В середине дня приходит Аннибале, и Джеронимо объявляет обед. Рабочих отправляют на кухню, молодым господам предлагают накрыть в отдельной комнате, но Аннибале тащит Джеронимо на Толедо. Там на углу они берут пасту. Толстая женщина с ярким платком на голове кидает в раскалённое масло овощи, спагетти и куски рыбы. Через несколько минут всё готово, Аннибале даёт женщине карлино, и теперь у каждого из них в руках по миске дымящейся пасты с тающим сыром и листьями базилика, на которых блестят капли масла. Они уплетают макароны, и Аннибале наконец говорит, зачем пришёл. Предмет его возвышенной страсти – он говорит это с издевкой, – девица ди Кассано прислала ему утром записку, что ждёт его сегодня на камерный вечер для друзей, но только с условием, что он придёт со своим «задумчивым другом-мечтателем». Так что, как Джеронимо понимает, Аннибале без него никак не обойтись. Настоящая дружба – это всегда жертва за друга, будь то смерть в бою или вечер с девицами и картами.

Джеронимо не то чтобы горит желанием идти с Аннибале, да и королевская коллекция по-настоящему увлекла его, он бы хотел подольше остаться с ней, с отрешёнными мраморными фигурами, глядящими как бы внутрь себя, молчаливыми прядущими женщинами, беззвучно пашущими волами и бесшумно бегущими обнажёнными мужчинами, но Аннибале настойчив, и ему не отвертеться; он обещает, что пойдёт.

Вечером он отпускает рабочих пораньше и, прежде чем уйти самому, на короткое время остаётся в зале с сокровищами один. Он подходит к барельефу с танцующей группой и внимательно рассматривает его. Он старается оживить в своём воображении эту сцену, представляет, как шевелятся на ветру листья деревьев, как поднимают руки женщины, как заливаются смехом дети, как качаются танцующие мужчины. Это совсем несложно, и почти сразу в голове Джеронимо звучит ритм – тот самый ритм, который преследует его уже второй день. Ему уже нужно идти, Аннибале просил его не опаздывать, и тут совершено некстати ритм вдруг обретает плоть в словах: торжественных и прекрасных и вместе с тем простых, естественных, как дыхание, – даже странно, что Джеронимо не видел, не слышал их раньше. Он второпях, не садясь за стол, пачкая бумагу кляксами, записывает их, просто чтобы не забыть эти несколько строк, и выходит из дворца. На площади его уже ждёт экипаж, а в нём Аннибале. Им совсем недалеко, но не могут же они прийти пешком.

Вечер скучный, как все вечера. Гостей человек двадцать, кого-то Джеронимо знает, кого-то знает только понаслышке. Более всего внимания уделяют английскому посланнику и его спутнице. За ужином та ведёт себя как королева, и в какой-то момент начинает расспрашивать молодых людей об их интересах. Джеронимо хотелось бы ответить что-то блестящее, остроумное, чтобы вызвать восхищённые взгляды, но вместо этого он бормочет что-то о том, что интересуется философией и искусством, впрочем, пока ещё знает очень мало, и… Все замолкают, как будто он сказал что-то не вполне приличное, и ситуацию спасает Аннибале. Завладев всеобщим вниманием, он начинает увлечённо рассказывать о новых физических принципах, которые позволят в скором времени усовершенствовать королевскую артиллерию. Следуют одобрительные кивки и вздохи восхищения.

После ужина гости переходят в соседнюю залу, рассаживаются кружками на диваны и за столики. Джеронимо с Аннибале усаживают играть в три семерки. Помимо девицы ди Кассано, с ними играет её подруга Фьорелли. Она худая, как тростинка, у неё большие печальные тёмные глаза, и говорит она тихо, но голос её глубокий, бархатный, и он волнует Джеронимо. Под столом ногу Джеронимо то и дело задевает чья-то нога. Сначала он думает, что это случайность, но какая уж тут случайность, если эта нога начинает прямо прижиматься к его ноге и как будто поглаживать её. По хитроватым взглядам ди Кассано он понимает, что нога принадлежит ей. Ему неловко, он краснеет и старается убрать ногу. Аннибале видит, как предмет его возвышенной страсти поглядывает на Джеронимо, но это, кажется, только раззадоривает его. Желая завладеть вниманием девиц, он начинает без умолку болтать. Разговор ведётся о поэзии. Аннибале красноречиво доказывает, что поэзия необходима как средство для донесения полезных идей, она должна быть занимательным нравоучением, она нужна, чтобы учить, развлекая. Джеронимо, когда Аннибале приглашает его высказать своё мнение, волнуясь, сбивчиво говорит, что это всё, конечно, так, однако нельзя отнимать у поэзии и того, что она воздействует на чувства и возвышает её к возвышенному. Он хотел сказать, возвышает душу, и ругает себя. Аннибале смеётся, но ди Кассано с жаром встаёт на сторону Джеронимо. Учить и воспитывать, говорит она, может и учебник, и назидательное сочинение, и если бы поэзия была нужна только для этого, она и вовсе была бы не нужна. Джеронимо рад, что его поддержали, и вместе с тем ему почему-то неприятно от того, что это сделала ди Кассано. Фьорелли поднимает на него свои большие печальные глаза и тихим бархатным голосом говорит, что очень любит поэзию. Джеронимо смотрит на неё с благодарностью.

Когда гости разъезжаются, к Джеронимо подходит спутница английского посланника и, очаровательно улыбаясь, говорит, что такой блестящий молодой человек, интересующийся искусством, непременно должен побывать у них. Он приглашён на обед к английскому посланнику. Упомянув, что и ди Кассано также приглашены, она уплывает в сторону кареты. Колышется её платье из линона.

Прощаясь с Джеронимо, Аннибале хлопает его по плечам и хохочет. Он уверен, что ди Кассано весь вечер оказывала ему знаки внимания, чтобы вызвать ревность у него, у Аннибале. Джеронимо с облегчением соглашается, что это наверняка так. Он говорит, что ему всё равно больше понравилась Фьорелли – печальная и задумчивая.

Ложась спать, Джеронимо чувствует досаду от того, что так глупо и бестолково провёл вечер, вместо того чтобы читать. Он пытается восстановить в голове ритм, который так ясно слышал ещё днём, но ничего не получается.

С тем же чувством он и просыпается. Он вспоминает вчерашний вечер, вспоминает девицу Фьорелли и решает, что уж сегодня точно будет писать стихи. Он проводит весь день в королевском дворце, следя за рабочими со списками в руках. Работа становится для него рутиной, и он уже может делать её, думая о чём-то другом. Рабочие выпрастывают из-под сена статуи и вазы, а Джеронимо упорно составляет строчку за строчкой, садясь иногда за стол и записывая их, делая вид, будто что-то помечает в списках. Он старается удерживать в воображении девицу Фьорелли, и в его стихах прекрасная Лаура то спасает ему жизнь, а то оставляет его умирать почему-то на поле боя, стихи получаются тоскливые и безжизненные, Джеронимо приходится ломать строчки, чтобы втиснуть в размер слова, а главное, он никак не может вогнать себя в то состояние, в котором ты как бы параллельно с жизнью живёшь в мире звуков и слов. Тем не менее он упорно прикручивает к одной кривой строчке другую, уговаривая себя, что всё это ему только кажется из-за плохого настроения.

Он весь день спрашивает себя, влюблён ли он в девицу Фьорелли, и не может ответить на этот вопрос. Ему очень хотелось бы быть влюблённым, и он всё время вспоминает её голос и глаза, как языком машинально проводят по дырке в зубе. Ему хочется дописать сонет и преподнести его ей. К концу дня он вымотан, голова его пуста, он чувствует раздражение, но сонет дописан.

Рабочие расходятся, Джеронимо остаётся один среди разноцветного мрамора. Перед тем как уйти, он подходит к доске с Вакхом и Фавном и вдруг понимает со всей ясностью, что его сонет – полная ерунда. Свобода и лёгкость, с которой в тяжёлом мраморе вырезаны плавные, будто движущиеся фигуры, тёплые и соблазнительные, смеются над его тоскливыми вымученными строчками. И когда он выходит в оранжевый свет вечернего города, на него обрушивается тот самый, вчерашний, позавчерашний ритм. Он совсем другой, в нём нет никакой печали с тоской, а есть задор, лукавство, он танцевальный, рокочущий, и к нему нужны другие слова, там уже не может быть далеких дев с глазами, как у серны (что это вообще такое?), там скорее уж будут искриться лазурные волны и хохотать рыбачащие мальчишки, бить хвостами рыбы и, подоткнув юбки, плясать босоногие девки.