Одной из наиболее одиозных личностей, соединившей все негативные черты помещика того времени, был князь Гагарин, владевший землям в Михайловском уезде Рязанской губернии. Занимая крестьян даже по праздникам работой на барском поле, он почти не оставлял им времени трудиться на своей земле. Частые избиения крестьян арапником, плетью, кнутом или палкой были для него обычным делом. Гагарин изнасиловал и принудил к роли своих гаремных наложниц семь крепостных девушек. Держал их взаперти и часто избивал из чувства ревности. В 1816 году ухаживавший за щенятами крепостной крестьянин Михаил Андреев, недоглядевший за щенком, был избит пьяным Гагариным, а затем в раздетом виде посажен на цепь на морозе. При этом конюхи по приказу князя все время избивали слугу арапниками. Затем Гагарин продолжил избиение, окончившееся убийством Андреева^[39]. А ведь Гагарины были родственниками Кропоткиных. Знал ли юный Петр эту историю?

Крестьяне фактически были лишены даже права жаловаться на своих помещиков. В 1767 году императрица Екатерина II ввела за любые подобные жалобы битье кнутом и отправку на каторжные работы^[40]. Согласно «Уложению о наказаниях» 1845 года (пункт 1909) за любую подачу жалобы на помещика полагалось пятьдесят ударов розгами^[41].

Очень красочное описание повседневности крепостного рабства оставили русские писатели XIX века. Они написали свою «Хижину дяди Тома» для русских Ивана и Марьи. Стоит только обратиться к таким произведениям, как «Путешествие из Петербурга в Москву» Александра Николаевича Радищева, «Дубровский» Александра Сергеевича Пушкина, «Пошехонская старина» Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина, «Записки охотника» Ивана Сергеевича Тургенева, «Сорока-воровка» и «Кто виноват?» Александра Ивановича Герцена, «Антон-Горемыка» Дмитрия Васильевича Григоровича, стихи и поэмы Николая Алексеевича Некрасова… Многие из этих книг прочитал и Кропоткин…

Да уж, перечитав эти книги и внимательно изучив факты, не устаешь удивляться, какими все-таки гуманными оказались русские крестьяне по отношению к своим бывшим хозяевам. Ведь не было в России массовой резни дворян бывшими крепостными и их потомками – ни в 1905-м, ни в 1917-м. Но волей-неволей начинаешь понимать причины массового погрома дворянских усадеб в годы русских революций начала ХХ века. Как только стало возможно, крестьяне безо всякого сожаления расстались с «Россией, которую мы потеряли». Той самой, где «вальсами Шуберта» и «хрустом французской булки» «упоительными вечерами» наслаждались совсем другие люди, в том числе и те, кто калечил, убивал, насиловал крестьянских сестер и матерей. Поэтому пожары дворянских усадеб для крестьян были всего лишь… праздничной иллюминацией.

И факт этой иллюминации, со всеми историческими реалиями, очень точно отметил гениальный русский поэт Александр Блок, имение которого потомки крепостных крестьян тоже разнесли вдребезги: «Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? – Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа. Почему валят столетние парки? – Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему – мошной, а дураку – образованностью. Все – так. Я знаю, что говорю. Конем этого не объедешь. Замалчивать этого нет возможности; а все, однако, замалчивают. Я не сомневаюсь ни в чьем личном благородстве, ни в чьей личной скорби; но ведь за прошлое – отвечаем мы? Мы – звенья единой цепи. Или на нас не лежат грехи отцов? – Если этого не чувствуют все, то эти должны чувствовать "лучшие"…»^[42]

Но эти «лучшие» тоже были. Благодаря им появились «кающиеся дворяне», желавшие вернуть долг своих предков крестьянам. Среди них будет и Петр Кропоткин…

* * *

На всю жизнь Петр Кропоткин запомнил сцену из детства: отец распорядился дать крепостному Макару, дворовому слуге и настройщику инструментов домашнего оркестра, сто розог, чтобы проучить «хамово отродье». Маленький Петя, увидев наказанного, расплакался. «После обеда я выбегаю, нагоняю Макара в темном коридоре и хочу поцеловать его руку; но он вырывает ее и говорит не то с упреком, не то вопросительно:

– Оставь меня; небось, когда вырастешь, и ты такой же будешь?

– Нет, нет, никогда!»^[43] – воскликнул мальчик.

Вторым фактором, который, безусловно, оказал воздействие на формирование настроя и характера мальчика, были тяжелые отношения с отцом, «типичным николаевским офицером» и помещиком (хотя и не слишком жестоким с крестьянами), заядлым картежником, человеком авторитарным и консервативным. Настоящий барин, высокомерный со своими крепостными, он проявлял ревностную готовность услужить начальству. Так, в 1857 году разразился настоящий скандал. Стремясь угодить своему корпусному командиру, генералу от инфантерии Николаю Ивановичу Гартунгу, Алексей Петрович, выполняя его просьбу, перевел в разряд «неспособных» солдата, который служил у Гартунга управляющим. Отца Кропоткина обвинили в служебном злоупотреблении, ему удалось уладить дело лишь благодаря связям и хлопотам его второй жены. После этого он и сумел выйти в отставку в чине генерал-майора.

Первые годы отец мало занимался своими детьми, а когда те подросли и стали искать своих путей в жизни, столкновение характеров переросло в острейший конфликт. Судя по воспоминаниям, родитель воплощал в себе как раз то, чего повзрослевший Петр Алексеевич не переносил.

А вторая жена отца, Елизавета Марковна, дочь адмирала Черноморского флота Карандино, отнюдь не способствовала взаимопониманию между отцом и детьми от его предыдущего брака. Овдовевший сорокатрехлетний Алексей Петрович женился на ней, когда Петру было шесть лет. Мачеха удалила из нового дома все, что могло напоминать о ее предшественнице, и порвала связи с ее родней. Формально она проявляла к детям положенное отношение, но на самом деле их не любила и настраивала отца против них. Когда Александр и Петр подросли и учились в Петербурге, княгиня перехватывала у слуг и вскрывала их письма, жаловалась мужу на вольнодумство юношей, возмущалась их интересами и религиозными исканиями и настаивала на том, чтобы они избегали общения со старшей сестрой Еленой и ее мужем, чиновником Военного министерства, Николаем Павловичем Кравченко, так как в их доме «много говорят вольного»^[44]. Пасынки платили жене отца стойкой неприязнью: в переписке между собой они называли ее «не любезной, а проклятой мачехой», «подлой бабой», «дрянью» и «пугачихой»^[45]. Ну а Елена в этой ситуации стала альтернативным образом идеальной женщины, противостоявшей мачехе. Петр боготворил Елену, как вспоминала позднее ее дочь, Екатерина Половцова, «считал ее совершеннейшей женщиной». Более того – идеалом женщины. Однажды он даже произнес: «Если бы ты не была моей сестрой, Ленок, то я был бы влюблен в тебя как в женщину»^[46].

Чтение «подлой бабой» их писем – одна из наиболее частых тем в переписке между Александром и Петром Кропоткиными в то время, когда младший из них учился в Пажеском корпусе… Эта ситуация заставляет братьев хитрить, осторожнее выражать свои мысли, использовать для переписки адреса третьих лиц. Например, упомянутого Николая Кравченко. В общем, если революционером Петя Кропоткин еще не был, то навыки конспирации и подпольной борьбы он усвоил уже в пятнадцатилетнем возрасте. Так, братья использовали для переписки специальный трафарет. Прикладываешь его на текст – и сразу выделены нужные слова. Складываешь их во фразы, предложения и понимаешь, о чем хотели сказать. Этот способ переписки братья пытались использовать и в начале 1860-х годов, во время службы Петра в Сибири^[47], когда тот писал откровенно о начальстве.

Одно из своих литературных произведений, написанных в пятнадцатилетнем возрасте, Петр назовет «Воспоминания о детстве, или Скрытая жизнь»^[48]! Случайно ли это? Вряд ли… Ощущение «скрытой жизни» прослеживается не только в переписке братьев, но и в отношениях с отцом. Петр в большей мере проявляет скрытность и неоднократно предлагает Александру осторожную и тонкую стратегию сопротивления родителям, не лишенную манипулятивных моментов. Покаяться, сделать шаги к примирению с отцом, быть вежливым и дипломатичным в общении с ним. Но при этом он советует брату сохранять чувство собственного достоинства, а при попытке отца распускать руки – давать сдачи. Главное – иметь деньги для учебы, окончить корпус и получить офицерское звание. А дальше? А дальше – свободная жизнь взрослого человека, независимого от родителей…

В то же время на каникулах во время учебы в Пажеском корпусе Петя уже использует открытые формы борьбы. Он дискутирует с мачехой о целесообразности тех или иных правил поведения дома. Или же ведет с отцом вежливый спор о поведении брата Саши, пытаясь смягчить отцовскую ненависть. Это первые уроки политической гибкости в его жизни. Обо всех этих разговорах Петр тут же сообщает Александру Кропоткину. Петр Кропоткин даже планировал прочитать отцу и мачехе рецензию, которую Николай Алексеевич Добролюбов, литературный критик, пропагандист социалистических идей, друг Николая Гавриловича Чернышевского, написал на книгу Николая Ивановича Пирогова «Вопросы жизни»^[49]. Пирогов, всемирно известный хирург, впервые применивший наркоз при операциях в полевых условиях, отважно работавший в Севастополе, осажденном в 1854–1856 годах англичанами, французами и турками, в конце 1850-х годов решил откровенно высказаться о проблемах воспитания. Сама эпоха Великих реформ, ставшая и временем великих ожиданий, очень располагала к этому. Хирург протестовал против произвола родителей, безгранично распоряжающихся жизнью детей, ругал современную школу за отсутствие связи с запросами современного общества. А главное, призывал родителей и педагогов воспитывать детей высоконравственными личностями, готовыми посвятить жизнь служению общественному благу. Нетрудно представить, чем бы закончились «пироговские чтения» в семействе Кропоткиных. Но ни самой акции протеста, ни репрессий за нее не последовало. Политическая гибкость и конспиративность снова восторжествовали.

Итак, почти классическая семейная мизансцена: рано умершая обожаемая мать, холодный и суровый отец и нелюбящая мачеха. В такой атмосфере может вырасти испорченный и озлобленный человек с исковерканным характером. А может – бунтарь, которому тесно в давящих рамках семьи и который стремится в большой и широкий окружающий мир, не боясь конфликта со своим окружением и своей средой. Случилось второе.

Американский историк Мартин Миллер, который десятилетиями изучал жизнь и творчество Кропоткина, отмечал, что позднейший анархизм стал для Петра Алексеевича своего рода логическим продолжением впечатлений детства, наполненных столкновениями с проявлением деспотической власти в разных ее формах и видах. Все это подготовило Петра к восприятию анархистских идей. Его подсознательно тянуло к поиску путей и средств разрешения собственных психологических проблем, порожденных эмоциональным разочарованием в личностях, олицетворявших власть^[50].

Ранняя смерть матери обрекла мальчика на уязвимое состояние эмоционального сиротства. Мачеха с самого начала выступила в роли носителя деспотической авторитарной власти, изгнав из быта все, что напоминало о матери Петра, включая дом, слуг и контакты с родней. С психологической точки зрения мальчик столкнулся с двумя контрастирующими образами матери: настоящей, родной, которая символизировала для него отсутствие власти и любовь, – и приемной, ставшей самым ранним олицетворением диктата и отсутствия любви^[51].

Настоящим носителем авторитарной власти для Петра явился отец с его знатной спесью, барством, военными замашками в быту, презрением ко всем нижестоящим и униженной готовностью раболепствовать перед начальниками. Маленькому Кропоткину предстояло воочию познакомиться с проявлениями обеих сторон авторитарного характера – садистской и мазохистской. В своих мемуарах Петр Алексеевич упоминает о самых разных эпизодах, которые врезались ему в память. Вот его и брата маленьких приводят утром здороваться с отцом и мачехой, заставляют униженно целовать им руки. Вот отец приказывает наказать слуг. Вот он издает подробнейшие инструкции домашним, как им надлежит себя вести по дороге из дома в поместье, и отдает распоряжения крестьянам, больше напоминающие военные приказы и команды. А вот он трепещет перед фельдъегерем, привезшим императорский приказ, или посылает жену просить за себя, чтобы уладить скандал, грозящий ему отставкой… Еще одной стороной авторитарного деспотизма отца была его скупость: у маленького Пети не было собственных игрушек, а в годы учебы ему приходилось страдать от того, что из дома присылали на жизнь сущие копейки, так что порой было даже не на что купить книги^[52].

С другой стороны, симпатии Кропоткина к народу, к простому и обычному человеку, которые не оставляли его на протяжении всей жизни, тоже уходят корнями глубоко в детство, детские и подростковые эмоциональные переживания. Одни из самых ранних его воспоминаний связаны с домашними слугами, их жалостью и любовью к нему, столь резко контрастировавшей с безразличием и нелюбовью со стороны отца и мачехи. Между ним и слугами установилась прочная связь. Тем более что они напоминали ему об ушедшей любимой матери. «Слуги были единственным облегчением от террора семейного авторитаризма, с которым он сталкивался ежедневно. В любой момент, за любой акт непослушания Петр мог быть наказан отцом, матерью и воспитателями. Напротив… крестьяне стали его защитниками и источником эмоциональной безопасности». Но и сам он с детства ощущал ожидания, возлагаемые на него крестьянами: «…он воспринимался слугами как альтернатива угнетательскому авторитаризму его отца»^[53]. В отцовском поместье в Никольском мальчик также общался с крестьянами, заходил в гости к семье кормилицы, которая принимала его с огромным радушием, несмотря на крайнюю бедность. Детские воспоминания породили у Кропоткина даже скорее идиллическое представление о крестьянстве: «Немногие знают, как много доброты таится в сердце русского крестьянина, несмотря на то что века сурового гнета, по-видимому, должны были бы озлобить его»^[54], – писал позднее Петр Алексеевич. Эти чувства привели затем Кропоткина в ряды революционеров-народников, сторонников освобождения крестьянской общины из-под ига государства. Впрочем, история крестьянских бунтов и Российской революции продемонстрировала, что «народ» может быть разным и по-разному себя вести, а озлобления и гнева за столетия накопилось все же предостаточно…

Старшие дети Алексея Петровича к моменту второй женитьбы отца уже, что называется, вылетели из родительского гнезда. Николай учился в московском кадетском корпусе. В 1853 году ушел добровольцем на Крымскую войну, чтобы избавиться от давящей домашней жизни. Он получил Георгиевский крест за доблесть и был произведен в офицеры. Но из всех детей отец не любил его больше всех. Сестра Елена училась в Екатерининском институте, а в 1856 году вышла замуж за артиллерийского офицера Николая Павловича Кравченко; в качестве приданого Алексей Петрович отдал рязанское поместье и двадцать пять тысяч рублей^[55]. Дома оставались маленькие Александр (Саша) и Петя. Им предстояло расти вместе и стать близкими друзьями. Впрочем, настоящая духовная близость между ними развилась с годами, когда более старший и раньше развившийся Александр стал для младшего брата наставником, советчиком и примером. До этого Петр подчас ерепенился и бросал Саше: «Ты старше меня только одним годом»^[56]. В 1850 году у отца и мачехи Кропоткина родилась дочь Пелагея. Дома ее называли Полиной. Мать ее обожала, баловала и позволяла все, а отец – терпел ради жены…^[57]

* * *

Еще один сюжет в биографии Кропоткина, на который стоит обратить внимание, – раннее, еще детское восхищение красотой природы, ставшей как будто иной реальностью, альтернативной домашней тирании… Этому способствовали поездки в Никольское – имение отца, расположенное в Калужской губернии. «Трудно найти в Центральной России более красивые места для жизни летом, чем берега реки Серены. Высокие известняковые холмы спускаются местами к реке глубокими оврагами и долинами, а по ту сторону реки расстилаются заливные луга; темнеют уходящие вдаль тенистые леса, пересекаемые лощинами с быстро текущими речками. Там и сям виднеются помещичьи усадьбы, окруженные фруктовыми садами, а с вершины холмов можно насчитать сразу не менее семи церковных колоколен. Десятки деревень раскинуты среди ржаных полей»^[58], – вспоминал позднее Петр Кропоткин. Это ощущение иной жизни в природе передала Наталья Михайловна Пирумова – одна из лучших исследовательниц жизни и творчества Кропоткина в нашей стране: «Бескрайние поля, леса и нивы среднерусской полосы создавали то, хотя еще и не осознанное, ощущение гармонии, которого не было в жизни»^[59]. Лесные дубравы, начинавшиеся за Калугой и доходившие до Никольского, стали для мальчика прекрасным сказочным местом, той самой Нарнией, где он, подобно героям серии романов Клайва Стейплза Льюиса, скрывался от угнетающей реальности… «Громадные вековые сосны надвигаются со всех сторон. Где-нибудь в ложбине вытекает ключ холодной воды… В этом лесу зародилась моя любовь к природе и смутное представление о бесконечности жизни»^[60], – вспоминал спустя десятилетия сам Петр Алексеевич.

Увлечение цветами и птицами, которое отмечает в воспоминаниях его племянница, Екатерина Половцова, вероятно, имеет свои корни в этом детском увлечении природой. «В Дмитрове я не раз заставала его наблюдающим за прилетом и улетанием птички, поселившейся в своем гнездышке как раз напротив окна его маленькой, скромной комнатки, служившей ему спальней и рабочим кабинетом. Он точно знал, когда она вылетала, зачем и скоро ли вернется»^[61]. Петр Алексеевич был увлеченным цветоводом и в Дмитрове, на склоне лет, тратил кучу времени на это увлечение: «Цветы он любил не только как естествоиспытатель, зная, как полагается ботанику, в точности, к какому виду и семейству растение принадлежит, но любил с точки зрения художественной красоты, как тонкий эстетик. Он заботливо и нежно ставил всегда вазочку с цветами на стол – полевыми, когда не было других, – и любовался их изяществом. Любовь к цветам разделила с ним и его жена, Софья Григорьевна, большая любительница не только их красоты, но и тщательного ухода и выращивания их. Даже в тяжелое время пребывания в Дмитрове и большого стеснения в материальных средствах весь балкон и ступеньки входа были полны пахучими и красивыми цветами. В петлице у П[етра] А[лексеевича] тоже можно часто видеть какое-либо растение»^[62].

* * *