Вредные и противные бабы

Примерно в таких планах, мечтах и делах прошел еще год. Потом еще немного. Затем еще чуть-чуть. Перестройка в СССР набирала обороты. Некогда самая богатая и достаточно счастливая страна все больше и больше разваливалась и катилась куда-то в преисподнюю к чертям собачьим. А с ней и недавно приватизированная трудовым коллективом фабрика «Модена». Каждый работник, от директора до сборщика верха обуви, от главного инженера до последнего грузчика, стал ее хозяином. Можно сказать даже, если не олигархом, то капиталистом – точно. В зависимости, конечно, от количества приобретенных им акций.

Но, несмотря на это, почти все производственные связи, соединяющие «Модену» с другими предприятиями страны, поставщиками и потребителями, оборвались хоть и предсказуемо, но как-то очень неожиданно. И ее продукция стала никому не нужна: весь обувной рынок заполнили дешевый импорт, привезенный челноками из Турции и Польши, и полуремесленная продукция кооперативов. То есть все, как и предсказывал умный и проницательный Дементьев.

Но пока «Модену» еще не признали банкротом, Дементьев и Колесов, надо отдать им должное, не делали вид, что пытаются вытащить ее из финансового болота, тягучего и бездонного, мутного и грязного, в которое его затолкала страна и ее не очень дальновидные правители со своей дебильной плановой экономикой. Ведь мир состоит не только из электронов, протонов и нейтронов, но еще и из гондонов.

Поэтому честно, добросовестно и упорно, именно – упорно, пытались вырвать ее оттуда всеми своими юношескими силами. Но, к сожалению, силы оказались не равны. Они четко знали, что есть три места, где не отвечают за свои поступки. Это детсад, дурдом и правительство. Но, между тем, правительство они не критиковали, так как это была уже политика. А они тогда о ней не думали. Им хотелось всего и сразу. Как в Древнем Риме – хлеба и зрелищ!

Левые деньги молодые люди ковали, отпуская налево дефицитное сырье пронырливым кооператорам, выбивая в министерстве дополнительные фонды. Вроде как излишки. Причем, все это было в рамках закона. Они как бы выполняли программу партии по развитию кооперативного движения, положив начало капитализации всей промышленности. Отпускали предприимчивым обувщикам сырье по государственным расценкам через бухгалтерию, как и положено, но зато хорошо наживались на откате. Если по-русски, то это выглядело примерно так. Один кооператив платил директору или его заму денежное вознаграждение в размере десяти процентов от суммы отпущенного товара. Другой кооператор предлагал месячный оклад в размере, скажем, тысячи рублей. Тогда в обиход вошло слово «штука». Это было достаточно много, так как оклад директора «Модены» составлял двести пятьдесят целковых, плюс уральские в размере пятнадцати процентов и премии, если они, конечно, были. У зама оклад составлял чуть меньше. Третий кооперативщик уговаривал наших друзей на процент от продажи обуви, выпускаемой его малым предприятием. И так далее. У директора Ивана Дементьева были свои дойные кооператоры, у зама Дмитрия Колесова – свои. И всем хватало. И все были довольны, включая покупателей. Любой большой бизнес начинается с маленького обмана. Это закон. Во всяком случае, другого пока никто не придумал. Как и то, что путь длиною в тыщу и более верст начинается с первого шага.

Через несколько месяцев такой плодотворной работы мечтательный директор Дементьев справил себе нулевую «девятку» вишневого цвета, как в известной песне. Он переплатил сверху всего лишь пару «штук» директору магазина «Автомобили», что на улице Островского.

Его заместитель был скромнее в желаньях: он спроворил себе японистый телевизор «Сони» с видеоприставкой, а также вертушку и магнитофон другой всемирно известной фирмы – «Акай»: качественную музыку шибко любил, был помешан на итальянской опере, зарубежном и советском роке. Когда-то он сильно увлекался джазом, но после того, как русский рок вышел из подполья, забыл о нем навсегда.

Он в детско-отроческие годы по ультимативному настоянию родительницы окончил музыкальную школу по классу баяна. Но считал, что на баяне играют только пьяные гармонисты на деревенских свадьбах в отсталых колхозах. Мама, конечно, хотела, чтобы единственный ее сынуля выучился на пианино, но оно очень дорого стоило: не по карману матери-одиночке. Поэтому он сам позднее освоился довольно сносно бацать на фортепиано. Купил даже ради этого синтезатор-самоиграйку еще одной японской фирмы – «Роланд». Иногда в минуты горестных раздумий он фортепьянствовал, наигрывая для себя в тишине «К Элизе» Людвига ван Бетховена, «Лет ит би» Пола Маккартни и бесконечно любимую им, как говорится, песню всех времен и народов, «Имеджин» Джона Леннона. Это были единственные фортепьянные мелодии, которые он выучил довольно сносно, беря уроки у пожилой концертмейстерши на пенсии, соседки по лестничной площадке. К баяну же он больше так и не притронулся.

А машина у него уже была: ее подарил первый тесть. Это была бежевая «пятерка», неплохой автомобиль, правда, не без недостатков, присущих всему советскому автопрому.

Он часто нарушал правила, это получалось как-то само собой. К примеру, даже в свою первую же поездку на первом же перекрестке его полностью обезналичил наглый и жадный гаишник.

– Денег на вас не напасешься, – тихо выругался Колесов тогда, втихаря засовывая последний стольник в загребущую лапу постового.

«Пятерку» потом у него угнали. Через месяц нашли, но восстановлению она уже не подлежала. Злоумышленников поймали и позднее посадили, те поначалу выплачивали понемногу, но перестроечная инфляция бессовестно сожрала все деньги.

Небольшое отступление

Тем временем…

Когда он заходил в рюмочную с ласковым названием «Ветерок», местные алкаши, все, как один, замолкали, испуганно уставившись на него.

Завсегдатаи окрестили эту забегаловку «тюрягой», так как расположена она была на той же улице, что и СИЗО номер один. Кстати, улица носила очень любопытное название – Свободы. Тюрьма не входила в число достопримечательностей Демидова: обычное серое здание с маленькими, глубокими окнами и высоким забором, которое все порядочные граждане обходили стороной.

Он молча выпивал свою норму водки и также молча, ни на кого не глядя, уходил. Затем продавщица этого питейного заведения выбрасывала на помойку посуду, из которой тот пил, и тщательно вымывала стол и стул, на котором тот сидел.

Из завсегдатаев никто не знал, как его звали на самом деле, паспорт его, естественно, никто не видел. Его, кстати, у него тогда и не было.

А как они узнали, что он – мрачный представитель самой «человеколюбивой» профессии? Никому это не ведомо. Сказал, наверное, кто-то из тех вертухаев и цириков, кто служил в этом демидовском застенке.

Когда-то он ждал в одиночке около года смертного приговора за двойное убийство с изнасилованием, совершенным с особой жестокостью и в извращенной форме. Тогда неожиданно в тюрьме умер штатный мастер заплечных дел, сотрудник соответствующего учреждения, и некому стало приводить приговоры в исполнение. С ним очень серьезно поговорили очень серьезные люди из того самого очень серьезного учреждения, о котором лучше не знать. И он был единственный, кто согласился.

И заменили ему приговор на службу палачом. С него сняли обвинение, слегка изменили имя и фамилию: был Леонтий, стал Леонидом. Был Ломакин, стал Ламакин. А вот отчество менять не стали, оно у него было соответствующее, в самую тему – Палыч. Присвоили палачу Палычу звание прапорщика и выделили ведомственную однушку на пятом этаже двухподъездной «хрущобы» на улице Свободы. В самом ее конце, что у оврага, недалеко от старого кладбища.

Он и жил там один. Жены и детей у него не было, но к нему приходила иногда одна женщина. Очевидно, за тем, чтобы приготовить пожрать-попить, ну и, наверное, оказать, женские услуги: мужик он был молодой и делал с ней все, что хотел. Эта подстилка состояла на службе в местном управлении того же самого серьезного учреждения в качестве добровольного агента и была к нему приставлена за тем, чтобы приглядывать за его поведением. Чтобы этот мерзкий душегуб не ударился в бега, например, не грохнул кого-то, не изнасиловал. Короче, чтоб не взялся на радостях за старое.

Однажды он спросил ее:

– А как ты стала проституткой?

Ответ удивил даже его.

– Повезло, – ответила стукачка.

Хотя, если кому и повезло, то только ему.

С ним не здоровались и плевали ему вслед. Он и раньше-то был нелюдим, замкнут, избегал любого общества. А после сидения в одиночке так вообще чуть не подвинулся умом, стал еще более злым и замкнутым. Сначала он поседел. А потом и вообще стал лысым, как колено: из всех волос на его голове самыми длинными были брови.

Родственников у него тоже не было. Он вырос в детдоме «Солнышко» имени Надежды Крупской, что в Береговом. А что такое советский детский дом, чему там учат и как воспитывают, надеемся, говорить излишне.

Ходил он всегда в черных очках, как гестаповец из советских фильмов про войну, даже в темное время, будто боялся смотреть на тот мир, красивый и счастливый, который вновь стал его окружать.

У него в следственном изоляторе был свой кабинет, в котором стоял только пустой письменный стол, рваный диван из кожзаменителя и серый сейф, где хранился пистолет и патроны к нему. И еще водка. Из оружия он предпочитал «ТТ» времен Великой Отечественной войны. Как-то очень быстро к нему приноровился. У двери висел зеленый армейский мундир. Ходил он обычно в штатском, затем перед работой переодевался в военное и напяливал фартук, чтобы не забрызгаться кровью. Фартук был обычный, из коричневой клеенки, как у санитарок в любой больнице или у патологоанатомов в холодном морге. А не в каких улыбающиеся продавихи торгуют на солнечной улице сладким мороженым «крем-брюле»…

Перед расстрелом он выпивал стакан и столько же – после. И его родинка на шее из коричневой становилась красной. Потом, после работы, уходил в город, переодевшись обратно в гражданское, и пил дальше. И при этом практически не пьянел, а становился еще угрюмее. С тюремным персоналом он тоже не общался. За руку из вертухаев с ним никто не здоровался. На двери его кабинета висел почтовый ящик, куда вестовой опускал документы: время совершения казни и данные о несчастном: фамилия, имя-отчество, когда родился, семейное положение, наличие детей, статья, за что… Это было единственное средство общения с ним. Зарплату, и очень неплохую, получал на сберкнижку. Числился он… А кем он числился, он и сам не знал. Да это ему было без надобности. Хотя в штатном расписании он был обозначен как старший инструктор по оперативной работе с контингентом. Туманно и малопонятно.