…За полем река – большая и мутная.

В траве столб с жестяной пластиной «Совхоз «Россия».

Я знал, что Ульяна где-то близко, но не мог найти её…

Кругом, во все стороны, проглядывали такие же дикие, отвыкшие рожать хлеб поля. Длинные строения – брошенные фермы… Скособоченный элеватор… Пепелища… И снова ржавый погнутый указатель «Совхоз «Россия» и стрелка в поле, заросшее снытью.

Далеко-далеко, на краю поля, посвечивала церковь.

Он не заметил, как «я» сменилось на «он». Но имя ещё связывало личностно его с отделившейся от него духовной сущностью.

Платон пошёл к храму напрямик, по полю…

А вышел он на берег реки. И не было здесь ни гор, ни деревни, ни храма. Ни сада её души…

Только стоял лесовоз, на котором они приехали.

Лесовоз запыхтел, наполняя лес сизым дымом. Развернулся и уехал.

Осталась на дороге женщина. Для постороннего взгляда это была просто женщина в модной, спортивно-дорожной, городской одежде, а для Платона она была любимая женщина, его жена… Ульяна…

Но образ её был смутным и изменчивым, как у подростка. В ней что-то неуловимо менялось.

Просёлочная дорога обрывалась перед хутором.

Они были одни в этом безлюдном месте.

Они были гораздо старше своих реальных лет. Они были из будущего.

– Давай отдохнём, – сказала она.

– Устала?

– Немножко…

Платон стоял, вбирая в себя впечатления от этого, недавно скинувшего снег поля, от тёмной, волнистой полосы леса, от этого немыслимого, безлюдного простора.

Ульяна прислушивалась. То, что так волновало Платона, её только пугало. Она робела от этого безлюдья.

– Плачет кто-то, – сказала она. – Слышишь?

– Наверное, коршун. – Он искал в небе коршуна. – Только он умеет так жаловаться на судьбу… Пошли?

– Коршун? – Она тоже поискала коршуна в небе…

– Чувствуешь, какой воздух! Ты дыши, дыши…

Они шли по лесной дороге. И постепенно сон этот и морок превращался в реальную жизнь со своей логикой характеров и деталей…

Высокие муравейники возникали за стволами деревьев.

Платон наклонился над муравейником.

– Знаешь, Уля, если посидеть голышом в муравейнике два часа, то можно помолодеть на двадцать лет? Хочешь, я посижу? Ради тебя.

– Давай лучше я…

– Сначала я! – по-мальчишески смеялся он. – Ты помолодеешь и бросишь меня, пока я буду сидеть в муравейнике…

– Вот если бы ты ради меня поумнел! – улыбнулась она. – Тащимся в эту дикую дичь!.. Кто-то плачет! Неужели не слышишь?

И тут лес расступился. Серая, среди сорных трав, показалась избушка, крытая старым шифером.

…Они прекрасно ладили между собой даже в этих странных обстоятельствах.

Луч электрического фонарика осторожно и любопытно исследовал избу. Лавка, стол, самовар, закопчённое чело печи…

Керосиновая лампа на полке.

Платон взял её. Покачал.

– А керосина нет.

Он увидел на полке изгрызенную мышами свечу. Чиркнул спичкой.

В красном углу тускло засветилась икона Иверской Богоматери. Капелька крови на её щеке стала от времени чёрной…

– Представляешь, я здесь родился… Правда, не помню, как это было на самом деле…

Он достал из рюкзака бутылку шампанского, две кружки. Бутерброды лежали в большой и красивой жестяной банке из-под леденцов.

Светился на грубой деревянной лавке букетик ландышей в гранёном стакане. Ульяна успела собрать их по дороге.

Гудела от огня печка-подтопок. Дым шёл из всех щелей.

Первое их пристанище на родной земле было тесным, отвыкшим от человека.

– Ты чего глотаешь всё? – спросил Платон обеспокоенно.

– Голова разболелась. То ли от воздуха, то ли от дыма…

Печка дымила.

– Завтра замажу щели глиной, – пообещал Платон. – Пошли посидим на лавочке.

Они сидели на лавочке.

Светились два сигаретных красных огонька.

– Я не боюсь, – сказала она. – Знаешь, я даже умереть не боюсь… Просто тебя жалко… Но такая тишина… С непривычки тревожно… Как будто вот-вот что-то должно случиться. Опять эта птица кричит. Плачет.

– Я же сказал – коршун. Он всегда так жалобно…

– Ни огонька… Ни голоса человеческого… Как мы жить здесь будем?! Опять эта птица… Платон! Там кто-то прячется!..

– Кто?

– Не знаю. Может, собака?

– Откуда здесь собака? Её бы волки съели… Может, рысь… Рысь – коварный зверь… Теперь не отстанет…

Затрещали сухие ветки.

Платон побежал за странным, стремительным существом.

Он поднял камень и бросил в темноту. Потом ещё один, и ещё…

Раздался полный ужаса и боли детский крик. Платон кинулся к кустам.

– Господи!.. Господи!..

Сон стал зерном, первым эпизодом… Он ещё не знал, что будет дальше. И она не знала…

Это был возможный, но не осуществившийся вариант их жизни. Вариант, которому предстояло стать сначала текстом сценария, а затем очеловечиться в актёрах, чтобы зацепить зрителя, заставить торопиться домой в прайм-тайм, чтобы не пропустить следующие серии, в которых для зрителя важны были не судьбы Ульяны и Платона, но знаковые лица любимых актёров.

…Кино жило в нём ещё до того, как он в первый раз заглянул в окуляр камеры.

И монтаж существовал в его сознании прежде, чем он сел за монтажный стол и, вдыхая запах ацетона, первый раз в жизни зачистил лезвием бритвы край кадра, чтобы соединить его с другим кадром и увидеть новый образ. Но почти всегда образ требовал новых склеек, пока не становился волнующим куском параллельной жизни.

Их наставник, всемирно известный кинорежиссёр по прозвищу Коза, и впрямь был похож на козу. И голос у него был высокий.

Чтобы приучить своих учеников к монтажу, он вручил каждому корзину обрезков снимавшихся тогда на студии картин. Он договорился с директором студии, и им разрешили работать в монтажной ночами…

Это было похоже на волшебство. Запускаешь руку в корзину и вытаскиваешь ленту… И другую. И третью… Десятую… Сотую… Ищешь стыки… Склеиваешь. И на экране появляется другая, мнимая и в то же самое время реальная жизнь.

Платон нашёл крупный план В.И. Ленина.

Гениальный актёр, сыгравший когда-то на сцене БДТ князя Мышкина, придал образу вождя революции нервную импульсивность, неуверенность и даже робость. Мышкин стал вождём революции! Эту картину потом упрятали так далеко, что мало кто её видел… Но тогда Платон смонтировал этот крупный задумчивый план Смоктуновского с кадрами голода, расстрелами, похоронами… Поцелуями влюблённых… Рождением детей… И время от времени врезки – грустный задумчивый интеллигентный – трагический! – Ленин – Мышкин. Его нервные руки. И ещё один кадр из другой запрещённой картины – нескончаемый поток людей, несущих красные гробы…

Ленин закрывает лицо руками.

Тогда впервые Платон Фолтин задумался над вопросом, почему самые страшные тираны созревают внутри интеллигентных и талантливых людей? Как будто в оклад иконы вставляют лицо Сатаны…

Он чувствовал, что отношения правителя и народа, власти и общества похожи, имеют одни корни с отношениями мужчины и женщины. И насилие – естественный элемент этих отношений. Насилие как утверждение незыблемого порядка, утверждение первородства мужчины, как гарантия, что мужчина может проявить свою силу, защищая женщину. А правитель может защитить свой народ… Но народу, как и женщине, придётся принять насилие как норму жизни.

Сознание Платона отключалось, когда он пытался додумать эту мысль до конца и понять «почему?». И он забывал, о чем думал… Как будто неведомое предохранительное устройство срабатывало в нём. Как будто бесы не давали ему додумать эту крамольную мысль.

Почему и как перерождаются люди?

Красивая синекрылая стрекоза давала жизнь страшной казаре.

А казара, описав круг жизни, становилась прекрасной стрекозой.

Может быть, эти люди, ставшие тиранами, были всегда верными служителями зла, а добрыми и интеллигентными только прикидывались?..

Или невозможно сохранять государство и порядок в нём добротой и справедливостью?!

Он так и не нашёл ответа, но сторонился власти, как заразной неизлечимой болезни.

Этот внутренний запрет на размышления о природе власти в государстве и семье и губительном её влиянии на тонкое и совершенное устройство человека вызвал в нём подозрение, что он зомбирован, как и большинство окружавших его людей.

Были темы, разрешённые для обсуждения и закрытые, которых нельзя было касаться даже в разговорах с близкими.

Были теоремы, которые нужно было доказывать, и были аксиомы, в которые следовало верить.

Мир казался прочным и незыблемым. Люди смеялись, хотя им было не до смеха. Возмущались, но в душах не было гнева и возмущения. Осуждали тоже всенародно, а в душе восхищались и завидовали.

Он понял – единственное спасение, единственная возможность остаться живым человеком – это обрести себя и не поддаваться дрессуре…

И работа в кино годилась для этой цели, как лекарство, как инструмент познания жизни, а иногда как следственный эксперимент…

Эти поиски были так же непредсказуемы и опасны, как хождение по болоту. Как хождение на лесоповал под охраной собак…

Всемирно известный режиссёр Коза смотрел в окно. Там моросил обычный питерский дождик.

«Как я могу понять другого человека, если не могу почувствовать, когда человек лжёт мне, а когда говорит правду? – думал Платон, глядя на своего учителя. – Я понимаю только смысл слов, чувствую их аромат, но не могу отличить правды от лжи. А иногда ловлю себя на том, что не хочу отличать. Мне важно другое – создавать внутри себя картины, сцены, мелодии… Но самое поразительное и загадочное, что эти картины, сцены, мелодии, рождённые во мне, тихо, но неотвратимо воздействуют на реальную жизнь, приближая её к моим снам…»

– Вы что, диссидент? – спросил тихо, едва шевеля губами.

– Нет… Что вы! – искренне возразил Платон. – Я просто пытался получить из этих обрезков, из сопоставления кадров и лиц пластическую фразу…

Великий режиссёр поморщился:

– Господи! Какие ещё пластические фразы! Вы забыли, где живёте?

Долгая тягостная пауза.

– Я вас очень огорчил? – расстроился Платон.

– Не обо мне речь. Меня не тронут, – сказал Коза. – А вас будут держать на мушке до конца ваших дней…

– Вы думаете, я так быстро умру, а они бессмертны?

Коза даже не улыбнулся. Это не было шуткой. Это был приговор.

– В России всегда сохраняется номенклатура, – продолжал он. – Номенклатура умных и номенклатура дураков… Номенклатура почётных козлов, они же элита, шуты придворные, и номенклатура козлов отпущения… Для праздников козлодрания… Всегда… Как бы ни менялась власть… Помните это…

…Фолтина вызвали в Москву, в главк, чтобы посмотреть работы и решить его судьбу.

В небольшом просмотровом зале главка собралось человек двадцать. По виду все они были люди интеллигентные – высоколобые, серьёзные, значительные. Одеты скромно, но с намёком, в твидовых пиджаках и при галстуках. Сорочки у всех свежие, и воротнички чистые.

Платон вошёл последним. Поздоровался. Никто не ответил.

Только тощий, с лицом иезуита, элегантно одетый старик, главный редактор, мозг комитета, искусствовед, доктор искусствоведения, друг Бергмана, Феллини и Бунюэля, улыбнулся иронично и загадочно… Такая Мона Лиза в мужском облике. Моня Лис, его так и звали за глаза.

Он нажал кнопку пуска.

Погас свет. Ослепительный луч вырвался из проекционной, превратился в трубу, повис над головами судей и явил чёрно-белое изображение жизни.

Лента была почти без диалогов. Под музыку Фонтессы.

…Девушка Наташа должна была заменять актрису в опасных трюках со зверями. Её поселили в съёмочном павильоне, в небольшой комнате, рядом с клетками, где жили тигры, львы и медведи. Звери должны были привыкнуть к ней.

Она вымыла полы. Нарисовала на стене бегущих куланов. Принесла букетик пыльных ромашек. Собрала их у ворот павильона. Села на топчан. Достала кусок чёрного хлеба. Половину отдала своей собаке, эрдельтерьеру Юте, половину съела сама.

Она свежевала туши и кормила хищников, подцепив куски мяса на длинные палки.

Она никогда не воровала мяса у зверей. Может быть, иногда горсть витаминов.

Душевой там не было, но был шланг, с помощью которого она мыла клетки.

Она использовала его вместо душа.

Звери задумчиво смотрели на неё, когда она обливала себя водой из шланга.

Она была красива целомудренной юной красотой. И тигры любовались ею, прощали ей отсутствие шерсти там, где она должна была быть по их понятиям… но там, где она была, она смотрелась красиво.

Наташа была молчалива и замкнута.

Никому не перечила, только мрачно взглядывала на человека, если тот досаждал ей неправильными, по её понятиям, замечаниями.

И людям становилось не по себе.

С ней старались не ссориться.

Даже оператор, стареющий бабник, позволил себе только однажды ущипнуть её, когда она проходила мимо камеры с ведром говяжьего мяса и большим разрубочным ножом. И больше не посмел, почувствовал опасность.

В ней, при её нелюдимости и мрачноватости, был шарм.

Эту особенность облика Наташи сразу заметила Ульяна, когда встретила её в коридоре «Ленфильма».

– Будем снимать эту девочку, – сказала она Платону.

– Да она вроде не девочка, а мальчик, – сказал он, приглядываясь. – Посмотри, какой перстень! С изумрудом… Или стекло зелёное?

Девушка уловила взгляд Платона, чуть-чуть, совсем незаметно улыбнулась, поправила дорогое кольцо на среднем пальце левой руки.

– Мы хотим снимать вас, – сказала Ульяна. – Но у нас нет денег. Мы не можем платить актёрам…

Наташа холодно посмотрела на неё. Пожала удивлённо узкими плечами. И было непонятно, согласна она сниматься или нет.

…После первых же съёмок, когда они все собрались в директорском зале показывать отснятый материал, и Коза, и ученики его были поражены.

Камера увидела то, что не могли увидеть глаза.

Наташа была прекрасна. В ней читалась история коренных петербуржцев, переживших революцию, террор и блокаду. В ней была затаившаяся сила и непокорность… Непокорённость… Её прабабушка была фрейлиной при дворе. Родила дочь от связи с одним из великих князей… Растила дочку в Сибири, потом вернулась в Питер. Жила незаметно. Под чужой фамилией. Вышла замуж. Ещё раз сменила фамилию. Через много лет родилась Наташа.

Время обрекло эту девушку существовать в самом низу отстойника. Она выбрала работу в зоопарке. Она проводила почти всё время со зверями и птицами, пленёнными для развлечения горожан.

Она обращалась с тиграми и львами, обезьянами и слонами как со своими братьями, и они приняли её в своё тайное общество поверженных и проданных в рабство царей природы…

Жизнь её была монотонна и буднична. Она исполняла свои обязанности неторопливо, несколько даже меланхолично.

Радовалась внутренне, что для неё, девочки из зоопарка, ставили свет, для неё стрекотала камера. Радовалась внутренне, но виду не показывала.

Её любимым актёром был Юл Бриннер. Она копировала его походку, жесты, манеру говорить, но никто, кроме Платона, не догадывался об этом.

Наконец настал день, ради которого её пригласили на эту странную работу.

Снимался эпизод восстания зверей.

Она упала по команде на опилки арены, а дрессировщик хлопал бичом и палил в воздух из пистолета, чтобы спровоцировать зверей на бунт.

Обезумевшие, они летали над ней, как на картинах Дали.

Сняли пять дублей.

Тигров загнали в клетки. Наташа встала на ноги. Отряхивалась от опилок. В лице у неё не было ни страха, ни гордости. Это была её будничная работа…

Она была влюблена в актёра, который играл главную роль.

Он аплодировал и восхищённо смотрел на неё.

Этот грузин был неотразим. В него были влюблены ассистентки, помрежки, официантки, уборщицы, гримёрши, костюмерши, монтажницы и монтажёрки и молодой и жеманный директор картины. Даже тигрицы и медведица Милка, которая в итоге всё же оказалась медведем-трансвеститом.

Когда актёр входил в вольер, большие кошки рыкали сладострастно ему в лицо и катались по настилу клетки в оргазме. Только от его облика, его походки, от его мужского обаяния. От запаха благородного самца, который не могли заглушить дорогие мужские одеколоны…

А медведь Милка строил ему глазки.

– Откуда у тебя этот перстень? – спросил грузин Наташу.

– Вам нравится? Хотите, я подарю его вам?

– Нет. Но очень красивый… Ну что ты смотришь так на меня, девочка? Не страдай, я приду к тебе в гости… если хочешь…

– Сюда? – Она посмотрела на свою каморку и неуверенно пожала плечами.

– Нет, – улыбнулся он. – У тебя ведь есть квартира…

– У меня комната… в коммуналке… На Литейном… Вы правда придёте или дразнитесь?

В глазах у неё стояли слёзы.

У него было благородное испанское лицо. Ленивая стать любимца и любителя женщин. Лёгкая и в то же время неторопливая кошачья походка горца.

– Приду, не плачь. На всю ночь приду… Бедная моя девочка…

– Когда?

Он задумчиво листал свой блокнот.

– Завтра вечером…

Он говорил с ней голосом Ефима Копеляна, а её дублировала Людмила Чурсина.

…Наташа купила самые вкусные и дорогие закуски в Елисеевском магазине. Двух лангустов и маленькую баночку чёрной икры. Хотела купить шампанского, но купила виски. Слышала как-то, что актёр в разговоре с дрессировщиком сказал, что больше всего любит именно виски.

Когда актёр пришел, её собака, эрдельтерьер Юта, стала проситься на прогулку, и они решили, что собака имеет на это право.

– Вы ешьте, пейте… Не ждите меня… Я скоро вернусь…

Девушка ходила по Литейному проспекту и представляла, как он обнимет её и поцелует её грудь. Совсем как поэт Саади.

Когда она вернулась, актёр спал. Или притворялся, что спит. Она сидела рядом с ним. Она была счастлива – он спал в её постели… у него было лицо счастливого мальчика…

– Будем смотреть дальше? – спросил кто-то.

– Будем, – ответил главный редактор.

И снова титры. Сценарий Ульяны Курдюмовой. Режиссёр-постановщик Платон Фолтин.

Лента начиналась нарочито бытово. Молодожёны в коммунальной квартире. Она экономист. Исправно ходит на работу, а он хозяйничает дома. Он симпатичен и добр. Но соседи его презирают, потому что не пьёт, не матерится, да ещё пишет стихи, которых нигде не печатают… Его в любой день могут выслать из Ленинграда в Мордовию, как тунеядца…

И вдруг какой-то дальний родственник предлагает ему поработать на космонавтику.

Нет, не в полётах. Это может быть в будущем. В далёком будущем.

А сегодня нужны добровольцы для испытаний.

Он проходит конкурс. Всё засекречено. Никто, даже самые близкие не должны знать, где он.

Его помещают в барокамеру. Ему предстоит провести в одиночестве полгода. Разрешают взять с собой одну книгу. Одну пластинку. Три шариковые ручки и ученическую тетрадь в клеточку.

Сначала он испытал счастье. Отдыхал от городского шума. От мерзких звуков и запахов коммунальной квартиры. Читал Бродского и слушал Малера. Кропал стихи, надеясь, что когда-нибудь и ему тоже присудят Нобелевскую премию. Потом всё осточертело ему – и Бродский, и Малер, и собственные стихи…

Иногда ему напоминали, что он должен делать. Поливать цветы. Измерять давление крови и температуру тела.

Но обратной связи не было. Снаружи слышали, как он кричит, воет, как просит прекратить эксперимент. Но не отвечали ему. Снимали все его реакции на киноплёнку. Изучали. Писали отчёты. Защищали диссертации.

А он сходил с ума от одиночества.

Потом смирился. И медленно угасал.

С нежностью вспоминал свою коммуналку. Шептал, как молитву, матерные слова… И решил, если он выберется отсюда, никогда больше не будет подопытной мышкой, но добьётся власти и станет хозяином жизни. Он даже разработал несколько вариантов, которые должны привести его к победе. Это помогло ему не сойти с ума…

Жена искала его. Но никто не объяснил ей, где он и что делает. Она стала жить с другим мужчиной.

Через полгода его выпустили наконец.

Он заработал много денег. Он мог купить трёхкомнатную квартиру или две машины «Жигули».

Тогда была весна, а теперь зима.

Он шёл по набережной Невы.

Ему казалось, что все смотрят на него.

А он не мог надышаться сырым холодным воздухом Ленинграда.