«Позвольте представить наших новеньких: Надя Михальчук, Света Пантелеева, Юля Чечурина, Валя Сенина и Оля Егорова». -Семен положил список на стол и потребовал: – «Пусть они сядут за те парты, где захотят, а вы уступите им места».

Девчонки скромно расселись за свободные две первые парты, а самая улыбчивая из них, Юля Чечурина нашла свободное место на задней парте. Семен начал урок. Вот не помню, – это был урок литературы или русского языка?

–И я не помню, какой это был урок. Помню только, что передо мной сидела Надька Михальчук, а мы с Васей Ананиным в конце урока стали дергать ее за косы. Вася справа, а я слева. Она хотела обернуться, но не смогла. После звонка на перемену она обозвала нас идиотами.

– Володя, почему вы с Васей не приставали к Вале Сениной, -она же сидела рядом с Михальчук?

– Почему, почему…Валя нам показалась самой строгой из них. Если ты помнишь, – она же была круглой отличницей и хорошо плавала! Но потом в десятом мы с Васей ухаживали за Валентиной. Вася играл на гитаре. Даже дрались из-за нее. В конечном счете она выбрала Васю. Они поженились сразу после школы, когда Вася был на первом курсе Харьковского летного училища. А меня в летчики, как ты знаешь не взяли из-за зрения. О нашей драке даже Семен знал. Он тогда подколол нас, обозвав «Необъезженными жеребцами».

– Да, школьные годы – это лучшее, что было в нашей жизни. А какие были учителя?!

УЧИТЕЛЯ

В первые послевоенные годы многие учителя мужчины приходили в школу в военной форме, без погон. Физкультуру и военное дело с седьмого по десятый вел у нас Яков Александрович Розенштейн. Несмотря, на его малый рост и непрезентабельный вид, кривые ноги кавалериста, искалеченный лысый череп и вставные зубы, – он пользовался большим уважением, как у школьников, так и среди учителей. Он был фанатиком спорта и привил нам любовь к гимнастическим снарядам, которых в спортзале школы по тем бедным временам было в избытке. И перекладина, и брусья, и кольца, и любимый его конь – все было в рабочем состоянии благодаря его усилиям. Его заботами в школе были и лыжи. В снежные львовские зимы с небольшими морозами, мы на уроках физкультуры с удовольствием катались с гор близлежащего парка «Железные воды». Он научил нас обращаться с «Калашниковым», и в армейской службе многим это помогло.

В пятом классе началам алгебры, а потом биному Ньютона, мнимым и комплексным числам обучала нас Тамара Трофимовна Примак. Удивительно, но этой скромной маленькой женщине до 35-ти, с проблеском седины в черных волосах, одетой в строгий костюмчик с орденскими ленточками, удавалось на своих уроках держать тридцать мальчишек в полном повиновении и тишине. Тогда к орденам и медалям молодежь относилась уважительно. Но заслуга ТТ, как мы коротко называли свою математичку, была в другом. Она была педагогом от Бога. Ни одного оскорбительного слова к самому неуспевающему ученику. По нескольку раз могла объяснять элементарные формулы и даже таблицу умножения. Ее бархатно арахисовый голос завораживал. Она великолепно рисовала мелом сложные геометрические фигуры и давала время срисовать их с доски ученикам. Вот только с тригонометрией ей не очень повезло. Она так и не добилась от нашего класса полного усвоения тангенсов с арктангенсами и прочих синусов с косинусами. Но это была не ее вина. Объемов памяти у некоторых одноклассников было недостаточно. Сложные контрольные по математике в выпускном десятом классе не всем удавались. ТТ была старательным учителем, за это мы ее уважали и любили.

Целый год проходил в военной форме историк старших классов Павел Андреевич Курбатов, бывший замполит партизанского отряда в Белоруссии. Его рассказы о диверсиях на железных дорогах слушали в полной тишине, хотя он говорил тихим голосом. Он увлекал нас историями героев Древней Греции и Рима. Рассказ о спартанском мальчике, прятавшем в гимназии лисенка под рубашкой, и выдержавшего в строю и укусы и когти звереныша, запал в ребячьи души. Многие задавали себе вопрос: «Выдержал бы я те боли, которые испытывал спартанский мальчик, не пошевелившись в строю?

Физик старших классов Максим Леонтьевич Винокуров приходил в школу в зеленом кителе и синих форменных брюках. Высокий, красивый чернобровый мужчина с проседью, часто хватался за нижнюю челюсть (результат контузии), и отворачиваясь вправлял ее. Большинство учеников относились к вынужденному перерыву сострадательно и сидели молча за столами физического кабинета, устроенного в виде амфитеатра. В каждом послевоенном классе были неблагополучные ребята. Однажды, вертлявый Ваня Доброхотов, прогульщик и спорщик,во время вынужденной болезненной паузы физика хихикнул. Максим Леонтьевич застонал, обернулся, схватил со стола ящичек с гирьками, разновесками, и пульнул его в то место (середина амфитеатра), где сидел Ваня. Мы успели закрыть головы руками от разлетавшейся «учебной шрапнели». Никто не пострадал. Физкультурник Яков Александрович воспитал на своих уроках отличную реакцию у учеников.

Французскому, а потом с девятого класса, и латинскому языку, нас обучал Норберт Перцович Вейстрах. Редкое отчество, редкая фамилия. Школьники величали его просто: француз, иногда – Перец. Он знал и немецкий, и кажется, был военным переводчиком. В девятом классе от Норберта Перцовича мы услышали вопрос:

«Поднимите руки, кто читал произведения Оноре Бальзака?» – Поднятых рук не было.– «Неучи! Скажите мне, пожалуйста, как я должен с вами изучать язык великой европейской литературы?»,– посетовал француз.

Он тоже приходил в школу в форме и в хромовых сапогах. Его синий френч и галифе были пошиты гражданским портным под модную тогда военную форму. Воевал ли он? Мы не знали. Запомнился он тем, что любил проводить расследования наших шалостей. Одно время я целую четверть сидел с Виталиком Рыльниковым, который посещал химический кружок. Из глицерина, марганцовки , Бертолетовой соли и йода он научился делать горючие вещества. В магазине, в очереди, он подбрасывал какой-нибудь женщине в сумку пакетик с порошком, который через минуту воспламенялся. В очереди начиналась паника. Мы стояли недалеко от магазина и «балдели». Однажды в школу он принес какой-то порошок и перед уроком французского рассыпал его возле доски. Норберт Перцович любил расхаживать во время урока вдоль доски пружинистой походкой, заложив руки за спину, и при каждом шаге он как бы перекатывался с пятки на носок в своих великолепных сапогах. При такой походке подошвы его сапог сильно вдавливались в пол.

Начался урок. «Француз», поздоровавшись с нами, сел за стол и начал опрос, который длился минут двадцать. О, насыпанном на пол, порошке знали только я и мой сосед «химик». Мы уже решили, что затея позабавить класс была напрасной, потому что учитель начал объяснять новый материал, продолжая сидеть. Он объяснял какую-то форму прошедшего времени. Наконец, ему понадобилась доска, и он подошел и начал писать на доске. Он писал, и продолжая стоять у доски объяснял. А время шло. И, когда уже оставалось минут десять до конца урока, он начал надиктовывать предложения на французском, широко шагая своей плывущей походкой. Он дошел до стены,и артистически круто развернулся. Подошвой он растер коварный порошок, и тут раздался взрыв. Из-под его ноги выскочили искры. Вздрогнув, Перец прошел вдоль доски, напряженно всматриваясь в лица своих учеников. Эффект был неожиданным. Каждый шаг Норберта Перцовича сопровождался взрывным хлопком, хотя и негромким, но резким. Девчонки, сидевшие на первых партах завизжали. Кто-то захохотал. С задней парты раздался клич: «Пацаны, уносим ноги»! Француз на несколько секунд остановился в растерянности, потом овладев собой, осторожно подошел к столу. Был один хлопок. От бессильного гнева лицо его было перекошено. Видимо, такой позор с ним случился впервые. Он медленно, но угрожающе процедил сквозь зубы: «Если эти негодяи сейчас же не признаются, я вынужден буду обратиться в милицию»! Мы с Виталькой слегка сдрейфили, и я подумал, как хорошо, что об этой проказе знали только мы с ним вдвоем. Тут прозвенел звонок на перемену, захлопали дружно сидения парт. Ученики разом встали, намереваясь покинуть класс.

– Я никого не отпускал! Сядьте пожалуйста! – потребовал Норберт Перцович. – Пусть признаются те, кто напакостил в классе, и вы пойдете на перерыв. – Класс сидел молча. Мы с Виталькой даже не переглядывались. Перец продолжал давить на психику:

– Я так и знал, что это сделали трусы! – сказал он, саркастически улыбаясь.–Ладно, идите уже! Не должны быть напрасно наказаны те, у кого совесть чиста, -заметил он, выдержав паузу. Виталик дистанцировался от меня на перемене и даже до конца уроков не заговаривал со мной.

Наш классный руководитель Семен Семенович пришел в класс к концу последнего урока. Он продержал нас все 45 минут, своего «воспитательного» часа. Он добивался того же признания, что и Норберт Перцович. Он сменил тактику допроса и стал обращаться по фамильно.

– Мурзенко, признайся,– это твоя работа? Я же помню, как на прошлой неделе у тебя в кармане на моем уроке загорелась кинопленка! Весь класс был в дыму, и ты чуть не сорвал урок!

– Я пленку выбросил в окно, чтобы она не дымила. Я урока не срывал. Она случайно загорелась! – оправдывался Мурзенко.

– Зачем ты эту пленку вообще принес в школу? – наседал Семен. – Колесников ты, как считаешь, – это Мурзенко пытался сорвать урок французского? – обратился он к соседу Мурзенко по парте, уважаемому учителями интеллигентному ученику, которому соврать было стыдно. Колесников отрицал, но Семен уже не отставал от него:

– Тогда, кто по-твоему мог это сделать? Ты же староста и должен был слышать или знать, что затевают твои оболтусы! – стал допекать его Семен с последней надеждой вычислить «химиков». Сию тайну наш классный руководитель таки узнал, когда наши одноклассники решили встретиться через десять лет после выпуска из школы; конечно, на свою теплую и сердечную встречу мы не забыли пригласить Семена. Рыльников к этому времени закончил Московский институт стали и сплавов и даже защитил кандидатскую и остался работать в Москве. Ни на одну из наших юбилейных встреч он не приезжал.

Семен Семенович Хорунжий появился в нашей школе осенью 1952-го, как учитель русского языка и литературы. Он сразу стал нашим классным руководителем. Одевался он, как и все наши учителя, и женщины и мужчины скромно. Целый учебный год он проходил в одном и том же сером, с рисунком ткани «в елочку» поношенном костюме. Его лицо украшали крупные мужские черты: большие уши и нос, большие и строгие серые глаза. На лысом черепе спереди небольшой хохолок смягчал его суровый вид. Высокий, под 180см, сухощавый, с размеренной чистой речью, он воплощал образ традиционного русского учителя, каких часто показывали в наших послевоенных кинофильмах. Разговаривал он со своими подопечными, как со взрослыми, а не с пятнадцатилетними пацанами. Наставления, замечания, внушения и критика поведения,– все это он делал строгим тоном, по-деловому, будто бы мы находились не в школе на классном (воспитательном) часе, а на серьезном партсобрании, на котором решалась судьба класса и его отдельных учеников.

На одном таком воспитательном уроке завел Семен Семенович разговор о том, что ученики плохо себя ведут на уроках украинского языка и литературы. Учительница украинского Надежда Ивановна «проходила» с нами произведение Панаса Мирного «Хиба ревуть волы, як ясла повни», в котором главным героем был мальчик, сирота Чипка. Рассказывая о тяжелом детстве пастушка Чипки, маленькая, хрупкая (тендитная) Надия Иванивна зачитывала отдельные отрывки из повести. Вторую парту в первом ряду, слева от учительского стола занимали Валерка Колесников и Владька Мурзенко. Первый был единственным сыном полковника –военврача, а второй приходился внуком завуча младших классов. Ребята – оба высокие, остроумные и в добротных костюмах. Жалостливые интонации, с какими учительница зачитывала тексты, должны были по ее мнению вызвать у нас сочувствие по отношению к тяжелому детству Чипки. Получилось наоборот. Мурзенко сначала тихо подсмеивался, а потом выдал громкую остроту, и весь класс рассмеялся. Учительница обиделась и попросила Мурзенко не мешать ей проводить урок. За Мурзенко вступился Колесников, высказав откровенно все, что он думает о главном герое: «Извините, пожалуйста, Надежда Ивановна, но нам это неинтересно и незачем знать – будут «реветь волы или коровы». Учительница не на шутку обиделась. Она закрыла книгу, взяла классный журнал и вышла. Урок был сорван. Это событие и явилось предметом разбирательства на воспитательном часе.

– Мурзенко и Колесников! Вы должны извиниться перед учительницей украинского языка! – настаивал Семен Семенович, в конце концов, вы живете на Украине в украинском городе, и обязаны знать произведения украинских писателей! Не проявляйте своего мерзопакостного невежества!

– Семен Семенович! Нам неинтересна жизнь какого-то пастушка из села Пески! – стал защищать провинившихся Окаринский, такой же почти отличник, как Мурзенко и Колесников, – лучше бы нам произведения французских авторов изучать!

– Окаринский! Надежда Ивановна и на тебя жаловалась за невнимательность на ее уроках! – отпарировал Семен, – так или иначе я обязан принять меры к нарушителям дисциплины!

Эти меры воплотились в суровый бюрократический приказ, текст которого сфотографировал Юра Волков «для истории», и который он любил зачитывать на юбилейных встречах выпускников 10-в класса, на которых всегда присутствовал наш наставник Семен Семенович. И вот, что было в том приказе с параграфами.

П Р И К А З

По 14-й средней школе г.Львова 12.02.1955

№ 1

За систематическое грубое нарушение «Правил для учащихся», выразившееся в нарушениях дисциплины на уроках и перерывах, в пререканиях с учителями, в неподчинении учителям, в оскорблении их, в общей неорганизованности и нарушении этики советского школьника, ученикам 10-в класса Мурзенко В. и Колесникову В. выношу строгий выговор с предупреждением, с занесением в личное дело.

№2

Ученика 10-в класса Окаринского В. за разговоры и невнимательность на уроках предупредить.

№3

Настоящий приказ довести до всех учащихся школы.

Директор школы (подпись) И. Садовников

Несомненно этот приказ готовил наш классный руководитель Семен Семенович после того воспитательного часа, на котором он «прорабатывал хамское отношение» десятиклассников послевоенной русскоязычной школы к изучению украинского языка. Он защищал профессиональную честь учителя от нашего воинствующего невежества, хотя в том неприятии произведений Панаса Мирного мы были в чем-то правы.После русской прозы И. Тургенева, Л. Толстого, А. Пушкина, в произведениях которых действовали умные, сильные и образованные аристократы, слушать жалостливое повествование о несчастном сельском мальчике было тяжело. Послевоенные мальчики и юноши любили рассказы про войну.

ПРОШЛОЕ И НАСТОЯЩЕЕ. СВЯЗЬ ВРЕМЕН

Примерно треть мужской половины класса под воздействием военной патриотической литературы и кино после получения аттестата зрелости поступала в военные училища: в летные, морские, танковые. Не всем удалось поступить, слишком большой был конкурс и высокие требования к здоровью.

Много лет спустя мне попалась книга на русском языке «Разве ревут волы, если ясли полные». Потом я прочитал книгу Г. П. Данилевского «Беглые в Новороссии», изданную в Москве в 1956-м. В книгах упомянутых украинских писателей ярко выражен социальный протест против вопиющего крепостнического произвола русских помещиков. Но, от внимательного и чуткого читателя не ускользает и протест против несправедливости национального гнета в этих книгах, как впрочем и в других книгах украинских авторов.

Вероятно, наш классный руководитель и директор школы увидели и политический нюанс в том отношении русскоязычных учеников к учительнице украинского. Их приказ, хотя и не претендовал на образец изящной словесности, скорее он напоминал армейский приказ ротного командира, все же он был политкорректным. Учительница украинского получила сатисфакцию, а оскорбившие ее преподавательское достоинство и национальную гордость, Мурзенко и Колесников стали примерно себя вести на уроках украинского языка.

На своих встречах мы вспоминали прошлое. И приходили к выводу: пока в наших школах и в системе образования будут царить женщины, толку в таком государстве не будет. Почему в школу не идет учительствовать наш мужик? Ведь, после войны мужчин было в стране мало, но в наших школах они откуда-то находились!

– Ты, Владимир Михайлович, упоминал о том, что выступал в соревнованиях по пятиборью. Во Львове был знаменитый пятиборец Павел Леднев. Он был чемпионом СССР и даже европейским чемпионом. Ты с ним встречался?

– Леднев, вообще-то был офицером в ЦСКА и тренировался по плаванью на открытом бассейне спорткомплекса Прикарпатского военного округа. Этот бассейн, если помнишь, находился рядом с моим училищем, и наша команда пятиборцев тоже тренировалась там. Иногда я видел Леднева. Он плавал кролем на уровне мастера спорта. Плавание приносило ему достаточно много очков на соревнованиях. Но, я по пятиборью выступал только на соревнованиях в системе МВД.

– Мы с Витей Морозом тоже боролись в пяти видах спорта. С конца семидесятых физкультурные кафедры львовских вузов ежегодно весной проводили соревнования между преподавателями по так называемому офицерскому пятиборью. В конце марта, когда еще было достаточно снега, мы бегали на лыжах пять километров. Соревнования устраивались иногда в Стрыйском парке, или на футбольном поле стадиона «Дружба». Потом мы плавали стометровку в бассейне политехника, или университета. Потом в разных стрелковых тирах стреляли из малокалиберных винтовок. Все это проводилось только по воскресным дням. И уже к середине апреля, когда начинали зеленеть каштаны, преподавателей собирали на стадионе института физкультуры. Мы бегали восемьсот метров и бросали гранату. Наша команда самого маленького по численности студентов полиграфического института заняла в какой-то год второе место. Нам с Витей вручили профсоюзные призы – деревянных орлов.

– А, кто из вас был лучшим?

– Витя лучше бегал и бросал гранату. В остальных видах более удачливым был я. Нас преподавателей выступало по пять человек от каждого вуза. Политехнический имел традиционно самую сильную команду. Инженеры были крепкими ребятами. Потом, меняясь вторым или третьим местами, был университет или наш полиграфический, потом лесотехнический или медицинский. В хвосте были преподаватели из института прикладного искусства. Институт физкультуры не участвовал, они считались «профессионалами».