Вчера вечером в дверь квартиры позвонили, и мать крикнула ему, мол, Паоло, к тебе девушка. Он раскраснелся – никакие девушки к нему обычно не приходили, и чёрт знает теперь, сколько будут хихикать сестрички, – и вышел в прихожую. Девушка была незнакомая. Сказала, что её попросил зайти доктор Эудженио и что он очень просит Паоло завтра утром встретиться с ним в «Гамбринусе». Паоло смотрел на девушку и несколько стеснялся того, что она не такая уж симпатичная – сестрички, разумеется, уже выглядывали из своей комнаты и, конечно, уже хихикали. Сбивчиво он ответил, что да, конечно, обязательно придёт, и нужно ли что-то ещё, ну, раз нет, тогда… И закрыл за девушкой дверь. Повернулся и показал сёстрам кулак. Девчонки мигом заперлись у себя и за дверью в полный голос захохотали.

Разумеется, Паоло знает, что за доктор Эудженио ждёт его в кафе. Эудженио на пять лет старше Паоло: когда Паоло поступил на факультет, Эудженио оканчивал бакалавриат, и Паоло проходил у него практику. Они подружились и часто встречались в университете и в компаниях. Эудженио был красив и самоуверен, у него были прекрасные манеры, он знал всё на свете, был добрым и обаятельным, острил и рассказывал истории так, что заслушаешься. В него были влюблены все девушки; Паоло мечтал быть на него похожим. Дело было ещё до чрезвычайных законов, тогда ещё можно было многое говорить из того, что теперь уже нельзя, но даже с учётом этого Эудженио иногда говорил такие смелые вещи – про Муссолини и революцию, – что это вызывало восторг. Последний год Паоло всё больше времени проводил в мастерской, Эудженио был постоянно занят, и они почти не виделись.

Паоло заходит в кафе и оглядывается. Разумеется, ему любопытно, почему Эудженио вдруг просит о встрече, да ещё в «Гамбринусе»: в студенческие времена они встречались совсем в других местах, да и теперь Паоло заходит сюда разве что с отцом, когда тот берёт сына с собой пройтись. В кафе полно народу: люди гомонят, стоя в очередях, проталкиваясь к столикам и за столиками, курят, пьют кофе и галдят, перекрикивая друг друга. Мелькают шляпы, газеты, сигары, галстуки, усы и чашки с кофе. Наконец Паоло видит Эудженио – тот стоит в углу зала, уже с чашкой. Он делает Паоло знак взять кофе и показывает: два. Паоло машет рукой, кивает и встаёт в очередь. Пока ждёт очереди, оглядывается. Вот на прилавках разложены пирожные, вот сверкают горы чистых чашек и блюдец, вот развешены по стенам зеркала, в которых отражаются всё те же шляпы и усы, а вот за стойкой стоит девушка в переднике – отсчитывает сдачу и кричит напарнице: ещё кофе!

На девушке взгляд Паоло останавливается. Звон чашек, гомон толпы, хлопки закрывающейся двери – всё это начинает звучать для него как будто из бочки, явственно и громко он слышит только биение своего сердца. Паоло кажется, что он никогда не видел такой красивой девушки: большие чёрные глаза под такими же чёрными бровями, высокий лоб, маленький подбородок и изящный нос, гордая посадка головы на длинной стройной шее, очаровательные ушки, за которые убраны сверкающие смолью густые волосы, а под передником угадывается тоненькая стройная фигура, будто вышедшая из-под резца скульптора. Её руки с тонкими запястьями и длинными пальцами движутся ловко и быстро. Она улыбается, и из-под её полных рубиновых губ выглядывают ослепительно белые аккуратные зубки. Всё то время, пока Паоло ждёт своей очереди, он изо всех сил думает, что бы ей такого сказать. Ей наверняка по сто раз на дню каждый усатый урод говорит, какая она красивая, и наверняка каждый пятый спрашивает, что она делает после работы. Сюда заходят красавцы и богачи, она привыкла к вниманию и восторгу, которые вызывает, а Паоло и не красавец, и не богач, да и что он может ей предложить. Когда его очередь подходит, Паоло так и не находит, что сказать, и говорит только, разлепляя пересохшие губы: два кофе. Девушка берёт его деньги, отсчитывает сдачу и кричит напарнице: ещё два кофе! Впрочем, кажется, она замечает, как Паоло на неё смотрит, улыбается, глядя ему в глаза, и во взгляде её будто бы пробегает игривая искорка. Сердце у Паоло стучит ещё громче, но момент упущен – сзади напирает следующий покупатель, и девушка уже принимает следующий заказ.

Подождав ещё несколько минут в конце стойки, Паоло берёт две чашки с кофе и пробирается к столику, где его ждёт Эудженио. Только теперь он видит, что Эудженио странно выглядит. Нет, он как всегда с иголочки одет и на лице у него улыбка. Но он выглядит чудовищно уставшим, у него мешки под глазами, он весь какой-то серый, да и сама улыбка не столько свободно расплывается по лицу, сколько с трудом на него натянута. На вопрос, всё ли у него хорошо, Эудженио отвечает, что несколько ночей не спал, очень тяжёлые дни, кое-какие проблемы, не обращай внимания. Эудженио в один глоток забрасывает в себя кофе, закуривает и спрашивает, как у Паоло дела. Паоло не знает, что сказать, к тому же ему постоянно хочется обернуться и посмотреть на девушку за стойкой. Ну так, хорошо, вот окончил курс, пока работает в фотомастерской, а осенью подумает, что делать дальше. Отец вот настаивает на больнице. А как в больнице дела? Эудженио не замечает вопроса и спрашивает, как общественная жизнь. Паоло не сразу понимает, о чём речь, а когда понимает, машет рукой: нет-нет, это не моё, ты же знаешь, никакой политики. Потом он спрашивает про сестёр – а что сёстры, ничего, учатся, – и ещё что-то в этом же роде: не женился ли, как успехи, что отец. Паоло отвечает кое-как, а сам думает про девушку. Эудженио говорит, не повышая голос, и в шуме и гаме кафе его почти не слышно, приходится напрягать слух, чтобы его услышать. Про себя он тоже отвечает односложно: на отделении много работы, пока вот тоже не женился, хорошие были деньки тогда в университете. Паоло трудно следить за разговором, довольно бессмысленным, и к тому же он прямо-таки заставляет себя не поворачиваться к стойке. Но в какой-то момент он всё-таки замечает, что Эудженио нервничает, стараясь этого не показывать, и как бы рассеянно оглядывается вокруг, как будто хочет что-то проверить, и проводит рукой по мокрому лбу, и говорит, что у него есть к Паоло просьба. Ерунда, ничего особенного. У него с собой папка с кое-какими бумагами, так вот пусть она пока побудет у Паоло. Он её потом заберёт – может быть, завтра или через пару дней. Или если он не сможет, то придёт его друг Саша, он самый близкий друг, и ему можно будет отдать. А никому другому показывать не надо и вообще никому об этом говорить, да кстати, и самому Паоло не надо заглядывать в папку – так будет для него же лучше. Просто поверь мне, пожалуйста, и не открывай её. Сделаешь?

Паоло сначала слушает вполуха, но потом, кажется, понимает, и ему становится страшновато. Он начинает оглядываться по сторонам, но Эудженио просит его не делать этого. Стой спокойно, мы просто болтаем. Паоло немного напуган, но решение он принимает мгновенно. Эудженио ведь всегда был против фашистов, и в папке наверняка что-то запрещённое. Но если отказать старому другу, то как он будет выглядеть? К тому же, если это что-то вроде проверки, то Паоло как раз хотелось бы показать Эудженио, что на него можно положиться. Паоло и самому не нравятся фашисты, и, хоть он и не лезет в политику, но, когда это было ещё можно, он читал L’Unita и иногда L’Ordine nuovo и сочувствовал всему, что там писали. Паоло говорит, что нет проблем, конечно, он сделает. В этот момент ему снова страшно хочется оглянуться на девушку за стойкой и поймать её взгляд, но вместо этого он заставляет себя просто взять чашку и допить кофе. Эудженио снова вытирает вспотевший лоб и снова спрашивает про сестёр, и как бы невзначай сбоку от стола протягивает Паоло папку. Паоло отвечает, что всё в порядке, учатся, достают его, берёт папку и перекладывает её себе подмышку. Эудженио поправляет галстук и вдруг, повысив голос, начинает рассказывать о сложном пациенте на отделении. Кажется, он потихоньку немного успокаивается и наконец говорит, что ему пора в больницу, и так уже опаздывает. Так где ты, говоришь, работаешь? На Площади мучеников, Джакомо Броджи? Ну хорошо, дружище, до встречи, будь здоров. Он прощается и пробирается к выходу. Оставшись один, Паоло наконец может оглянуться вокруг: всё тот же шум и гам, шляпы, бабочки, сигары, усы, а за стойкой девушка с чёрными, как предвечная ночь, глазами и такими же бровями, и она совсем на Паоло не смотрит. На него никто не смотрит. Паоло выходит из кафе.

Он правильно догадывается, что Эудженио подпольщик, а в папке что-то запрещённое, но он и представить себе не может, что его друг Эудженио Реале уже несколько месяцев руководит городским отделением Коммунистической партии Италии. Он сменил на этом посту Джорджо Амендолу – ровесника и ближайшего товарища, ещё одного блистательного харизматичного красавца, энциклопедически образованного юриста, сына крупного демократического политика и одного из основателей газеты Il Mondo Джованни Амендола. Джованни осмелился громко обвинить лично Муссолини в убийстве Джакомо Маттеотти и в 1926 году бежал в Канны, где пятнадцать итальянских чернорубашечников напали на него на улице и забили до смерти. В 1929 году, на годовщину Великой Октябрьской социалистической революции его сын вступил в КПИ и скоро возглавил её неаполитанское отделение. Отделение было небольшим, но всё же полторы сотни человек в нём было: рабочие радиозавода La Precisa, автозавода Miani e Silvestri, сталелитейного производства Ilva, оборонного Silurificio, портовые рабочие, ремесленники, железнодорожники, печатники, студенты и интеллектуалы. В подпольной типографии продолжали печатать выпуски L’Unita, La Riscossa и листовки, влияние партии росло по мере развития Великой депрессии. Сам Эудженио вступил в партию в сентябре 1930 года, после очередной волны арестов и после того, как из университета выгнали двоих студентов, освиставших речь ректора. В новогоднюю ночь 1931 года коммунисты вывесили на высоченной арке, вровень с крышей пятиэтажного дома, моста Санита огромный баннер с призывом Lavoratori scioperate! – «Сражайтесь, рабочие!» – самая эффектная акция ячейки, после которой трое партийцев были арестованы. В марте Амендола выехал в Кёльн для участия в съезде партии, на собрании городского отделения КПИ секретарём выбрали Эудженио Реале, а оперативным центром стала клиника Неаполитанского университета, в которой он работал. Отделение росло и работало всё активнее, агитация ложилась на благодарную почву: зарплаты падали, безработица росла, – газеты, листовки и брошюры с кратким пересказом «Капитала» и со статьями из «Рабочего государства» появлялись на теплоэлектростанции Капуано, на текстильной мануфактуре MCM, в Ilva, Precisa и Miani, в порту и доках. Помимо L’Unita и La Riscossa, коммунистам удалось наладить выпуск новых газет – Falce e Martello, L’Operario Bolscevico, La Scintilla, La Rissa (соответственно, «Серп и молот», «Большевистский рабочий», «Искра» и «Бой»). Кроме того, сформировалось отделение Фронта коммунистической молодёжи, которое занялось пропагандой среди студентов и призывников. В течение весны и начала лета на нескольких крупных производствах в Неаполе прошли забастовки, руководство предприятий отвечало увольнениями, массовые увольнения вызывали ответную удвоенную ярость, профсоюзные ячейки росли, как грибы после дождя, в партию просились десятки и десятки новичков. Но и ОВРА взялась за коммунистов не шутя. Судя по всему, в одну из ячеек удалось внедрить агента, и в конце июня началась очередная волна арестов, были схвачены полтора десятка активистов, поэтому и сам Эудженио со дня на день ждал ареста.

Ничего этого Паоло, к его счастью, не знает. Паоло поднимается по виа Кьяйя и подавляет в себе желание оглянуться. Не в том дело, что он надеется снова увидеть девушку из кафе (хотя может быть, как раз и надеется), нет, теперь он думает, а не следят ли за ним. Наверняка нет, и в кафе он ничего такого не заметил, но кто знает. С другой стороны, если он будет постоянно оглядываться, то это как раз и будет подозрительно. Как ведёт себя подпольщик, когда опасается слежки? Запутывает следы? Делает вид, что ничего не опасается? Думать одновременно о девушке и о слежке невозможно, он мечется мыслью то туда, то сюда и то ускоряет шаг, то замедляется, то мечтательно задумывается, то вдруг весь собирается и замечает, как судорогой сводит его челюсти. Заметив это за собой, он старается идти помедленнее и думает о девушке, но потом вспоминает, что опаздывает на работу, и прибавляет шагу.

В магазин он приходит как раз вовремя: хозяин только что открыл дверь, и Паоло проскальзывает внутрь сразу за ним. Только здесь он позволяет себе посмотреть назад, сквозь стекло двери наружу, на залитую солнцем небольшую площадь: никого подозрительного нет. (Впрочем, что он знает о шпиках? Может быть, они как раз и не выглядят подозрительно.) Его окликает хозяин: нужно поторапливаться.

Паоло знает ещё со вчерашнего дня, чем он будет сегодня заниматься. Давно уже пришли в негодность пластины с несколькими древностями из Археологического музея – с них тут делают отпечатки, вкладывают в паспарту и продают. Стоит недорого; каждый, у кого есть несколько лишних лир, может приобщиться к искусству и римской древности. Это очень современно и политически правильно. Так вот, Паоло нужно взять фотоаппарат, отправиться в музей и отснять новые пластины: сеньор Боквинкель уже договорился с директором. Для Паоло это ответственное и интересное задание: если он не хочет вечно биться в подмастерьях, он должен доказать, что может снимать и делать это хорошо.

На сборы уходит некоторое время: кофр с фотоаппаратом, штатив, сумка с кассетами, сумка с лампами и стойками и ещё одна – с драпировкой и стойками для неё. Несколько мучительных минут Паоло думает, что делать с папкой, которую ему дал Эудженио: оставить здесь или взять с собой. Она жжёт ему руки, и в то же время он опасается, как бы ей не заинтересовался хозяин. В конце концов папка оказывается в сумке с кассетами: лучше так, чем полдня мучиться неизвестностью.

Ещё немного – и он уже со всем своим грузом в трамвае. Он стоит на задней площадке, чтобы как можно меньше мешать окружающим своим кофром, штативом, двумя сумками – но и для того чтобы не думать о том, кто там стоит и поглядывает на него сзади. Сзади него только мальчишки, повисшие на колбасе, Паоло видит их через стекло, они лыбятся, показывают ему язык, переглядываются и взрываются хохотом – Паоло слышит звонкие перекаты этого хохота, приглушённые стеклом и смешанные с треньканьем трамвайного колокольчика, стуком колёс на стыках рельс, скрипом сидений и людским гомоном.

В другой день Паоло погрозил бы мальчишкам кулаком или отвернулся бы, чтобы они переключились с него на кого-нибудь другого, – но сейчас он тупо застыл, глядя на них, и, кажется, даже приоткрыл рот, что даёт насмешникам новый повод для бешеного хохота. В сумке у его ног лежит папка, которую он представляет себе раскалённой докрасна, так что она просвечивает сквозь сумку, или по меньшей мере старается вылезти из заточения, выползти из сумки и всем раскрыть их с Паоло тайну. Внизу у моря остаётся кафе с девушкой, будто вышедшей из-под резца скульптора, – и вне всякого сомнения, именно в этот самый момент к ней склоняется красавец с золотыми запонками и шепчет ей изящные непристойности, отчего её нежные ушки алеют. А выше, в прохладе и тишине музея, его ждут мраморные скульптуры, которым больше двух тысяч лет, и от того, насколько удачно у него выйдет, играя линзами и светом, поймать их образы на стеклянные пластины, зависит его работа и карьера.

Три эти мысли не могут ни завладеть его душой одновременно, ни разделить её, ни перебороть одна другую – от этого Паоло стоит, не двигаясь и мало на что обращая внимание, всё так же с раскрытым ртом, и, когда он вдруг понимает, что сейчас, у музея, ему выходить, он замечает, что мальчишек, которые висели на колбасе, тыкали в него пальцем и хохотали, обнажая ослепительно белые зубы, давно и след простыл.

Паоло думал, что заметит, кто выходит вместе с ним, но народу много, а сам он путается в сумках, лямках и ремнях, к тому же на глаза течёт пот, – когда он спрыгивает со ступенек трамвая, солнце как раз в зените и жжёт невыносимо, – если за ним и был хвост, то он его не заметил. Трамвай уезжает, потряхивая колбасой.

Под сводами музея прохладно, а шаги, кашель и приглушенные голоса отдаются гулким эхом, как в пустом храме, – Паоло любит бывать здесь. Здесь несуетно, торжественно и благородно; здесь, где течение истории почти остановилось, можно будто бы услышать её собственный фоновый шум – как когда прикладываешь раковину к уху. К тому же за ним никто не юркнул по лестнице внутрь – это, конечно, мало что значит, могут, если что, и снаружи подождать, но всё-таки немного успокаивает.

Потом Паоло работает. Он вешает драпировку, расставляет штатив, закрепляет на нём фотоаппарат, ставит стойки с лампами, подключает их, выставляет свет, прикладывает фокускоп к стеклу, наводится на резкость, настраивает диафрагму, откидывает дверцу с матовым стеклом, вставляет кассету в камеру, поднимает шибер, снимает крышку объектива, ждёт несколько секунд и закрывает крышку. Каждый раз он закрывает шибер, вынимает отснятую кассету, прячет её в сумку, перетаскивает драпировку, штатив с фотоаппаратом и приборы к другому экспонату и бегом возвращается за кофром и, главное, сумкой с кассетами.

Работа увлекает Паоло. Постепенно он как бы половиной своего существа перетекает в мир тускло светящегося мрамора, в мир мраморных рук и бёдер, поворотов шеи и застывших полуулыбок, изгибов длинных пальцев, напряжённых спин, вздутых мышц плеч, круглых задниц, кучерявых причёсок, прямых носов и узких подбородков – половиной своего существа он там и как бы ощупывает тот мир изнутри, а другой половиной здесь, у фотоаппарата, прищурившись, ловит ракурс и свет, крутит колесо фокусировки и, задержав дыхание, снимает крышку объектива.