© The Estate of W.G. Sebald, 2006

All rights reserved

© Новое издательство, 2020

1

Маленькая экскурсия в Аяччо

Однажды в сентябре прошлого года, во время двухнедельных каникул на острове Корсика, я сел в голубой рейсовый автобус и отправился по западному побережью в Аяччо, чтобы немного осмотреться в этом городе, о котором только и знал, что там родился император Наполеон. День выдался чудесный, лучезарный, задувающий с моря бриз легонько шевелил ветви пальм на place Maréchal-Foch^[1], в гавани, словно огромный айсберг, стояло белоснежное круизное судно, а я, чувствуя себя совершенно свободным, бродил по переулкам, подчас заходил в какой-нибудь темный, похожий на штольню подъезд, с некоторым благоговением читал на железных почтовых ящиках имена незнакомых обитателей и пытался представить себе, как бы все было, если б я жил в одной из этих каменных твердынь и до конца своих дней занимался исключительно изучением минувшего и минующего времени. Но никто из нас по-настоящему не может тихонько сидеть в одиночестве, нам непременно требуется какое-нибудь более-менее осмысленное дело, а потому возникшую в голове картину нескольких лет, не связанных ни с какими обязательствами, уже вскоре вытеснила потребность как-то заполнить вторую половину дня, я и глазом моргнуть не успел, как очутился в вестибюле Musée Fesch, то бишь музея Феша, с блокнотом, карандашом и билетом в руке.

Жозеф Феш, как я позднее прочитал в своем старом «Guide bleu»^[2], был сыном матери Летиции Бонапарте от второго брака – со швейцарским офицером на генуэзской службе, то есть приходился Наполеону «сводным» дядей. В начале своей духовной карьеры он исполнял в Аяччо незначительную церковную должность. Но после того как племянник назначил его архиепископом Лиона и полномочным представителем при Святом престоле, он мало-помалу сделался одним из самых ненасытных коллекционеров своей эпохи – той эпохи, когда рынок поистине наводнили живописные полотна и артефакты, в годы революции изъятые из церквей, монастырей и дворцов, отобранные у emi-grés^[3] и захваченные при разграблении голландских и итальянских городов.

Своим частным собранием Феш ни много ни мало намеревался документировать весь ход истории европейского искусства. Каким количеством картин он владел на самом деле, в точности неизвестно, но было их как будто бы около тридцати тысяч. Среди того, что после его кончины, последовавшей в 1838 году, и после разных ухищрений Жозефа Бонапарта, назначенного исполнителем завещания, попало в специально построенный для этой цели музей в Аяччо, находятся «Мадонна» Козимо Туры, «Девушка с гирляндой» Боттичелли, «Натюрморт с турецким ковром» Пьерфранческо Читтадини, «Садовые фрукты с попугаем» Спадино, «Портрет молодого человека с перчаткой» Тициана и другие замечательные полотна.

В тот день самой прекрасной из всех мне показалась картина Пьетро Паолини, жившего и работавшего в Лукке в XVII столетии. На густо-черном фоне, лишь ближе к левому краю переходящем в очень темный коричневый, изображена женщина лет тридцати. Большие, меланхоличные глаза, черное как ночь платье, которое даже не угадывается в окружающем ее мраке, то есть, по сути, незримое и все же присутствующее каждой своей складкой и изгибом ткани. На шее у нее нитка жемчуга. Правой рукой она, как бы защищая, обнимает маленькую дочку, что стоит перед нею, вполоборота к краю картины, словно с немым вызовом повернув к зрителю серьезное личико, на котором как бы вот только что высохли слезы. На девочке кирпично-красное платье, в красном же и примерно трехдюймовая кукла-солдат, которую она показывает нам – то ли напоминая об отце, ушедшем на войну, то ли обороняясь от нашего дурного взгляда. Я долго стоял перед этим двойным портретом и, как мне тогда представлялось, видел в нем воплощение всего неисповедимого несчастья жизни.

Перед уходом из музея я еще спустился в полуподвал, где выставлено собрание наполеоновских меморабилий и церковной утвари. Есть там украшенные портретом и инициалами Наполеона ножи для разрезания бумаги, печати, перочинные ножики, всевозможные табакерки, миниатюрные портреты всей родни и множества потомков, силуэты и фарфоровые медальоны, страусовое яйцо с росписью, изображающей египетскую сцену, разноцветные фаянсовые тарелки, фарфоровые чашки, гипсовые бюсты, алебастровые фигурки, бронзовая статуя – Бонапарт верхом на верблюде, а под стеклянным колпаком почти в человеческий рост – побитый молью форменный сюртук наподобие фрака, с красными выпушками и дюжиной латунных пуговиц: l’habit d'un colonel des Chasseurs de la, Garde, que porta Napoléon Ier^[4].

Помимо этого, можно видеть множество статуэток императора из стеатита и слоновой кости, они представляют его во всем известных позах и, начиная от десятисантиметровой высоты, становятся меньше и меньше, так что в конце концов уже почти ничего не разглядишь, кроме слепого пятнышка белизны, гаснущей точки схода едва ли не всей истории человечества. Одна из этих крохотных фигурок изображает Наполеона sur le rocher de Vîle de Saûnte-Hélène^[5]. Он, размером не больше горошины, сидит в шинели и треуголке верхом на стульчике, помещенном на верхушке туфового обломка, действительно привезенного с острова ссылки, и, нахмурив брови, всматривается в даль. Там, посреди пустынного Атлантического океана, он наверняка чувствовал себя неуютно, скорее всего ему недоставало волнений прошедшей жизни, тем более что даже немногочисленным близким, которые еще окружали его в его одиночестве, доверять по-настоящему было, пожалуй, нельзя.

По крайней мере, к такому выводу подводила статья, которую в день моего визита в Musée Fesch напечатала «Корс-матен»; некий профессор Рене Мори утверждал, что проведенное в лабораториях ФБР исследование нескольких волосков с головы императора не оставило сомнений, que Napoléon a lentement étét empoisonné à l'arsenic à Sainte-Hélène, entre 1817 et 1821, par l'un de ses compagnons d'exil, le comte de Montholon, sur l'instigation de sa femme Albine que était devenue la maîtresse de l'empereur et s'est trouvée enceinte de lui^[6]. Я толком не знаю, как относиться к подобным сообщениям. Ведь миф Наполеона породил умопомрачительнейшие истории, неизменно ссылающиеся на неопровержимые факты. Так, например, Кафка рассказывает, что 11 ноября 1911 года побывал в «Рудольфинуме» на conférence «La légende de Napoléon»^[7]:, некто Ришпен, крепкий пятидесятилетний мужчина с вихрастой, жесткой и одновременно плотно прижатой к черепу прической а-ля Доде, в частности, утверждал, что могилу Наполеона раньше раз в году открывали, чтобы шествующие мимо инвалиды могли увидеть набальзамированного императора. Поскольку же лицо его было уже довольно вздутым и зеленоватым, позднее от обычая ежегодно вскрывать гроб отказались. Сам Ришпен, по словам Кафки, видел мертвого императора, сидя на руках у своего двоюродного деда, который служил в Африке и для которого комендант специально велел открыть гроб. В остальном conférence, так пишет дальше Кафка, завершилась клятвенным заверением докладчика, что и через тысячу лет каждая пылинка его праха, обладай она сознанием, была бы готова последовать зову Наполеона.

Покинув музей кардинала Феша, я довольно долго сидел на каменной скамье на place Letizia^[8], которая вообще-то была всего-навсего втиснутым между высоких домов маленьким сквериком, где эвкалипты и олеандры, веерные пальмы, и лавр, и мирты образуют посреди города оазис. Чугунной решеткой сквер отделен от переулка, на другой стороне которого высится беленый фасад Casa Bonaparte^[9]. Флаг республики красовался над воротами, в которые вливался и выливался довольно равномерный поток посетителей. Голландцы и немцы, бельгийцы и французы, австрийцы и итальянцы, а один раз даже целая группа весьма почтенных пожилых японцев. Большинство из них снова разошлись, и день уже клонился к концу, когда и я наконец вошел в этот дом. Сумрачный холл был безлюден. И за кассой вроде бы никого. Только подойдя к са́мому прилавку и уже протягивая руку за одной из выставленных там открыток, я увидел, что за прилавком, в откинутом назад черном кожаном конторском кресле сидела, вернее сказать, почти лежала довольно молодая женщина.

Чтобы рассмотреть ее, надо было форменным образом заглянуть за прилавок, и этот взгляд вниз, на кассиршу Casa Bonaparte, которая, вероятно, всего лишь отдыхала от долгого стояния и, скорее всего, задремала на минутку, длился одно из тех странно растянутых мгновений, какие иной раз вспоминаются годы спустя. Когда кассирша встала, оказалось, что это дама весьма солидных размеров. Вполне можно бы представить ее себе на оперной сцене, где она, измученная драмой своей жизни, поет lasciate mi morir^[10] или какую-нибудь другую финальную арию. Куда знаменательнее, однако, нежели черты, внешне роднившие ее с оперной дивой, было заметное лишь на второй взгляд, но тем более поразительное сходство с французским императором, в чьем доме-музее она служила привратницей.

То же округлое лицо, те же большие, сильно навыкате глаза, те же тусклые, острыми прядями падающие на лоб волосы. Вручив мне входной билет и приметив, что я не могу оторвать от нее взгляд, она мягко улыбнулась и прямо-таки обольстительным голосом сказала, что экскурсия по дому начинается на третьем этаже. Я поднялся по черной мраморной лестнице и немало удивился, когда на верхней площадке меня встретила еще одна дама, видимо опять же из наполеоновских потомков, вдобавок чем-то напомнившая мне Массена, или Мака, или еще кого-то из легендарных французских полководцев, вероятно оттого, что я издавна представлял их себе как племя карликовых героев.

Дело в том, что дама, ожидавшая меня наверху, оказалась на редкость коренастого телосложения, что еще больше подчеркивали ее короткая шея и очень короткие, едва достигающие до бедер руки. Вдобавок одета она была в цвета триколора – синяя юбка, белая блузка и красный, обтягивающий посредине ее тело пояс, крупная блестящая латунная пряжка которого выглядела весьма по-армейски. Когда я поднялся на верхнюю ступеньку, маршальша, сделав полуоборот, посторонилась и сказала: Bonjour Monsieur^[11], тоже со слегка иронической улыбкой, которой, как мне показалось, намекала, что знает куда больше, чем я вообще могу догадываться. Несколько ошеломленный этой необъяснимой для меня встречей с двумя скромными посланницами прошлого, я без всякого плана немного побродил по комнатам, спустился на второй этаж, потом опять поднялся на третий. Лишь мало-помалу предметы обстановки и выставочные экспонаты сложились в единую картину.

В целом все было по-прежнему так, как описывал Флобер в своем корсиканском дневнике: довольно скромные комнаты, обставленные во вкусе республики, несколько люстр и зеркало из венецианского стекла, с годами покрывшееся пятнами и помутневшее; мягкий полумрак, ведь, как и в ту пору, когда здесь побывал Флобер, створки высоких окон были распахнуты настежь, однако темно-зеленые ставни-жалюзи были закрыты. На дубовом паркете белыми лесенками лежали полоски света. Казалось, с тех лет не прошло и часу. Из упомянутых Флобером вещей недоставало только императорской мантии с золотыми пчелами, которую он в свое время видел сияющей на фоне chiaroscuro^[12]. Тихо лежали в витринах семейные документы, заполненные красивым размашистым почерком, два охотничьих ружья Карло Бонапарте, несколько пистолетов и рапира.

На стенах висели камеи и прочие миниатюры, ряд колорированных гравюр на стали, изображающих сражения при Фридланде, Маренго и Аустерлице, а также, в тяжелой выложенной сусальным золотом раме, генеалогическое древо семейства Бонапарт, перед которым я напоследок задержался. На лазоревом фоне вырастал из бурой земли огромный дуб, на сучьях и ветвях которого висели вырезанные из бумаги облачка с именами и датами жизни всех членов императорского дома и позднейших наполеонидов. Все они были собраны здесь: неаполитанский король, римский король и вестфальский король, Марианна Элиза, Мария Аннунциата и Мария Полина, самая веселая и самая красивая из семерки братьев и сестер, бедный герцог Рейхсштадтский, орнитолог и ихтиолог Шарль Люсьен, Плон-Плон, сын Жерома и Матильды Летиции, его дочь, Наполеон III, тот, с закрученными усами, Бонапарты из Балтимора и многие другие.

Я и не заметил, как маршальша Ней – возможно, ее побудило к этому заметное волнение, охватившее меня при виде сего генеалогического произведения искусства, – подошла ко мне и сказала, благоговейным шепотом, что это création unique^[13] изготовлено в Корте в конце минувшего века дочерью нотариуса и большого почитателя Наполеона. Украшенные бабочками листья и цветы по нижнему краю картины, сообщила маршальша, – это настоящие засушенные растения из maquis^[14], волчник, мирты и розмарин, а темный извилистый ствол, рельефно выступающий из лазоревого фона, сплетен из собственных волос девицы, которая, то ли из любви к императору, то ли из любви к отцу, наверняка провела за работой бесконечное множество часов.

Я благоговейно кивал, слушая это объяснение, и еще несколько времени постоял там, прежде чем отвернулся, вышел из комнаты и спустился на второй этаж, где семейство Бонапарте проживало с тех пор, как поселилось в Аяччо. Карло Бонапарте, отец Наполеона, состоявший секретарем у Паскуале Паоли, после боев при Корте, когда патриоты потерпели поражение в неравной схватке с французскими войсками, на всякий случай перебрался в прибрежный город. Вместе с Летицией, которая была тогда беременна Наполеоном, он одолел пустынные горы и пропасти в глубине острова, и мне представляется, что эти двое людишек, верхом на мулах или же сиротливо сидящие во мраке ночи у костерка, выглядели, наверно, как Мария и Иосиф на одном из многих дошедших до нас изображений бегства в Египет. Во всяком случае, коль скоро теория пренатального опыта хоть что-нибудь значит, сие драматичное путешествие объясняет иные черты характера будущего императора и не в последнюю очередь известный факт, что он всегда действовал несколько поспешно, например уже при собственном рождении, когда он так торопился на свет, что Летиция не успела дойти до кровати и родила его на диване в так называемой желтой комнате.

Возможно, в память об этом знаменательном обстоятельстве, отмечающем начало его жизненной стези, Наполеон впоследствии подарил своей почтенной матушке вырезанные из слоновой кости рождественские ясли несколько сомнительного вкуса, которые поныне можно видеть в Casa Bonaparte. Конечно, в семидесятые и восьмидесятые годы, когда они уже привыкли к новому месту, ни Летиции, ни Карло и во сне не снилось, что дети, изо дня в день сидевшие с ними за одним обеденным столом, однажды поднимутся до ранга королей и королев и что самый из них озорной, ribulione^[15], вечно затевавший ссоры в переулках квартала, однажды наденет корону огромной державы, раскинувшейся чуть не на всю Европу.