Как-то шёл мимо, хорошо на грудь принявши, да и прельстился… ещё и подходящий кирпич, зараза, невдалеке от ларька валялся. Ну, и что тут поделаешь, коли так удачно сложилось всё? Хватанул Газон кирпичом по витрине – только осколки посыпались. Толстая ларёчница с визгом в дверь выскочила – и бежать! Уйбуй же торопливо выгреб из кассы деньги – получилось меньше двух сотен, – ухватил вожделенные журнальчики, развернулся… и тут же получил по лысой башке дубинкой от подоспевшего патруля. Так и сложилась у Шапки недолгая поездка в зону общего режима.

Переодевшись «в родное»: чёрные кожаные штаны, футболку и кожаную жилетку, Газон вышел за ворота колонии, постоял, переваливаясь с носков на пятки и озираясь в поисках лавки или магазинчика, не нашёл, смачно выругался, показал ни в чём не повинным воротам неприличный жест и медленно двинулся к автобусной остановке, попинывая мелкие камушки и обдумывая, как жить дальше. В карманах кое-что звякало: Родина обеспечила уйбуя не только изоляцией от общества, но и нудной работой и честно расплатилась со страдальцем, так что на бутылку (а то и две) виски и на дорогу до Москвы вполне хватило бы. И именно этим – построением приемлемого маршрута – Шапка и занимался со всей доступной ему серьёзностью.

– Значит, надо выпить. Потом поехать… Не, ща выпить не получится, значит, надо доехать туда, где выпить, а потом поехать снова…

Алкоголиком Газон не был, просто в силу генетических особенностей для полноценного функционирования мозгам Красных Шапок требовался алкоголь, идеально – виски, поскольку от водки дикари становились буйными, вот уйбуй и прокладывал кратчайший маршрут к точке продажи вожделенного напитка.

– На машине, наверное, надо поехать, но угонять нельзя…

Он остановился у покосившегося голубого навеса, по складам прочитал расписание автобуса, посмотрел на возвращённый ему телефон, выругался, увидев, что аппарат за полгода разрядился, попытался определить время по солнцу, снова выругался и замер, привлечённый едва заметным движением в ветвях соседствующего с остановкой дерева.

«Белка?»

Несколько секунд Газон не шевелился, а затем подхватил с земли камень размером с детский кулак и метнул его в цель, продемонстрировав знаменитое умение Красных Шапок в кидании – некогда дикари считались лучшими пращниками планеты.

Белка сорвалась с ветки, злобно мяукнула и порскнула в кусты.

– Значит, не белка, – глубокомысленно заметил уйбуй. – Кошка, значит. А ежели, допустим, была бы белка, то я, значит, мог поручиться, что тёмным вмазал смело…

Однако насладиться воображаемой победой над навами у Газона не получилось: к остановке подъехал маршрутный «пазик», и дикарь полез в салон.

* * *

Невдалеке от железной дороги, у старой гати, что выходила со стороны Чёрного болота в лесок, обосновалась компания рыбаков: трое мужичков лет под шестьдесят, в сапогах, кепках и ватниках, которые пока, по дневному теплу, были скинуты и ждали ночного часа, когда от воды пойдёт августовская, почти осенняя прохлада.

Вещи мужики кинули у гати, однако ловили неподалёку, в старице. С утра тягали рыбины одну за другой, радостно кидая сверкающий чешуёй улов в ведёрки и соревнуясь в добыче, но ближе к обеду клёв кончился, с час уже, если не больше, пополнения в вёдра не поступало, и вместо весёлого смеха да шутливой похвальбы потянулся над водой неспешный разговор. Сначала, как водится, о международном положении и о том, что «раньше было лучше», но постепенно перешли на вещи близкие и понятные: дети, внуки, что к зиме будет и обо всём, что всех касается.

– У меня Анисим двух механизаторов увёл, – сердито сообщил Иваныч, бывший председатель совхоза, а теперь – сельскохозяйственной фирмы.

– Совсем? – осведомился Михалыч, старинный его приятель из города.

– Сначала думал, что совсем. Потом поехал к нему, говорю: «Что же ты делаешь, стервец? У меня ведь осень! Самая страда!» Он вроде смутился. Сказал, что больше пока не будет.

– Так и сказал: «стервец»? – не поверил Петрович, счетовод.

– Так и сказал, – кивнул Иваныч. – Я ведь его ещё мелким помню. Бегал тут…

– Папаше его так не скажешь.

– Угу.

Помолчали.

– Деньгами сманивает? – уточнил Михалыч, пока мысли о богатстве Чикильдеева-старшего не ввергли мужиков в тоску.

– Да, чтоб его, – подтвердил Иваныч. – Ему курорт строить надо.

– Сейчас не отпустишь, мужики зимой пойдут.

– Зимой я к нему и сам сходил бы, – не стал скрывать тот. – На такие-то деньги.

– Плиточником?

– Да. Или бригадиром.

– Зимой к нему много народу пойдёт, – хмыкнул Петрович. – Деньги неплохие, да и рядом совсем. За зиму мы ему старый дом отремонтируем, а к следующей зиме он новые корпуса поставит.

– И мы опять к нему.

– Вот-вот.

Перспектива двух подряд удачных зим заставила мужиков заулыбаться и помолчать, прикидывая, что они будут делать с заработанными деньгами.

Но Михалыч по обыкновению всё испортил.

– О волке слышали? – осведомился он, прервав мечты на том самом месте, где до выданной Анисимом получки никак не может добраться жена – руки коротки.

– Слышали, – ответил помрачневший Иваныч.

А Петрович даже огляделся, без слов подтвердив, что и слышал, и относится к информации очень серьёзно.

– И что думаете?

– Взбесился зверь. Бывает.

– Только егеря говорят, что не может у нас волка быть, – прищурился Михалыч. – Ушли они сейчас.

– Взбесился, – повторил Иваныч и слегка пожал плечами.

– А кто, если не волк? – спросил Петрович, медленно сматывая леску. – Оборотень? Так это сказки.

– Может, и так.

– И не полнолуние сейчас.

– Если оборотень сказки, то и полнолуние тоже, – заметил Михалыч.

Мужики замолчали.

Первое тело обнаружили десять дней назад в лесу, на самой границе района. Растерзанный настолько, что его до сих пор не опознали, несчастный выглядел так, словно над ним поглумилась целая стая голодных волков. Эту смерть ещё можно было списать на зверей, но обнаруженное вчера тело питерского велосипедиста, путешествовавшего в одиночестве по красивым озёрским местам, вызывало совсем другие вопросы. Никогда, даже в самые страшные годы, волки так близко к городу не подбирались. Ну, разве что в двадцатых, может, когда тут черт-те что творилось, а так – нет. Грешить на собак? Да вроде нету под Озёрском диких стай…

Вот и получалось – загадка. И не простая, а с кровью, что народу очень не нравилось.

– Ну, мужики, напоследок – и ужинать! – Иваныч поплевал на червя, закинул удочку, чуть повёл её и тут же, слегка удивлённо, воскликнул: – Кажись, есть!

Напряглась, натянулась леска, и удилище выгнулось дугой…

– Неужели сом?! – ахнул Михалыч.

– Сом не сом… – Иваныч нахмурился. – Чего стоите, раззявы? Помогните-ка!

Прихватив палки – оглоушить рыбину! – мужички проворно бросились в воду, правда, в глубину не пошли, встали у самого омутка, наготове.

В тёмно-коричневой железистой воде явно что-то было, не сом, так наверняка щука, и щука увесистая, килограммов на десять!

– Тащи, тащи, Фёдор Иваныч, тащи! Осторожнее!

– Подсекай, подсекай! Оп‑па!!!

Что-то выскользнуло из глубины неожиданно легко, так, что счастливый рыбак едва не завалился на спину. Не завалился – вытянул, глянул… и изум-лённо выругался:

– Вот те в бога душу ма‑а-ать!!!

Улов оказался не сомом и не старой увесистой щукой, а мёртвым телом, щуплым и белым. И недавним, поскольку рыба ещё не обглодала лицо.

Михалыча стошнило. Петрович перекрестился, потом выругался, а потом, подчиняясь приказу Иваныча, воткнул в дно палку, чтобы тело не унесло в воду.

А сам Иваныч склонился и прищурился, глядя на две ранки на шее утопленника:

– Эвон, какие… Змея укусила, что ль?

– Да где ты таких змей-то видал? – осведомился Петрович, покосившись на ещё маявшегося тошнотой Михалыча. – Видать, рыбина…

– Может, и так. – Иваныч тоже перекрестился и достал телефон. – Участкового надо звать, вот что!

* * *

Она была красива?

Кто-то восхищённо скажет: «Очень!», кто-то помнётся и потянет: «Да, но…», но никто – никто! – не посмел бы назвать Эльвиру некрасивой. Разве что своеобразной.

Её немного портил нос, выросший чуть больше, чем следовало, но всё остальное было выше всяких похвал. Высокие скулы, большие зелёные глаза, в которых всегда горел огонь, пухлые губы, кудрявые светлые волосы и точёная, восхитительных форм фигурка.

Эльвира не просто привлекала внимание – она завораживала. Без всякого волшебства, исключительно внешностью, притягательной энергетикой, но… Но при желании девушка могла использовать и пару-тройку запрещённых приёмов, поскольку сила её значительно превосходила возможности обыкновенных людей. Но эту силу требовалось время от времени подпитывать…

– Какой же выбрать? – Вопрос был риторическим, поскольку стоящие перед девушкой серебряные кувшинчики – маленькие, дюйма три в высоту, не больше, – выглядели абсолютно одинаково, не отличаясь один от другого ни внешним видом, ни наполнением. – Эники, беники, ели вареники…

Закончив считалку, Эльвира взяла выбранный кувшинчик, чуть погрела его в руках, улыбаясь и думая о чём-то приятном, затем аккуратно подцепила ногтем крышечку, опустила на горлышко кувшина ладонь и закрыла глаза, с удовольствием принимая тёплую волну силы. Впитывая магическую энергию, поднимающую её высоко над толпой, над серым стадом челов, лишённых возможности прикоснуться к истинному волшебству.

– Хорошо…

Последняя капля силы проникла в ведьму, кувшинчик опустел, поток чарующего тепла иссяк, однако никакой грусти по этому поводу не появилось. Содержимое серебряного контейнера не растворилось без следа, а стало частью девушки, наполнило её бурлящей энергией, отголоски которой виднелись в горящих глазах.

Магия держала Эльвиру в восхитительном тонусе, раскрашивая жизнь сладкими красками.

– Пётр, я тебя слышу.

– Но не видишь.

– Захочу – увижу.

Мужчина тихонько рассмеялся.

Он появился бесшумно, как тень. Вышел на террасу с явной целью напугать сидящую в шезлонге девушку, но не преуспел. И не особенно расстроился.

– Искупаемся?

– Не хочу.

– Вина? – Он явился не с пустыми руками, принёс два бокала терпкого красного, и Эльвира кивнула:

– С удовольствием.

И сделала маленький глоток… Но только после крепкого поцелуя, которым Пётр сопроводил передачу бокала.

– Хорошо…

Арендованный ими дом находился милях в десяти от Озёрска и стоял на самом берегу Тёмного озера, так, что терраса могла служить и пирсом. Дом располагался на отшибе, между густым лесом и водой, и это отпугивало многих потенциальных обитателей, но Эльвира и Пётр были не из робкого десятка.

И ценили уединение.

И сами могли напугать кого угодно.

– Я чувствую запах крови, – заметила девушка, вновь пригубив красное.

– Нет, – улыбнулся Пётр.

– Да.

– Нет.

– Да.

– Да, – сдался он, признав поражение в шутливом противостоянии. – Да.

– Не надо стыдиться своих поступков, – мягко произнесла Эльвира. – Я ведь не стыжусь.

– Я тоже.

– Тогда почему ты лгал?

– Ты не одобрила бы, – вздохнул вампир.

– Куда ты дел упаковку?

Она строго следила за тем, чтобы Бруджа не забывал об осторожности.

– Бросил в воду.

– Ну и правильно. – Девушка поставила бокал рядом с контейнерами и соблазнительно потянулась: – Теперь поцелуй меня.

– Я прекрасно понимаю твои опасения, Эля, – прошептал Пётр, охотно исполнив приказ. Поцелуй получился нежным, но не страстным – вампир не любил торопиться. – Этот шас…

– Мы его ждали, – пожала плечами девушка, ласково проведя пальцами по холодной щеке любовника. – Шасы помнят о каждой монетке, до которой не добрались, и всегда возвращаются.

– Верно… – Бруджа накрутил на палец длинный локон любимой. – Но почему он поселился в городе?

– Шасы любят комфорт.

– Или Кумар не верит, что тайник находится в усадьбе.

– Если бы не верил – не занялся бы перестройкой.

– Тоже правильно… – Рассуждения девушки выглядели весьма убедительно, однако уставший от неудач Пётр был полон сомнений: – И всё-таки меня смущает то, что Кумар выбрал город.

– Шас не помешает, – улыбнулась Эльвира. Её прикосновения становились всё более и более игривыми. – Мелкий торгаш…

– Может, убьём его? – Бруджа провёл холодными пальцами по плоскому животу девушки и прищурился на появившиеся мурашки.

– И тем привлечём навов? – Эльвира привстала, и её губы оказались у лица вампира. – Нет, любимый, давай обойдёмся без тёмных.

– Давай… – прошептал он, отвечая на поцелуй. На этот раз – страстный. – Давай…

* * *

Озёрский уезд, 1920 год, август

Выйдя на балкон, графиня машинально, привычным жестом погладила руками перила – старые и такие родные, напоминающие о том, что, увы, безвозвратно ушло. Ещё лет шесть назад здесь, на балконе, слуги по традиции подавали «пятичасовый чай» – муж, Александр Николаевич, блестящий офицер и аристократ, питал привязанность к «англичанству», обожая всякие «файв-о‑клоки» и прочие приметы чужого Альбиона.

Как хорошо было тогда!

Как весело, как славно. Как пили чай, приглашали гостей – соседских помещиков или кого из города: Ивана Ильича Бобруйского, председателя правления местного отделения столичного банка, с супругой, мирового судью Иванова, молодого земского врача Дормидонтова, полицейского начальника Трутнева… да всех не перечесть. А как мужчины любили спорить! Соберутся вечерком за картами, и пошло-поехало. Что только не обсуждали: от Кромвеля до денежной реформы Витте, от князя Владимира до последнего заседания Государственной Думы и гнусных выходок так называемых «революционеров», всяких там эсэров, эсдеков и прочей чумы, каковую в благословенные времена никто из собравшихся особо за угрозу не почитал – курьёз, не более. Хотя не так уж и давно отгремела погромами смута – с расстрелами демонстраций, с баррикадами в Петербурге и Москве, с забастовками, вылившимися во Всероссийскую стачку. Но тогда обошлось, Бог миловал. Из неудобств – какое-то время не ходили поезда. Что же касается местных мужичков, то они тогда бунтовали не шибко, покричали разок да разошлись, видать, не нашлось горлопанов-главарей. Правда, это Озёрским повезло, а вот пару усадеб всё ж таки сожгли… но соседи потом отстроились, зажили не хуже прежнего.

Новой беды не ждали – указом государя императора крестьянам отменили выкупные платежи, разрешили выходить из общины, хуторами жить, хозяйствовать… или – хочешь? – переселяйся в Сибирь, бери ссуду в Крестьянском банке. Нет, не ждали в уезде ни бунтов, ни революций, ни о каких большевиках и слыхом не слыхивали. И начавшуюся войну восприняли, как все, – с подъёмом патриотического духа. Кто ж знал, что она так долго продлится и вызовет полный распад?

Помнится, мировой судья Иванов, выражая всеобщее мнение, всё говаривал, мол, мужички бунтовать не будут, а немцев да австрияков мы очень скоро побьём – уже осенью наши казачки в Берлине гарцевать будут…

Погарцевали…

Как раз тогда, перед войной, последний раз приезжали сёстры. Они что-то предчувствовали – в Тайном Городе всегда хватало прорицателей, – но весьма смутно: быть может, потому, что надвигавшееся на мир несчастье оказалось всеобъемлющим и ужасным. Да и самой графине Юлии за делами было не до предчувствий: устроив в подвале лабораторию, фата ставила интереснейшие опыты, обещавшие вырасти в грандиозное открытие во славу Великого Дома Людь.

Опыты, основанные на изучении горячо любимого мужа – Александра Николаевича.

Ещё в детстве у графа обнаружилась странная болезнь: в минуты возбуждения глаза его наливались кровью, а вместо ногтей появлялись совершенно звериные когти, изогнутые и острые. Проявления эти Александр Николаевич контролировать не мог, и родителям приходилось прятать его от людей, но, к счастью, дальше когтей дело не заходило, и те вскоре исчезали.

Минули годы, граф вырос, но не оставлял попыток избавиться от недуга. Ездил в Петербург, советовался с известнейшими профессорами, удивлял их своими способностями, лечился водой, гипнозом и даже электричеством – ничего не помогало. Почти отчаялся, но один из эскулапов посоветовал Александру Николаевичу обратиться в Москву, к ведуньям, хихикнув, что «вы, мой милый друг, ничем не хуже государя императора», приблизившего ко двору то ли колдуна, то ли мошенника. Граф, несмотря на вольнодумную оговорку, совету внял, лекаря выписал и лично встречал его в Тихвине на вокзале, ожидая увидеть либо диковатого, заросшего бородищей мужика, пахнущего самогоном и навозом, либо монаха, либо – в крайнем случае – строгую, с поджатыми губами, старуху, похожую на злобную преподавательницу французского языка в женской гимназии.

Ожидал старуху, а встретил златовласую красавицу с обворожительным изумрудно-зелёным взором. Встретил – и без памяти влюбился. Прямо там, на перроне. Влюбился раз и навсегда.

Фата Юлия с недугом Александра Николаевича разобралась, без труда определив, что перед ней носитель гена метаморфа. Дело было за малым: объяснить графу ситуацию и сдать его Великому Дому, но… Но там, на перроне, фата тоже не осталась равнодушной, увидев вспыхнувшие глаза Александра. Забилось её сердце. И…

И, позабыв обо всём, Юлия бросилась в нахлынувшие чувства, словно в омут – безоглядно, – променяв завидную карьеру в Зелёном Доме на жизнь человской женщины.

Вышла замуж, родила дочь, Лану… Ей нынче исполнилось семнадцать…

Ах, право же, что за смутные настали времена! Быть может, пора возвратиться в родной Тайный Город? Сёстры примут, да. Тем более после гибели на Южном фронте мужа ничего более не держало Юлию в Озёрске… Кроме дела…

Кроме великих её исследований метаморфа, позволяющих – как надеялась графиня – раскрыть тайну этого вида челов и научиться создавать их искусственно. Исследованиям этим Юлия отдала всю свою жизнь в Озёрске и собиралась явиться в родной Дом не с пустыми руками, а с гордо поднятой головой победительницы. Не полукровку привести в чванливый круг сестёр, а зачинательницу нового рода, который станет опорой гордой Люди.

Лана, конечно, не прошла всех ступеней ученичества, однако с её способностями и благодаря методике, которая вот-вот появится, девочка сможет подняться высоко.

– Любуешься закатом, маменька?

Лана подошла сзади, обняла, прижалась к материнской щеке – красивая, юная, стройная. Золотистые, словно напоённые солнцем и мёдом волосы девушки были заплетены в косу, большие зелёные глаза смотрели на мать с нежностью и любовью.

– Ах, Лана, – улыбнулась графиня, – дело совсем не в закате, хотя он, не спорю, красив. Я просто вспомнила… кое-что из нашей прошлой жизни.

– Ну вот, – девушка вздохнула, усаживаясь в плетёное кресло. – Сейчас опять начнёшь вспоминать папу, плакать, грустить…

– Вспоминать – да, грустить – да, но не плакать. Не беспокойся, дочь, – это хорошая светлая грусть.

– Ты всё ещё ведёшь дневник, матушка? – Юная красавица кивнула на открытую тетрадь в синем коленкоровом переплёте, что лежала на небольшом столике, рядом с чернильным прибором.

– Нет, просто перечитываю… вспоминаю.

Графиня вдруг покраснела, словно провинившаяся в чём-то гимназистка, и, подойдя к столику, поспешно захлопнула тетрадь.

– Знаешь, мама. – Лана вновь поднялась на ноги, глядя, как тает за дальним холмом золотистое солнце. – Я всё хотела спросить – что мы будем делать дальше, как жить? То, что папа… – девушка на миг запнулась, покусала губу, – что папы больше нет – ты ведь это точно знаешь?

– Увы, да. – Графиня ласково погладила дочку по волосам. – Знаю. Точно. Ты забыла, кто я? И кто ты?

– Нет, почему же? Отнюдь! – Щёки девушки неожиданно зарумянились, словно от зимнего ветра, морозного и свежего, и слёзы сверкнули в уголках дивных изумрудно-зелёных глаз, коим посвящали первые свои стихи все окрестные гимназисты. – Я просто подумала… представила вдруг. Ведь будь папенька жив, мы б могли уехать в Крым, к Петру Николаевичу? Ведь могли бы?

– Да уж, пробрались бы, – усмехнулась Юлия. – Барон бы нас принял, да.

Лана шмыгнула носом, словно простой крестьянский мальчик:

– Но это если папа был бы жив. А так… Как ты думаешь, маменька, у наших… у белых совсем нет шансов? Я слышала, мне говорила тётушка Аксинья, кормилица, она вчера заходила, будто бы большевики сильно увязли в Польше, а Пётр Николаевич готовит серьёзное наступление.

– Откуда это может знать Аксинья? – Графиня удивлённо посмотрела на дочь. – Простая деревенская женщина. Добрая, очень порядочная, но… Откуда ей знать?