Тем временем на белой бумаге как будто из глубины начинают выплывать и вставать рядом друг с другом тени. Снова качаются бёдра, снова колышутся поднятые вверх предплечья, гуляют ладони и изгибаются станы. Гудят авлосы и звенят кимвалы – размеренно, широко, как набегающие одна за другой морские волны. Пахнет травой, вином, оливами, нагретой на солнце кожей. Поднимаются и опускаются оголённые груди, перекатываются под кожей мышцы спины. Ветер шумит в ветвях пиний, развевает кудри и раздувает рубахи. Пляшущие перебирают ногами то влево, то вправо, то вперёд, то назад, поддерживают друг друга, прижимаются друг к другу разгорячёнными телами. Радостно лают собаки, визжат играющие дети, гудят авлосы и звенят кимвалы. Ветер приносит запах морской воды. Прыгают задницы, в ритме дыхания поднимаются и опускаются животы, гнутся шеи и запрокидываются подбородки. Раздаётся звонкий хохот, журчит льющееся из кувшинов вино. На солнце играют тени. Размеренный танец набегает и отбегает, музыка длится, шуршат о траву пальцы ног. Ладонь гладит упругую круглую попу, раздвигаются в улыбке губы, блестят глаза. Трутся друг о друга бёдра, поднимаются и опускаются руки, качаются головы, гнутся спины, гуляют ветви деревьев, ходят влево и вправо ноги, клонится к земле трава, плещется в чашах вино. Гудят авлосы и звенят кимвалы.

3

У нас нет сведений о том, когда именно барельеф был перевезён в Неаполь. В 1785 году его, ещё в Риме, зарисовывает Давид, а в 1796-м он, уже в Неаполе, попадает в каталог королевской коллекции – впервые под именем Baccanale. Значит, переезд мог случиться в любой момент в этом промежутке. Мы можем назвать любой год и надеяться, что нас не поймают за руку. Вот, например, 1787-й. Почему бы и не 1787-й.

Май. Раннее утро, ослепительно светит солнце. Джеронимо выпрыгивает из коляски и почтительно подаёт руку отцу, помогает ему спуститься. Отец Джеронимо – камергер при дворе Его Величества; женился он поздно, поэтому сейчас он уже старик, а Джеронимо – Джеронимо всего восемнадцать. У юноши чёрные вьющиеся волосы, большие карие глаза с густыми ресницами и правильные черты слегка удлинённого лица – пожилые кузины часто говорят, что из него получилась бы прелестная девица, Джеронимо эти реплики бесят, но он всегда только вежливо улыбается.

Одет Джеронимо неброско: серый камзол с простыми пуговицами, такие же кюлоты и чулки, чёрные башмаки с медными пряжками, на голове непослушные локоны удерживает бежевая треуголка без перьев и лент. Такая аскетичность едва ли не вызов господствующей моде, но они с Аннибале решили, что философам не подобает заботиться о яркости наряда.

Аннибале тоже где-то здесь, но Джеронимо не может найти его взглядом. Они ровесники и дружат уже четыре года, Аннибале – сын придворного лекаря. Бог знает, зачем они все нужны на королевской рыбалке, но сегодня двор провожает короля чуть не в полном составе. Коляски, кареты и фаэтоны подкатывают к набережной, простой народ расступается, экипажи останавливаются, и из них выходят мужчины, выкарабкиваются старухи и выпархивают девушки.

Джеронимо хлопают сзади по плечу. Это Аннибале. Аннибале ниже его ростом, он полноват, у него нос картошкой и близко посаженные маленькие глаза – не красавец, в общем. Зато он умный, энергичный, весёлый и острый на язык. Аннибале взглядом указывает Джеронимо на стоящую рядом со свой бабкой-фрейлиной девицу ди Кассано.

– Клянусь нетленными яйцами святого Януария, она на ярмарке выменяла сиськи на мозги, – говорит он вполголоса с каменным лицом.

Джеронимо хотелось бы сохранить самообладание и ответить что-нибудь столь же едкое, но вместо этого он глупо хихикает и заливается краской. За него шутку продолжает Аннибале.

– Впрочем, нет, не на мозги. На свои мозги она бы большие сиськи не выменяла.

Джеронимо снова давит смех и повторяет про себя «клянусь нетленными яйцами святого Януария», чтобы запомнить, хотя сам он, конечно, никогда не сможет так сказать. То, что в устах Аннибале звучит искромётной шуткой, повтори это Джеронимо? – станет стыдной глупостью.

Тем временем на набережную спускается королевская карета, и из неё выходит король. Народ приветственно кричит, двор стекается к нему, и отец Джеронимо тоже устремляется к толпе. Молодые люди остаются одни. В их кругу короля принято презирать. Король религиозен, говорит с лаццарони на местном диалекте, увлекается лишь охотой да рыбалкой, правит вместо него его постоянно беременная австрийка-жена, и к тому же у него длинный уродливый нос. Всё это можно было бы ему простить, но он не просвещён: не интересуется философией и не знает древней истории – именно это делает его в глазах молодых людей никчёмным болваном, не тянущим даже на деспота. «Никакого Брута у нас не будет, потому что у нас вместо Цезаря трактирщик!» – шутить в подобном духе как бы опасно, но все шутят.

У берега Фердинанда IV ждёт четырёхвесельная лодка, идут последние спешные приготовления, свита провожает короля. Аннибале вполголоса продолжает отпускать похабные шуточки, народ вокруг – рыбаки, моряки, торговцы – машет руками и вразнобой кричит: «Да здравствует король!», дети заливаются хохотом: «Re Nasone!», Фердинанд машет рукой в ответ одним и в шутку грозит кулаком другим и наконец садится в лодку. Залив светится лазурью, утреннее солнце заливает теплом амфитеатр набережной, вдалеке слегка дымится Везувий, в воздухе пахнет морской водой, рыбой и жареными каштанами.

Позднее английская и французская пропаганда сделают из Фердинанда IV чуть ли не идиота, будут многозначительно намекать на его пороки и разврат, хотя, кажется, он был только не самым удачливым продуктом своей эпохи, к тому же в конце концов безнадежно её пережившим. Иосиф не тянул на Фридриха, а Фердинанд не тянул и на Иосифа, но был всё-таки той же породы: пока его не ушибло революцией, в духе времени занимался строительством, организацией утопических коммун, образованием молодёжи. Что касается пороков и разврата, то единственное, что у намекающих, от Дюма до Зонтаг, находится ему предъявить конкретного – это что он ел макароны в театре и иногда торговал рыбой, которую сам же и поймал. В то же время Фридриху простили, что он перетрахал едва ли не всех своих гренадёров. История цинична, не прощает только слабость. Довольный хорошей погодой, предвкушая добрый улов, счастливый король исчезает среди бликов и искр на ряби Неаполитанского залива.

От берега к Джеронимо спешит отец. Заметив это, Аннибале оставляет Джеронимо одного, надевает учтивое, доброжелательное выражение лица и уходит в сторону стайки девиц, которым только что перемыл все косточки.

Отец возбуждён и доволен. Королю сообщили, что из Рима прибыл корабль с доставшейся ему по наследству коллекцией древностей. Отец испросил для Джеронимо чести принять эту коллекцию. Дело несложное: проследить за разгрузкой, сверить по списку, убедиться, что по дороге ничего не пропало, проконтролировать, чтобы всё в целости перенесли во дворец и там аккуратно складировали в специально отведённой зале. Несложное, но очень ответственное и почётное, отец поручился за сына как за самого себя, так что для Джеронимо это возможность, и он должен… Джеронимо не очень понимает, о каких таких древностях идёт речь, почтительно кивает, но слушает вполуха: гораздо больше его занимает, над чем таким хихикают девицы, собравшиеся кружком вокруг Аннибале. Наконец он понимает главное: приступить к делу нужно будет завтра, когда ему выдадут бумаги, а пока он свободен.

Отец отпускает Джеронимо, и он как бы от скуки, как бы не зная, чем заняться, сдерживая нетерпение и бросая нарочито ленивый взгляд то туда то сюда направляется к Аннибале с девицами. Взглядывая по сторонам, он вдруг замечает юношу-моряка, который стоит в тени, прислонившись к стене дома, скрестив руки на груди, и смотрит прямо на него. Моряк чуть постарше Джеронимо, он красивый, у него крепкие руки и жгучий взгляд насмешливых чёрных глаз, искрящихся, как два камушка на дне холодного ручья; он смотрит прямо на Джеронимо, не отводя взгляда. Джеронимо теряется, думает, что это случайность, отворачивается, потом взглядывает снова: нет, смотрит. Он несколько раз проверяет, не померещилось ли. Юноша смотрит прямо на него. Джеронимо волнуется и не понимает, как ему себя вести. Он делает вид, что ничего не происходит. Подходит к Аннибале с девицами, включается в светский диалог, впрочем, отвечает невпопад и слушает, не слыша, но иногда взглядывает в сторону стены: моряк всё там же. Глядит на него чёрными из-под чёрных бровей глазами и насмешливо улыбается. Когда приходит время рассаживаться по экипажам и разъезжаться, моряка уже нет, и Джеронимо чувствует облегчение, смешанное с непонятной досадой.

Назавтра отец вручает Джеронимо бумаги и отправляет в порт. По дороге Джеронимо встречает Аннибале, который решает проводить его, – заняться ему всё равно особенно нечем. Всю дорогу Аннибале твердит о каких-то окружностях, точках на плоскости и прямых. Джеронимо ничего в этом не понимает, но он привык, ничего страшного.

Только в порту Джеронимо понимает, почему ему оказали честь, доверив такое ответственное дело: потому что это очень скучно, долго, и кроме того, с этим справился бы и ребёнок. На пристань выгружают заколоченные ящики, и ему нужно только следить за тем, чтобы их аккуратно грузили на телеги. Ему не даёт скучать Аннибале: он то и дело подхватывает у мальчишек-разносчиков лимонад и без умолку трещит. Он уже забыл про свои треугольники и многоугольники и перешёл на Вольтера и Руссо. Их Джеронимо хотя бы читал, так что поддержать разговор может, хотя ему всё-таки больше нравится Гёте, «Вертера» он читал раз пять.

Аннибале убеждает друга, что «Вертер» – чепуха, а настоящий философ должен быть озабочен пользой для общества. С Гёте Аннибале примиряет только то, что он всё-таки ещё и натурфилософ. Гёте сейчас здесь, в Неаполе, но Джеронимо стесняется напрашиваться на знакомство, и Аннибале смеётся над ним.

– Все барышни уже с ним перезнакомились, один ты остался!

Джеронимо бьёт Аннибале локтем в бок и в шутку хватается за кинжал. Они хохочут.

Потом Аннибале переходит на девицу ди Кассано, рассказывает, как она пожимала ему руку, прощаясь, и клянётся, что до конца недели поимеет её.

– Ты только представь, я буду качаться на её сиськах, как корабль на волнах!

Джеронимо совсем не уверен, что Аннибале это удастся, он думает, что другу скорее хочется похвастаться, похрабриться, ну и что в этом плохого, зачем портить ему настроение, так что он подбадривает его, хотя представлять большие сиськи и раскачивающегося на них Аннибале ему скорее противно.

Наконец Джеронимо остаётся один: Аннибале внезапно замолкает, задумывается, бормочет невнятное прощание и уходит, погружённый в себя, – Джеронимо догадывается, что ему что-то пришло в голову по поводу его точек и треугольников.

Проблема, над которой размышляет Аннибале, известна как проблема Крамера – Кастильона. В своём первоначальном виде она была поставлена ещё Паппом Александрийским в седьмой книге «Математического собрания». Формулируется она так: дана окружность и три точки на той же плоскости; необходимо с помощью циркуля и линейки вписать в окружность треугольник, стороны которого, будучи продолжены, пройдут через эти точки. Греку удалось решить проблему для трёх точек, расположенных на одной прямой. В середине XVIII века в одном из своих писем Иоганну Кастильону Габриэль Крамер предложил ему решить эту задачу для любых трёх точек на плоскости, и спустя два десятилетия Кастильон дал такое решение. Осенью 1787 года восемнадцатилетний Аннибале Джордано представит в Академию сорока́ изящное решение той же проблемы для любого количества точек и, соответственно, многоугольника. Решение будет опубликовано через год и прославит своего автора, который спустя ещё год выиграет конкурс на замещение кафедры механики Королевской военной академии Нунциателла.

Джеронимо мало что понимает в математике, ему трудно поддержать энтузиазм друга по поводу точек с прямыми, так что, оставшись один, он сначала как бы глохнет от образовавшейся вдруг тишины – хотя вокруг и плещутся волны, и стучат ящиками грузчики, и кричат носильщики и разносчики лимонада, – а потом погружается в себя, оставляя рабочую рутину течь как она течёт. Постепенно плеск воды, скрип верёвок, протяжные стоны чаек, смех людей и стук колёс сливаются для его слуха в один плотный массив шума, который начинает весь целиком пульсировать сам по себе, оторвавшись от каждой из своих частей и став как бы больше их суммы. В голове у Джеронимо гудит какой-то ритм, который ищет себе выхода в словах, только он пока не знает, в каких. Джеронимо уже писал стихи, и хотя он ими недоволен, он знает, что это были плохие стихи, сейчас он всё-таки чувствует, что это снова они, как бы бурлят под камнями, пробивая себе дорогу наверх. Мошкарой начинают кружиться в голове слова, сотни разных слов, из которых сотни не подходят, а нужно выхватить из этого водоворота два-три правильных, но пока не удаётся, не получается, и только властно, требовательно гудит ритм.

Однако рано или поздно ему приходится вернуться к работе: ящики погружены на телеги, и теперь их надо сопроводить во дворец, а там снова здорово – следить за их разгрузкой и то и дело требовать от грузчиков быть поосторожнее. Заканчивает он поздно, звуки и ритмы куда-то делись, он выходит на площадь Сан-Фердинандо, и хотя ему казалось, что он устал, через несколько шагов у него открывается второе дыхание, и вместо того чтобы идти прямо домой, он решает сделать небольшой крюк и пройти по Санта-Лючии. Он не знает, зачем; вчерашний матрос с пронзительным насмешливым взглядом то и дело всплывает на периферии его памяти, но не то чтобы он ждёт, что увидит его снова, скорее уверен, что не увидит, так что ему просто хочется прогуляться по набережной, залитой закатным солнцем.

И всё-таки он там: стоит почти на том же месте, прислонившись к стене, со скучающим видом, болтает с кем-то. Он замечает Джеронимо, и взгляд его мгновенно становится снова насмешливым, обжигающим. Он уже не отпускает глаз от него и, продолжая болтать, провожает его ими. У Джеронимо колотится сердце, он ускоряет шаг, делает вид, что очень спешит и, почти пробегая мимо, всё-таки пару раз стреляет глазами: матрос стоит спокойно, всё так же смотрит и только лениво меняет затёкшую ногу.

Джеронимо ругает себя, что пошёл по набережной, не знает, что думать; в сущности, боится думать – но ничего не может поделать с разливающимся по телу будоражащим теплом, которое остаётся с ним всю дорогу до дома.

Наутро Джеронимо просыпается из тревожного сна, в нём он всё бежит и бежит по полутёмным городским лестницам, которые никак не заканчиваются, протискивается между каких-то людей и вдруг замечает, что он совершенно голый, и хотя никто не обращает на это внимания, ему всё-таки стыдно, он делает вид, что ничего особенного не происходит, заводит светский разговор с Аннибале, вокруг ещё смеются какие-то девицы, и он смеётся вместе с ними, но почему-то точно знает, что в той стороне, куда он не может взглянуть, стоит статуя, и он должен следить за ней, но никак не может незаметно проверить, на месте ли она, и это пугает его.

Хотя Джеронимо и философ, но предрассудки ещё живы в нём, и он невольно размышляет о том, что может предвещать такой сон. Пока ему подают умываться и одеваться, он приходит к выводу, что только одно: что какую-то статую всё-таки украдут. И хотя он понимает, что всё это чушь и бредни для старух, а на самом деле сны – это просто слабость души и разума, никаких предзнаменований они не несут, но ему всё-таки не по себе.

Поэтому наспех позавтракав, Джеронимо со всех ног бежит во дворец и оказывается там даже раньше рабочих. Камердинер проводит его в залу и оставляет одного. Джеронимо, сказав себе, что это только чтобы освободиться от наваждения, пересчитывает ящики. Все на месте. На некоторое время он остаётся с ящиками один на один и ловит себя на чувстве, которое должны испытывать археологи: вот тут, под одинаковыми свежеструганными досками, перед ним неведомые сокровища древних, и совсем скоро из-под слоёв сена на свет божий как бы снизу начнут проклёвываться, вырастать Марсы и Зевсы, Дианы и Ники, Венеры и Аполлоны. Правда, у Джеронимо есть список того, что он должен найти. От нечего делать Джеронимо пролистывает его. Список скучен, как любая бюрократическая неизбежность, за аккуратными пронумерованными строчками: Нерва паросского мрамора, две ладони в высоту, две колонны зелёного порфира в десять ладоней и треть ещё одной, каждая диаметром в полторы ладони, неизвестная, женская статуэтка высотой три с половиной ладони, – не разглядеть никакого волшебства, не почувствовать никакой древности, – все они слипаются в одно общее бормотание, неразличимое, как будто за закрытыми дверьми вполголоса разговаривает толпа людей. Джеронимо слышит его как подчинённый единому ритму гул, снова, как вчера, и в какой-то момент ему кажется, будто он начинает различать в этом гуле отдельные слова, крепкие, как натянутые тросы, строчки, и вот-вот они прорвутся наружу, но его прерывают: открываются двери, в залу впускают рабочих, и они мгновенно заполняют всё пространство грубым простонародным галдежом.

Они приступают к работе: вскрывают ящики и из-под сена, которым те набиты для мягкости, извлекают вещи. Джеронимо сверяет каждую вещь со списком и делает пометки. Рабочие норовят всё сделать побыстрее, но он всё время одергивает их: не ровён час что-нибудь разобьют. Они начинают с ящиков поменьше, потому что они стоят сверху. На свет божий появляются вазы, тарелки и чаши, на них прядут женщины, пашут волы, бегут друг за другом обнажённые мужчины. Потом появляются фрагменты резных фризов, мраморные метопы с кентаврами и барельефы с жанровыми сценами. На одном из барельефов в окружении женщин и детей танцуют Фавн с Вакхом. Джеронимо продолжает делать пометки, следить за рабочими, пить лимонад, за которым он посылает одного из них, но то и дело его взгляд возвращается к барельефу. Что-то его в нём завораживает, бог знает что именно.