Борман сказал, что подобрал мне комнату неподалеку от моей старой квартиры и что я могу там жить. Эта комната находилась в большой пятикомнатной квартире, в других комнатах которой был бордель. Сначала семья платила мне, как говорил Борман, пенсию. А потом я решила тоже работать, не из-за денег, скорее из любопытства. И еще мне так нравились мои соседки, они были такие хорошие девчонки, я хотела быть среди них своей, мне было неудобно, что они постоянно подкармливали меня всякими деликатесами, дарили дорогие подарки. Я хотела стать такой же самостоятельной, как они, а не сопливой дурехой. Я несколько раз потрахалась за деньги, а потом об этом узнал Борман, всех страшно изругал и перевез меня в другой бордель, где работали малолетки.
Так и пошло – днем я ходила в школу, а вечером ложилась в постель. Меня пользовали нечасто, этот бордель был не то чтобы элитный, но и не самый дешевый, семья следила за тем, чтобы девочки не теряли «товарный вид». Каждый шестой день у меня был выходной, я ходила на дискотеки, однажды накопила отгулы за два месяца и съездила в Турцию с одной девчонкой из наших. Платили мне хорошо, денег хватало, в субботниках я не участвовала, наверное, из-за того, что Борман сам меня трахал время от времени. Потом семья открыла виртуальный бордель, вот с тех пор я там и работаю. Я вернулась в свою квартиру, по-прежнему вспоминаю маму, но уже более отстраненно, теперь я редко плачу, когда думаю о ней.
Ни в школе, ни в университете о моей работе никто не знает. То есть так я думала. Сейчас – не знаю… В общем, мне на это наплевать. Я сама не понимаю, зачем учусь, скорее всего, я так и буду проституткой, пока не состарюсь или не выйду замуж за миллионера. Такое бывает, причем чаще, чем полагают. Наверное, мне придется отчислиться. Ну и черт с ним.
Маринка затушила вторую сигарету и посмотрела на меня отсутствующим взглядом. Она сказала:
– Не знаю, зачем я тебе все это рассказала, наверное, надо было выговориться. Не бери в голову, просто забудь. Мне показалось, что ты меня поймешь. Теперь, думаю, ты вообще не захочешь меня трахать после всех ужасов, что я рассказала. А жаль, ты замечательный любовник.
– Ты у меня вторая, – сказал я, сам не знаю зачем. – А первая – проститутка с Тверской, я ее трахнул только один раз. Так что я совсем неопытный любовник, наверное, просто удачно получилось.
Маринка рассмеялась:
– Профессия проститутки в принципе дурная, очень легко сесть на иглу, часто появляются всякие отклонения в психике, но у этой профессии есть одно большое преимущество – она учит разбираться в людях. Да, ты совсем неопытный, это сразу чувствуется, такой стеснительный, – она хихикнула, – но все равно мне еще ни с кем не было так хорошо, даже с Ленкой.
– С Пуховой? – У меня отвисла челюсть. Так вот при каких обстоятельствах Маринка раскрылась перед Ленкой!
– Да ты что! – Маринка засмеялась. – В моем втором борделе одну девчонку звали Ленкой. Она была лесбиянкой, у нас это часто бывает, мужики – это как бы работа, а хочется, чтобы любовь и работа были отдельно. Ленка в меня влюбилась, прямо по самые уши. Долго меня соблазняла, в конце концов добилась своего. С ней было вправду очень хорошо, только она потом дурная стала. А в прошлом году умерла – передозировка. А с тобой – это совсем не то, это… ну, понимаешь, обычно мужики думают только о себе… ну не могу я это объяснить! Да и вообще ты какой-то… такой спокойный всегда, несуетливый, уверенный, но не дурак, как Андрюшка. Я давно хотела с тобой переспать, даже не переспать, а… дружить, что ли… Я так порадовалась, когда ты начал ко мне клеиться. Только я боялась, что ты трахнешь меня и тебе станет неинтересно, впрочем… – Она погрустнела. – После этого разговора вряд ли ты меня еще захочешь. – Она встала. – Ладно, Игорь, прощай! Если что, пиши-звони, только подумай хотя бы дня два-три, сейчас ничего не решай, сейчас в тебе комплексы играют, типа я, крутой рыцарь, должен спасти бедную девочку, а меня не надо спасать, я…
Маринка прервала свою речь на полуслове. Взгляд стал отсутствующим, левая рука машинально раскрылась ладонью вперед. Самый обычный жест – мне звонят по телепатической связи. Прошло не более трех секунд, и Маринкино лицо стало бледным, как у вампиров из сериала, глаза расширились, челюсть отпала. Я сразу понял, кто ей звонит. И подумал, вспомнив дурацкую рекламу, «е-мое, что же я наделал-то?»
Я встал и тихо вышел. Я хотел поцеловать Маринку на прощание, но, взглянув еще раз в ее отсутствующие глаза, решил, что этого делать не стоит.
В пятницу Маринка в университет не приехала. Егор посетил все четыре пары, так же, как и я (какой кретин поставил четыре пары в расписание на пятницу?), но мы с ним почти не разговаривали. На его вопросы я отвечал односложно, и в конце концов он перестал ко мне приставать. О вчерашнем шоу на философии никто со мной не говорил. О том шоу, которое мы с Маринкой устроили в коридоре после философии, тоже никто не упоминал. Короче говоря, никто ко мне не приставал, и я мог спокойно предаваться размышлениям.
Я влюбился в Маринку, это уже совершенно очевидно. Глупо любить проститутку, во всех книгах черным по белому написано, что проституция оставляет глубокие следы в психике человека: депрессии, алкоголизм, наркомания, нимфомания, другие сексуальные отклонения, венерические болезни, замечательный букет, не правда ли? Но мне на это наплевать. Думаю, вылечить сифилис для меня не намного труднее, чем снять похмелье, но, даже если это не так, я все равно хочу быть с Маринкой. Именно быть с ней, а не просто трахать ее.
Впрочем, если я действительно вылечил ее маму, ближайшую пару недель ей будет не до меня. Я попытался представить себе, что сейчас делают Маринка и ее мама, и, чем больше я думал, тем больше мне становилось не по себе. Похоже, я заварил кашу покруче, чем в «Санта-Барбаре».
Когда я ехал домой, Маринка мне позвонила. Мне уже надоело каждый раз говорить, что все звонки в нашем мире делаются через телепатический интерфейс встроенного в мозг компьютера. Считайте, что это – последнее упоминание.
Телепатическая связь – очень странная штука, привычная, но, если вдуматься, все-таки странная. Если общаются практически незнакомые люди, телепатический разговор мало чем отличается от голосового. Но чем ближе собеседники друг к другу, не географически, а эмоционально, тем больше оттенков мыслей и чувств передается от мозга к мозгу напрямую, минуя речевой центр. Наш разговор трудно передать одними словами, но я все-таки попробую.
– Привет, Маринка! На пары решила забить? Контрольной по матану не боишься?
– Игорь, привет! Какие, к черту, пары! Тут такое творится! Игорь, ты не обидишься, если я еще раз использую тебя как энергетическую помойку?
– Нет, конечно. Рассказывай.
– Помнишь, что я вчера говорила про маму?
– Конечно.
– Так вот, она жива и здорова. Она абсолютно выздоровела. Вчера, когда мы сидели в беседке, она мне позвонила. Обычно психбольным блокируют мобильную связь, чтобы они не доставали знакомых, не вызывали в психушку пожарных и милицию, и все такое прочее. А ей забыли это сделать, и за три года никто этого так и не заметил, у нее мозг совсем не работал, она не то что позвонить, а даже говорить не могла. И вот вчера она мне позвонила. Я вначале подумала, что это чья-то шутка, я взбесилась, думаю, сейчас выскажу все, что думаю о таких уродах, а потом поняла, что это на самом деле мама, и просто обалдела. Я сидела и плакала, внутри, ну ты знаешь, как это бывает, когда говоришь по телесвязи.
Естественно, я это знаю. Когда телепатический интерфейс активизирован, он берет на себя большинство проявлений эмоций, а снаружи человек совершенно спокоен, лицо застывшее, мимики нет, сразу видно, что он говорит по телесвязи. Внутри он может хохотать, как сумасшедший, или биться в истерике, но, что бы он ни чувствовал, внешне этого не видно. Такая вот странная особенность. Тем временем Маринка продолжала:
– Не знаю, от чего я плакала, от радости или от ужаса. Скорее от радости, однозначно от радости, но все равно… знаешь, это как будто покойник воскрес… Она ничего не помнит, совсем ничего. Задала вопрос, нашла ли я, что поесть, а я спросила «когда?» А она спросила, сколько времени она провела без сознания, а я ответила, что три года. Потом она долго молчала, а потом посетовала, что не может связаться с папой. Я сказала, что он умер, она спросила, отчего, а я объяснила, что от коровьего бешенства. Мама опять надолго замолчала, я ждала, что на ее глазах появятся слезы, но она не заплакала. Лучше бы заплакала.
Потом мы говорили с ней целый час. Я рассказывала, как прожила это время, а она молчала почти все время, и я чувствовала – так молчат, когда готовы выхватить нож и кого-нибудь убить. Оказывается, Борман кинул меня с квартирой – папа купил ее на собственные деньги, и вообще, мама сказала, что семья помогает только тогда, когда бандитам от помощи получается выгода. Я не поняла, в чем выгода для семьи от того, что они меня бесплатно кормили и всячески обо мне заботились, а она сказала, что, если бы обо мне не заботились, быки стали бы думать, что, если они умрут, с их детьми будет то же самое, а для семьи нехорошо, когда быки так думают. Потом мама спросила, не пытались ли меня посадить на иглу, а я сказала, что нет, только один раз одна девочка предложила мне уколоться, я укололась, мне стало нехорошо, после чего Карабас-Барабас эту девчонку потом побил. Мама сказала «ну-ну», и мне стало страшно. Я поняла, что это вполне в стиле Бормана – вначале всячески помогать, а потом представить дело так, будто он помогал и заботился, а бедная девочка совсем ополоумела от горя, начала колоться, вы же понимаете, такое горе, извините, братья, не уследил. И все довольны, авторитет крестного отца на недосягаемой высоте, а меня сдают в бордель – ну вы же понимаете, братья, она теперь конченый человек, пусть хотя бы пользу приносит. Через пару лет я умираю, а еще через год обо мне все забывают. И все довольны. У семьи появилась на халяву новая квартира, Борман всем показал, какой он добрый и человечный, братья гордятся тем, что в нашей семье детей не бросают в беде, все замечательно. Вот только я на иглу не села. Чисто случайно, из-за нелепой случайности, которую нельзя было предусмотреть. Тогда Борман поселил меня в борделе, да, конечно, мне выделили особую комнату, но не нужно быть гением, чтобы понять, что случится в этом случае с одинокой сопливой девчонкой. А моих подруг наверняка проинструктировали, чтобы обращались со мной хорошо и не обижали. Вот так – и волки сыты, и овцы целы. Общечеловеческие ценности соблюдены, а семья получила в доход еще одну квартиру и еще одну проститутку. Хороший аналитик извлекает пользу из самых неудачных обстоятельств, а Борман – очень хороший аналитик.
Мама очень печальна, зла и испугана. Она очень любила папу и не может поверить, что он умер, еще не до конца все осознала, а когда поймет, ей будет очень тяжело. Но пока мы говорили, она почти не думала о папе, она думала обо мне. Ее так сильно потрясло, чем я теперь занимаюсь… Оказывается, она тоже была проституткой, с моим папой они познакомились в постели, у них был субботник, а папа тогда работал в террор-группе, это потом, когда я уже родилась, он ушел в охрану. Папа тогда поссорился с Борманом, сказал, что не будет заниматься убийствами, потому что это отвратительно. Борман сказал: «Раньше тебе это не было отвратительно», а папа ответил, что раньше у него не было жены и дочери. Борман сказал: «Зря я отдал тебе эту шлюху», а папа взорвался: «Не смей называть мою жену шлюхой!», и Борман извинился, но обиделся. Но его обида была не сильной, если бы Борман обиделся всерьез, папу бы убили менты, а потом к нам пришел бы начальник ментовки, извинился и принес бы за кормильца штраф. А так папа стал работать рядовым охранником, и денег он приносил теперь в три раза меньше, а в остальном все было нормально.
Я спросила маму, не думает ли она, что это Борман отравил их прионом, но мама сказала, чтобы я не порола чушь, что, если бы Борман хотел их убить, он бы сделал это гораздо проще. И вообще, Борману незачем было их убивать, а просто так, без нужды, он никого не убивает.
Я спросила маму, как мы теперь будем жить, а она сказала, что пока не знает, что ей надо думать. И еще, чтобы я никому не говорила, что она выздоровела.
– Может, тебе не стоило и мне все это рассказывать? – Я прервал Маринку.
– Может, и не стоило. Жутко стало?
– Есть немного.
– Наверное, не стоило. Большинство людей живут своей жизнью и думают, что она прекрасна. А когда узнаешь, что совсем рядом есть другая жизнь, которая совсем не так хороша, то становится жутко. По себе знаю. Ладно, забудь. Я выговорилась, ты меня выслушал, теперь я хоть чуть-чуть стала соображать. Буду решать, что делать дальше, в универ я теперь ходить не стану, на хрен мне все это надо? Маму выпишут, и мы уедем куда-нибудь подальше.
– Ты же говорила, что твоя мама совсем выздоровела?
– Она же три года валялась в памперсах, теперь сама с кровати встать не может. У нее атрофировались мышцы, ей теперь надо заново учиться ходить, держать ложку, когда ест, практически все ей надо заново осваивать.
– И сколько это займет?
– Откуда я знаю, может, месяц, может, полгода.
– Думаешь, за это время Борман не узнает, что она выздоравливает?
– Наверное…
– А что он тогда сделает?
– Хрен его знает. Убьет, наверное. Даст денег врачам, они ее придушат, и даже расследования не будет. Лежала три года овощем и вдруг умерла ни с того ни с сего, такое часто бывает.
– А зачем ему ее убивать?
– Так она же всем расскажет, что Борман отнял у меня квартиру. От этого на Бормана могут обидеться… террористы хотя бы. Они очень уважали моего папу, если верить маме.
– А если мама пообещает, что никому ничего не скажет? Квартиру он тебе вернул…
– Я там временно живу, пока ему моя квартира не нужна. Этих азербайджанцев потом взяли менты, и квартира была под наблюдением. Вот он и поселил меня туда, чтобы они' подумали, что теперь там все чисто. А если она ему снова понадобится, он мило улыбнется и выгонит меня обратно в бордель или в какую-нибудь коммуналку.
– Ну так если твоя мама никому ничего не скажет про то, как он у вас отнял квартиру, а он не будет вас выгонять, зачем ему ее убивать?
– Она скажет. Она не сможет сдержаться, и он это тоже знает. Нет, он ее точно убьет.
Я задумался. Что-то вертелось в моей голове, какая-то мысль, про которую я точно знал, что это – решение проблемы, но я никак не мог ее сформулировать. Я обратился к тому новому и чуждому, что теперь живет в моей голове, и неуловимая мысль моментально вынырнула на поверхность. Интересно, есть ли в этом мире что-нибудь, что я не могу? Я сказал:
– Маринка, а ты помнишь, что было с этим… как его, ну, японцем, который сам вылечился от R2 без всяких лекарств?
– Якадзуно… Таканака, что ли?
– Что-то вроде. Помнишь, что с ним было потом?
– Ну… его долго обследовали, он чуть ли не год совсем здоровый валялся в больнице, а потом из его крови сделали вакцину, а ему дали кучу денег.
– Он лежал не просто в больнице, а в федеральном госпитале в Токио. Если твою маму переведут, к примеру, в Кремлевку, Борман сможет ее убить?
– Ой, и правда! Точно! Тогда нам вообще ничего не надо делать, главное, чтобы Борман ничего не узнал сегодня-завтра.
Я отметил, что Маринка сказала не «мне», а «нам», но не стал заострять на этом внимание. Вместо этого сказал:
– Ты лучше позвони каким-нибудь журналистам, пусть сделают репортаж. Тогда ее увезут в Кремлевку уже сегодня, а там Борман ее не достанет. – Меня посетила еще одна мысль. – И пусть она скажет в интервью, что очень благодарна Борману за то, как он с тобой обошелся. Типа хорошо заботился о моей доченьке, а про квартиру пусть скажет, что она действительно принадлежит семье и что мама благодарна ему, что он тебя не выселил. Тогда у него и повода не будет ее убивать.
– Игорь, ты гений! – воскликнула Маринка и тут же повесила трубку. Наверное, собралась звонить в «Московский богомолец».
О проекте
О подписке