Глава 2

Озёрский уезд, 1920 год, август

«Поможем всем миром! В Озёрск продолжают приезжать беженцы из тех краёв нашей многострадальной родины, которые ещё не могут оправиться от голода и разрухи, произошедших в результате деятельности белых помещичье-буржуазных армий, империалистов и их приспешников. Приезжающие к нам люди, как известно, находят приют в гостинице имени деятеля французской революции тов. Робеспьера, а наша родная советская власть и комитет РКП (б) делают всё для того, чтобы беженцы как можно скорее вросли в процесс свободного труда на благо рабочего класса, хотя с этим, товарищи, ещё есть проблемы. Многие беженцы сильно истощены: в течение трёх дней в прилегающем к ж-д вокзалу скверу были найдены обескровленные и истощённые в крайней степени тела умерших в количестве шести! Товарищи! Не проходите мимо! Жертвуйте на помощь беженцам – вашим братьям по классу – продукты и кто что может.

Помощь принимается в кабинете № 22 на втором этаже бывшего правления С.-Петербургского коммерческого банка. Не будем же равнодушными, поможем всем миром!

Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Мир хижинам – война дворцам!

Краскор тов. Митя Столяров».

«Ведомости Озёрского уисполкома», номер 23 от 18 августа 1920 г.

Краскор товарищ Митя Столяров, белобрысый юноша лет девятнадцати, сутулый и щуплый, с красными от недосыпания – по ночам писал заметки – глазами, нынче чувствовал себя, как никогда, прекрасно! Ещё бы! В «Ведомостях», наконец-то, выдали обещанные гонорары, причём совершенно роскошным пайком: каравай хлеба, полдюжины гусиных яиц и полмешка картошки! А если учесть, что у Мити ещё имелся припрятанный шмат сала, выменянный на местном рынке у черноглазого спекулянта за пару почти новых обмоток, то… можно себе представить все предвкушения одиноко живущего молодого человека без особых возможностей, но, бесспорно – таланта, непризнанного пока ещё поэта и будущего столпа советской периодики.

Схоронив год назад мать – очень хорошую, кстати, портниху, – Митя остался совсем один (отец погиб ещё до войны – попал под поезд, а братья – недавно, от тифа). Хорошо, хоть квартирная плата и все прочие платежи во времена военного коммунизма были понятием условным, да и в уисполкоме корреспонденту иногда подкидывали талоны на морковный чай с корочкой хлеба… а то протянул бы товарищ Столяров ноги от голода, и так уже истощал, не хуже тех умерших беженцев, о которых совсем недавно писал. Раньше-то, когда мать жива была, подрабатывала шитьём, и продукты в доме имелись, а вот ныне… далеко не всегда. Хорошо, хоть морковный чай… талоны.

Нет, Митя не унывал, не жаловался: так сейчас все жили, что поделать – война. Вот разобьём буржуев, покончим с Врангелем и белыми польскими панами, вот тогда и настанет настоящая жизнь, такая, что… такая… такая… Коммунизм – одно слово! А сейчас и потерпеть можно, тем более – уже недолго осталось, совсем недолго.

Нет, и сейчас можно было жить, чего уж. Столяровы издавна квартировали почти в самом центре города – пусть небольшого, но города! – в одном из многоэтажных доходных домов, до революции принадлежавших известному купцу Никодиму Десяткину, а ныне, понятно, национализированных. После смерти матери юношу уплотнили, на что Митя вовсе не сетовал – что он, буржуй, что ли, в двух комнатах жить? Маленькую и тёмную, похожую на ученический пенал – оставили Столярову, другую же – большую и светлую – по решению жилтоварищества разделили фанерной перегородкой на две, одну дали товарищу Чеширскому с супругой, сотруднику уездного земнадзора, вторую – молодому угрюмому парню, сотруднику местной ЧК.

Чекиста звали Пётр Бруджа – подозрительно, но сказал, что из стрелков латышских, и так всё объяснил. И при этом он чем-то походил на Митю: такой же сутулый, тощий и такие же красные глаза. Правда, волосы не белобрысые, а чёрные, как смоль, и кожа – бледная, словно у поганки. И холодная. Однажды Столяров прикоснулся к руке чекиста и поразился, насколько она ледяная.

«Замёрз», – буркнул тогда Пётр, и больше к этой теме они не возвращались.

На работу чекист ходил по ночам, днём отсыпался и – дивное дело! – сразу же попросил поменяться: свой, большой и светлый, кусок комнаты отдать в обмен на сырой и тёмный «пенал». Митя, конечно же, обрадовался, вот только несколько побаивался – а как на это посмотрит жилищный комитет? Новый сосед, однако же, обещал всё уладить… и уладил, всё же чекист, не кто-нибудь, – жилком переезд благословил! А ещё в тот же вечер поделился с Митей пайком, да и потом частенько делился – вот оказался какой человек, не то, что эти… Чеширские. А с виду – угрюмец нелюдимый! Правда, к себе в комнату никогда не приглашал, да и за стол вместе с Митей не садился, потому что сильно на работе уставал. Так это и понятно, работа у человека такая, что не позавидуешь. Почётная, конечно – да, но не позавидуешь: сколько нынче развелось спекулянтов, барыг разных, недобитых белогвардейцев, да и дезертирские шайки в окрестных лесах так и шастали…

…Насвистывая «Беснуйтесь, тираны», юный корреспондент уездных «Ведомостей» скинул с плеча мешок и остановился передохнуть у родного парадного, если так можно было назвать изрядно загаженный и вечно тёмный подъезд, мрачным видом своим напоминавший какую-нибудь крипту или глубокую, с летучими мышами, пещеру.

Тащить мешок по узкой лестнице на четвёртый этаж – не сахар, хоть и говорят, что своя ноша не тянет. Стоял Митя, дух переводил, отдыхая, любовался звёздным вечерним небом да зацепившимся за острый угол крыши месяцем ржавого, серебристо-красноваго цвета. Кроме месяца и мерцающих жёлтых звёзд, ничего более тёмные улицы Озёрска не освещало: время такое, что уж поделать – не до фонарей!

– Ой!

Взвалив мешок на плечи, юноша едва не столкнулся с выбежавшим из подъезда парнем, в коем не сразу признал соседа-чекиста, а когда признал – куртка из «чёртовой кожи», брюки галифе, кожаная, с красной звёздочкой, фуражка, – то здороваться было уже поздно. И всё ж Митя повернул голову да крикнул вослед:

– Удачи, Пётр!

Не «Петя» прокричал – «Пётр», чекист просил, чтоб его только так и звали, а ещё лучше – «товарищ Бруджа», без панибратства.

Бруджа, однако, услышал, обернулся, правда, ничего не сказал, даже не махнул рукой, и очень быстро ушёл, что и понятно – дела! Важные дела, государственные, на то и ЧК.

Поднявшись к себе в квартирку, Митя сразу прошёл на кухню, поставил вариться картошку, потом, подумав, отложил с десяток картофелин покрупнее – соседу-чекисту в подарок, а то как-то не по-людски – тот угощает, а Митя что ж? – и только после этого взялся за сало.

…А пока юный корреспондент «Ведомостей» пировал, смачно заедая разваристую картошечку салом, бдительный и неустрашимый сотрудник ЧК товарищ Бруджа зачем-то осмотрелся вокруг и, не заметив ничего подозрительного, быстрым шагом направился к привокзальному скверу. Шагал вполне уверенно, ни на что не натыкался, словно бы видел в темноте ничуть не хуже кошки.

А ведь и верно – видел!

Видел, как гопники – ошивающиеся вокруг вокзала трое неслабых парней – подскочили к припозднившейся с редкого поезда дамочке да, не говоря худого слова, выхватили её саквояж, а саму потащили в кусты. В другое время Пётр, конечно, вмешался бы, поскольку положительные показатели молодому уполномоченному были ох как нужны, легко совладал бы с троими да приволок бандюганов в бывшее судебное присутствие – двухэтажный, с лепниною, особнячок, – где ныне располагался уездный отдел губчека. Начальник, товарищ Отто Лациньш – вот он точно был из латышских революционных стрелков, – косноязычно похвалил бы молодого и ретивого да ещё поставил другим в пример: вот, мол, не зря товарищ Бруджа по ночам дежурит! Борется с бандитизмом изо всех своих молодых сил.

Из молодых, да… Эх, знал бы начальник, сколько его сотруднику на самом деле лет…

Да, показатели бы пригодились, но… не сейчас! Сейчас было некогда, поскольку именно сегодняшней ночью должно сладиться то самое дело, ради которого сюда и прибыл отец – старый кардинал в сопровождении трёх воинов. К их приезду «чекист» узнал всё, что приказали, что могло понадобиться для успешной операции.

– А‑а-а‑а!!!

Женщина закричала, вырвалась. Побежала, смешно цепляясь за кусты несуразно длинной юбкой. Хорошенькая! Не юбка – женщина, девушка даже.

Шляпка сбилась набок, длинные каштановые волосы растрепались, лицо перекошено страхом, но видно – красивая.

– А ну, стой, курва!

– Держи её, Гунявый, держи! Слева заходи, слева! Оп!

– Помогите‑е-е‑е!!!

Крик не резанул – резануть душу Бруджи никакой крик не мог, – крик заставил поморщиться и принять решение.

«Ну, красавица, значит, судьба у тебя такая – удачливая. Но показатели мне всё равно не улучшить…»

Потому что времени на то, чтобы официально зафиксировать проявленный героизм, решительно не оставалось.

Бруджа пропустил бегущую девчонку, после чего совершил гигантский прыжок и перекрыл бандитам дорогу. Широко распахнутые очи его пылали кроваво-красным огнём, бледное лицо исказила презрительная гримаса.

– Оп‑па! Гунявый, ты глянь. Тут ещё какой-то фраер.

– У него ж «наган», парни!

– У нас у самих «наганы»… А ну-ка…

Вот в чём точно масан не нуждался, так это в шуме. А потому гопники просто не успели открыть стрельбу: слишком уж быстро двигался Пётр… Двигался и орудовал выхваченным стилетом. Удар, и тут же – следующий, уже в двух ярдах правее, совсем в другое тело. Удар. Тонкое лезвие не режет – мягко, будто игла, входит в плоть, нежно пронзая сердце и тут же убегая. Два удара, две смерти… Но они ещё не пришли. Два гопника продолжают стоять, недоумённо глядя перед собой. Уже мёртвые, но ещё смотрящие. Два трупа ещё на ногах, а Бруджа уже держит в плотном захвате третьего бандита, самого молодого, которого называли Гунявым. Держит и с наслаждением вдыхает идущий от пищи запах страха, предчувствует бурление крови и аккуратно выпускает иглы…

– Отпусти! – почти плачет гопник.

Иглы прокалывают кожу. Пища издаёт судорожный всхлип или вздох… Бруджа не знал, как правильно называть то, что он слышал почти от каждой жертвы, но ему оно безумно нравилось.

Чужая кровь согрела холодное тело вампира.

«Хорошо…»

С железнодорожных путей донёсся паровозный гудок. Пора.

Пётр небрежно отбросил наполовину высушенного, но всё равно уже мёртвого бандита и прошёл в глубь сквера, к цветочной клумбе, разбитой у будущего памятника Жану-Полю Марату, который должны были воздвигнуть на постаменте, оставшемся от статуи Николая Первого, сброшенной ещё в феврале семнадцатого. Уродливый, ободранный, с вывалившимися кирпичами постамент являлся сейчас тайником, храня в своём чреве четыре армейские фляги – три трофейные, австрийские, и одну довольно-таки забавную, французскую, с вычурным изображением знаменитого парижского шансонье Аристида Бриана, выполненным в стиле ар-нуво. В трёх австрийских кардинал привёз помощников, четвёртую же, вычурную, велел купить для себя.

Масаны могли существовать в виде зыбкого тумана и любили путешествовать в таком виде на короткие расстояния, не привлекая излишнего внимания, невидимые, незнаемые… ну, кому в голову придёт?

Пётр сложил фляги в саквояж, принадлежавший спасённой красотке, и поспешно зашагал к родному учреждению, находившемуся недалеко от сквера. Всё так же, холодно и бесстрастно, мерцали звёзды, и зацепившийся за крышу уисполкома месяц напоминал кривую турецкую саблю.

– А, товарищ Бруджа! – привстав, приветствовал вошедшего дежурный, парень в застиранной добела гимнастёрке с добрым, каким-то глуповато-детским лицом. – Опять в ночь?

– Я забираю автомобиль, – холодно кивнув, Пётр не стал поддерживать разговор: некогда было, да и вообще, масан не отличался болтливостью и не терпел этого в других. – Надеюсь, начальство не забыло распорядиться?

– Да, да, товарищ Лациньш оставил устный приказ. Вот только шофёр…

– Сколько раз говорить – я езжу сам, без шофёра.

– Я помню, помню… – Дежурный сбился и покраснел. По неизвестной ему причине он всегда трепетал в присутствии любимчика всесильного начальника ЧК. Было в товарище Брудже нечто такое, глубинное, беспощадное, что заставляло парня холодеть от ужаса. – Когда предполагаете вернуться, товарищ Бруджа?

– Как всегда – к утру.

Масаны могли неплохо управлять мыслями челов, чем и пользовался Пётр, прикрывая каждое своё действие надлежащим приказом. Вот как сейчас.

– Ну, ни пуха ни пера, товарищ!

* * *

– А это что? – негромко спросила Лера, указывая пальцем в правую сторону рисунка. – Медведь?

Она прекрасно понимала, что изобразила третьеклассница в своём альбоме, но хотела не только увидеть рисунок, но и услышать комментарии «художницы», потому что в них сейчас соль – в желании нарисовать, в понимании того, что хочется нарисовать.

– Какой же это медведь? – всплеснула ручками девочка, удивляясь про себя непонятливости новой учительницы. – Это Чебурашка вышел погулять на берег Тёмного. Он к нам в Озёрск приехал и любуется.

– Уши маленькие, – со знанием дела произнёс из-за плеча девочки Петухов, самый деловой пацан в 3‑м «А». – Потому Валерия Викторовна и спутала с медведем.

– Не маленькие.

– Красивый Чебурашка, – остановила назревающую ссору Лера. – Ты молодец, Галя.

– Спасибо.

– А теперь, Петухов, покажи, что изобразил ты…

Вопреки ожиданиям детишки в школе оказались славными – с точки зрения преподавателя искусств, разумеется. Нет, попадались и те, кто кисточку от ластика отличить не мог, но все старались, все хотели показаться новенькой, красивой и доброй учительнице, а главное – всем нравилось, как Лера ведёт предмет. Как показывает и объясняет, как возится с отстающими и радуется за тех, у кого получалось.

И получаться стало у всех.

Детишки – они ведь все талантливые, нужно просто помочь им раскрыться.

Но попадались, разумеется, и хулиганы.

Грозой Озёрской школы № 3 – первых двух в городе почему-то не было, а вторая, и последняя, вообще носила номер 6, – заслуженно считался ученик 11‑го «Б» Цыпа, рослый и плечистый Боря Цыплаков, сынуля районного зампрокурора. Существо не по годам развитое, наглое и полностью уверенное в своей безнаказанности. Из всех предметов Цыпа спокойно себя вёл только на физике, биологии и физкультуре. Физику вела директорша, на физкультуре возглавлявший школьную футбольную команду Цыпа блистал, а семидесятилетняя биологичка – самая старая учительница Озёрска – когда-то была классной дамой зампрокурора, и папаша так отметелил Борю за первое же невежливое слово в адрес старушки, что теперь Цыпа начинал здороваться с ней за двадцать футов, помогал носить сумки, а на уроках вёл себя так, словно его подменял благовоспитанный брат-близнец.

Что же касается новенькой, то уже на первом уроке Цыпа громко осведомился, какого цвета у Валерии Викторовны трусы. Вызвав пошлой шуткой хихиканье всего класса.

«Хочешь попросить на память?»