Борис Маркович покрылся потом переживания о том, куда это я делся на секретном объекте.

Сопровождающий ничего не сказал. Он лишь грозно, как ему казалось, на меня посмотрел. В том взгляде грозность утонула в страхе, я это видел.

Дальнейший диалог стоит привести без искажений.

Я сказал:

– А что же, когда приёмо-сдаточные испытания?

– Какие такие испытания? – сопровождающий аж пригнулся от вопроса. От волнения он в словах букву «к» стал произносить длинно, будто их там две или даже три.

– Лодка идёт на продажу индусам, кто-то же должен быть в сдаточном экипаже.

Вот когда я это сказал, то там, в центральном, случилась сцена.

Сопровождающий выдал какие-то пугающие звуки, побежал к рубочному люку – не слышал ли кто, вернулся, уставился на меня глазами, полными ужаса, как будто увидел перед собой жерло ада, отшатнулся и, постепенно приходя в себя, выдал:

– Это секретная информация. Никто не должен. А если и должен, то не вы. То не мы. Что теперь будет! Как вы смеете?

Подключился и интеллигентный Борис Маркович, он сказал:

– Эта информация, Вадим, отнюдь не открытая, стало быть, мы с вами обязаны чтить задачи страны и держать их в секрете.

Я их перебил, как обычно, без всякой культуры общения: Я не знаю, дорогие друзья, чего вы так всполошились, но там, где я был три года назад, о той секретной информации знал любой дворовый пёс, знали дети и знали продавщицы пивных ларьков.

Мне ничего не ответили, видимо, обиделись на то, что я позволил продавщицам и псам знать наш секрет. Наверное, на это.

Оставшееся время, которое мы провели на заводе, Борис Маркович со мной не разговаривал, только по работе и только с использованием своего любимого слова «отнюдь», подчёркивая, какая огромная чёрная пропасть в культуре простирается между нами.

В тот момент я не знал, что, когда этот борт будет через несколько лет сдаваться, мой друг мичман Лысенко Алесей Иванович, записавшись в сдаточный экипаж, выйдет на нём в море. На лодке случится авария, погибнет много людей. В их числе и Алексей. Вечная память вам, ребята!

Вот. А вы говорите – интеллигенция. Надысь вам всем.

С тех самых пор, когда в меня тычут словом «отнюдь», я всегда хочу спросить – от чего?

4.6

Самое время о Ларисе, которая Ипатьевна. Она была набожна. Соблюдала все, какие есть, посты, знала все праздники, часто посещала церковь и носила платок.

Я давно заметил, что люди, не востребованные в жизни, порой находят себя кто где. Я знавал поэтесс, у которых вуаль закрывала свисающий абордажным крюком нос. В иных просыпается любовь к фауне или флоре, и они своей любовью щедро орошают кошек и кактусы, ожидая взаимности.

Я видел писательниц – пятидесятилетних нимф, которые писали о себе так: моя фигура, мол, похожа на амфору на длинных стройных ногах. Ну, амфор там на самом деле три. Одна между подбородком и тазом и две рульки, которые ноги. Всех этих людей объединяет одно – они как найдут себя где-то, так и получают там прописку, и их оттуда уже не выковырять, у них там корни проросли.

Лариса корнями вросла в Закон божий. «А вы знаете, – говорила она, влетая в кабинет, – что сегодня какой-то там день какого-то там чудоугодника?»

Никто не знал. Но все делали соответствующие моменту лица. Один я не делал. Я не был против именинника, но я не врастал конечностями никуда.

Лариса имела фигуру трансформаторной будки. Даже её выдающаяся грудь никак не выдавалась, потому что её догонял живот. На голове – вечное гнездо, о котором я писал выше. Одевалась она словно школьница из семьи алкоголиков – какие-то мятые юбки и застиранные кофты. Ну конечно, ей некогда, у неё каждый день то пост, то кто-то посетил святые развалины Пантикапея в чунях на босу ногу. Это важно, потому что если не в чунях, а, допустим, в валенках – то это уже совсем другой праздник и его отмечают в другое время.

Лариса Ипатьевна порой блистала остроумным творчеством. Помню, у нас сменился директор, пришёл новый, вполне себе культурного вида руководитель. Говорили, что знающий, хоть и молодой. Он никогда не ругался, обязательно вслушивался в то, что ему говорили, пытался вникнуть. У него, на мой взгляд, вообще был только один недостаток. Да и то довольно спорный и неизбежный недостаток – фамилия его была Дыдычкин. Ну вот такая фамилия. Вполне себе повод для неумных шуток. И вот случился однажды у директора некий праздник. Юбилей ли или Лариса просто решила его поздравить со вступлением в должность – не знаю. Но она повела весь отдел в нашу огромную переговорную, где собралось много народа, дабы поздравить директора. Мы шли за ней, неся какой-то подарок, Борис Маркович нёс цветы. Татьяна Григорьевна, одна из сотрудниц нашего отдела, славившаяся тем, что громче всех смеялась над шутками Ларисы, тоже была с нами. Она шла с начальницей рядом. Взошли. Именно так, потому что по виду наших дам – Ларисы и Татьяны – я понял, что самый пик нашего шикарного поздравления ещё впереди. Лариса сказала юбиляру несколько дежурных фраз о том, какой он молодец, и дальше случилось то, зачем я это всё пишу.

Дальше Татьяна с места в карьер, без предупреждения, словно Гитлер в сорок первом, начала читать. Стихи. По памяти, сбиваясь, но тут же поправляясь. Стишата выглядели помпезно – что-то про арматуру, наших конструкторов, которых гордо ведёт с кем-то в бой наш новый директор. Я глядел по сторонам и по забагровевшему, как свекла, лицу Ларисы догадался, кто автор этой нетленки. Далее последовала рифма, от которой у меня до сих пор, как вспомню этого рифмованного уродца, метастазы речи. Татьяна почти кричала: «И выходит без дыды. И не туды. И не сюды».

Я дальше ничего про арматуру не помнил. Я дальше какое-то время вообще ничего не помнил. Мне мерещилась саванна, а я – перламутровый почему-то лев, и все самки местных крокодилов на меня засмотрелись плотоядно. Я было от них убегать, но у них такие длинные ноги, что мне этого сделать никак. Ой, мама!

Лариса была падкой на блестящие побрякушки. Я не про украшения, которых на ней отродясь не было. Я про разные грамоты и знаки отличия.

Однажды она вернулась в очередной раз с Камчатки, сняла ветхое пальто, и все ахнули, потому что её величавая грудь была украшена медалью. Медаль контрастно сверкала серебром на чёрном фоне унылой кофты.

– А у вас такая есть, Вадим? – спросила она меня, когда все устали трясти её за всё подряд, выдыхая в неё поздравления совместно с запахом съеденного.

А у меня такой медали не было, я ей так и сказал. Все снова ахнули – как так? Медаль была юбилейная, 300 лет флоту. Я один тут флотский, а у меня нету. А у неё есть, вон висит, почти пленённая грудью.

Нам те медали тогда так и не дали на флоте. Хватило только командиру, старпому и заму. А нам сказали, что потом. А потом не случилось. А ещё через полгода у нас по базе прошёл слух, что в отделе кадров их можно купить. Я не стал.

Эту медаль Ларисы мы обмывали в отделе в обед и вечером – такой повод. Мы в обед чуть не каждый день и без повода, а тут сразу такой приятный повод. Лариса таяла от комплиментов, которые вращались вокруг того, что она заслужила и кто как не она. Таяла, как сисятный сугроб под весенним злым солнцем. Все были рады, обычно молчавшие наши интеллигенты разили наповал своим красноречием и знанием разных красивых историй, каждая из которых обязательно заканчивалась призывом выпить за заслуженную правительственную награду.

Меня всегда забавляли люди, которые в обычном состоянии стеснялись собственного голоса, у них во рту росло что-то кустистое, а когда принимали сто пятьдесят на впалую грудь – то сразу соловьи слова и орлы мысли. Им – тоже надысь на весь их кургузый чепец, который сами они почитают за голову.

4.7

Вообще надо сказать, что задумка моего начальства – взять флотского офицера и он успешно всё порешает – провалилась.

Они почему-то думали, что вот приеду я – и всё, проблемы исчезнут. Ну и как бы не так. Да, я хорошо понимал моряков, а они меня. На этом мои преимущества заканчивались.

Я говорил начальству: дайте на баню, мы в неё будем ходить и смывать с себя всё, что налипло. Там, на этих базах, душа нет, ванных нет, горячей воды нет, как часто бывает, нет ни холодильников, ни телевизоров, а в некоторых «гостиницах», бывших матросских казармах, нет стаканов, чайников и кровати часто стоят на кирпичах. Начальство в ответ ухмылялось, говорило мне, чтобы я его не смешил и где это видано, чтобы моряки с лодок не помыли и не накормили своего, меня то есть, им непонятно и даже чуточку смешно.

Самым унылым было ожидание. На базы из городков мы как-то добирались, нас частенько даже подвозили, а вот обратно – никого не интересовало, как мы доберёмся. И что толку с того, что я флотский офицер – едут люди на машинах с базы и нас не берут. Они нас не знают. Поди, думают: стоят каких-то два гражданских ушлёпка, ну и пусть стоят, болт им в дышло и пять в уме. Мне всё это было понятно – мы на своей базе тоже чужих не подвозили. Так можно было простоять три часа, пять или больше. Самое главное – было непонятным, сколько ещё стоять. Когда нет временного ориентира – хоть провались, а себя жалко.

Вот на базе «Гаджиево» этой проблемы не было – сама база располагалась на краю городка. И, видимо, для баланса проблем тамошнее начальство устроило такую организацию, что даже у меня, когда мы первый раз туда приехали, закончились маты.

В гостиницу – побитое, как после бомбёжки, здание – не пускают, пока не получишь разрешение в комендатуре. А это на другом краю посёлка, круто в гору, и ты туда с сумками. Там над тобой, дураком, посмеются – а что им ещё делать, хоть какое-то развлечение, – и ты обратно с горы, с сумками.

Внутри казармы, которая гостиница, пахло погибшими пару лет назад крысами, внутри «номеров», кроме двух дощатых, стоящих на кирпичах «кроватей», ничего нет. Нет, неверно. Ничего – это когда хоть что-то. А когда под скрипучим дырявым полом ещё кто-то пищит и ведёт половую жизнь – то это уже по-другому называется.

На саму базу к лодкам нас не пустили – надо получить разрешение в местном режиме. Режим у них – это злой мордоворот в маленьком окошке, и только по пропахшему духами поту понималось, что мордоворот – женщина.

Она проверила наши документы, сказала, что нет подписи какого-то мужика, а без неё она нам ничего не даст. Мы спросили, кто такой этот мужик и где его искать, та ответила, что это начальник режима и кабинет у него на базе.

– А как же туда попасть, если вы нас туда не пускаете? – на этот вопрос окошко с грохотом закрылось, а из-за него прошипели, что мы «понаехали тут».

Вот тут у меня обычно заканчивались маты.

Моя начальница, Лариса Ипатьевна, порой тоже выезжала на флот, ей там очень нравилось, особенно на Камчатке. Мне это тоже понятно, потому что женщина, да ещё и с такими сиськами на флоте – совсем диковинный зверь, как кенгуру в Антарктиде. Ей – не изволите ли откушать, когда за вами прислать, куда подать, а не хотите ли на выходные в Петропавловск на машине в музей и ресторан, а не возьмёте ли икры нашей местной немножко, килограммов пять…

Вот так ездить, конечно, хорошо. Лариса очень любила флот. И когда мы с Андрюхой, вонючие и заросшие, как йети, возвращались из этих клоак, наша начальница, а вместе с ней и все её подвывалы, нас яростно не понимала. Ну как же так? «Да не смешите меня», – говорила она мне.

4.8

Такое положение вещей, когда мы возим туда-сюда бумажки, а нам их подписывают не глядя, рано или поздно обязано было предъявить нам всем по счёту.

Гавкнуло в 2006 году, когда мы с Андрюхой приехали на базу «Видяево». За полчаса до нашего приезда рванул клапан по первому радиоактивному контуру на одной из лодок, и все обгадились так, что дух стоял аж до Москвы. Жертв, слава быстрым действиям моряков, не оказалось, но удушье пленило всех. Я видел капитана первого ранга, у которого тряслись руки и лицо, я видел адмирала с заплаканными – от усталости, как он говорил, – глазами. Я там многих видел, они вели себя необычно, и это было заметно, хотя раньше я не знал ни их, ни как там у них обычно.

Эту лодку, где рвануло, как и десяток других, мы обследовали в прошлом году, дали разрешение на эксплуатацию ещё на год и вот приехали продлять. И вот на тебе.