Вдруг закипит и сделаюсь без понятия[98]…
А. Н. Островский.
Карлу Долгорукову план не понравился. Он мог привести к скандалу и больше подходил для шулеров того самого игроцкого сообщества, от которого так жестко когда-то отмежевывался Карл Долгоруков. Он не боялся скандала и мнения света, но не хотел опускаться до мелких махинаций. Это ставило его в один ряд с людьми, на которых он смотрел свысока и с презрением.
Однако два миллиона – не маленькие деньги, и как раз они-то и могли многое решить… И если Толстой все устроит… Последнее время обстоятельства складывались одно к одному хуже и хуже и требовали денег. Больших денег. Годы шли, Карл Долгоруков старел, ему уже шестьдесят пять, хотя он и выглядел на сорок. Лаборатория поглощала все больше и больше, и как раз сейчас он очень близко подошел к результату – нужны только деньги.
И пора уезжать из России. Сколько ему, Карлу Долгорукову, остается на этом свете? И есть ли тот? Даже если тот свет и есть, то уж чего-чего, а лаборатории там нет… Нужны деньги, чтобы лет десять спокойно обдумать – что это такое, эта прошедшая, да, уже прошедшая жизнь. Десять лет где-нибудь в Швейцарии или Англии… И чтобы рядом никого, кто понимал бы, более того, сам не произносил бы ни слова по-русски.
Русская речь была единственным, что отвлекало Карла Долгорукова от высшего существования, опускало на землю и делало таким же человеком, как и все презираемые им люди.
И еще деньги, вернее, их отсутствие. Два миллиона Старухи, княгини Тверской… Карл Долгоруков хорошо знал Старуху и считал ее чуть ли не равной себе, уж больно крепка она. Да и живет, вон уж сто лет… Хотя какие там сто лет, все это сказки, Старухе лет семьдесят, не больше…
– Наследство княгини Тверской… – задумчиво проговорил Карл Долгоруков, еще раз про себя удивляясь коварному хитроумию простака Толстого, потомка того самого графа, удушившего подушкой царевича-сына, чтобы выслужиться перед царем-отцом, – она еще, может, нас переживет. Это она только с виду – древняя старуха.
– Куда, помилуй, Карл Иванович, сто лет, кто ж это больше живет. Пора и честь знать. Ты только карточку сбрось, а со Станиславом я сам, – суетливо заторопился Толстой.
– Слушай, Толстой, – холодно, раздражаясь, сказал Карл Долгоруков, – карточку ты сам сбрось. Карточка, она еще как ляжет.
Толстой покрылся холодным потом. Он знал, что если Карл Долгоруков начинает говорить со слова «слушай», это свидетельствует о крайней степени его раздражения. Слово «слушай» отделяло того, к кому обращался Карл Долгоруков, всего одним шагом от дуэли, и, следовательно, от смерти, хотя последние лет тридцать Карл Долгоруков никого не вызывал и не убивал за отсутствием надобности утверждать свой авторитет, он и без того был недосягаемо высок.
Общаясь с Карлом Долгоруковым многие годы, Толстой несколько раз оказывался в таком положении – правда, от дуэли его отделял не шаг, а два – тому, кого Карл Долгоруков считал природным глупцом, он делал скидку и давал возможность исправиться и выпросить прощение.
– Карл Иванович, я ведь… Я что… Да ради Бога, я ведь… Карл Иванович, – залепетал Толстой.
Карл Долгоруков посмотрел на повизгивающего от испуга Толстого и вспышка раздражения прошла, заменяясь спокойно-привычным недовольным раздражением.
– Ладно, Толстой, – сказал Карл Долгоруков.
Толстой облегченно вдохнул и потихоньку выдохнул, чтобы не привлечь внимания и хоть как-то скрыть облегчение. Он никогда не понимал причины неожиданного раздражения Карла Долгорукова, который за выражение «сбрось карточку», употреблявшееся в жаргоне шулеров, действительно мог убить, на дуэли конечно – проткнуть насквозь шпагой или хладнокровно влепить пулю в лоб. Согласно легендам, Карл Долгоруков всех своих противников, которым довелось сходиться с ним на поединке (кроме тех, кого заколол шпагой), убивал именно так – точно в лоб, чтобы ни у кого не вызывала сомнений серьезность его намерений и никто не мог бы упрекнуть его в том, что он неаккуратно относится к делу.
Толстому, близко знавшему Карла Долгорукова, было невдомек даже то, что тот не переносил обращения по имени-отчеству, подчеркивающему его принадлежность к русским и к немцам как таковым. Русских он презирал как нелепое, бестолковое, никчемное явление, а немцев презирал и того больше.
В эту минуту в комнату вошел, как всегда без стука, тихо, неслышно, словно вор, ступая своими огромными ногами циклопа, Прокопий. Карл Долгоруков поднял глаза на слугу.
– Кофий подавать? – спросил Прокопий.
Во взгляде Карла Долгорукова мелькнуло удивление – нелепее вопроса он не ожидал услышать. Но зная Прокопия, Карл Долгоруков тут же сообразил, что случилось что-то, о чем Прокопий не хочет говорить при Толстом.
Взглянув на Толстого, Карл Долгоруков невольно подумал: «Сказать бы Прокопию, чтобы придушил тебя своими ручищами – вмиг бы и придушил, ты бы и хрюкнуть не успел» – в добродушном лице Ильи Никитича сияло что-то неуловимо мило-поросячье. Но вместо этого Карл Долгоруков сказал:
– Хорошо, Толстой. Я подумаю, – и добавил не церемонясь, – иди.
Толстой поднялся с кресла и, пятясь задом, заискивающе улыбаясь и молитвенно радуясь, что на этот раз пронесло, Бог опять миловал, вышел из комнаты.
– Господин Соколович пожаловали. Я провел в кабинет, – объяснил Прокопий, как только за Толстым закрылась дверь.
«Насколько же этот циклоп, этот одноглазый преданный медведь в образе человека умнее Толстого», – подумал Карл Долгоруков и тут же вспомнил, что Прокопий вместе «со старым барином» разбирал «Начала» Евклида[99], которые, конечно же, недосягаемы для ума графа Толстого, даже если бы он обратился за помощью ко всей своей многочисленной родне, сильной семейным советом, особенно в городе Москве, хотя и в Петербурге также, где Толстых в последнее время развелось не меньше, чем в первопрестольной.
Прокопий несколько раз видел Соколовича, помнил, что однажды он уже разговаривал с барином наедине. Поэтому он и отвел Соколовича в кабинет, а чтобы не заставлять его долго ожидать – Толстой ведь мог болтать часами – нашел способ доложить барину о важном, как понимал Прокопий, посетителе, причем так, чтобы об этом не узнал Толстой.
Оказавшись в кабинете Карла Долгорукова, Соколович прислушался к удаляющимся шагам Прокопия. Прокопий, несмотря на свой огромный рост и кажущуюся медвежью неуклюжесть, ходил неслышно. Поэтому Соколович приоткрыл дверь кабинета, выглянул и, убедившись, что поблизости никого нет, закрыл дверь, быстро подошел к столу и осмотрел лежавшие на нем бумаги.
Это были записи по химии. Отойдя к книжным шкафам, Соколович начал изучать корешки книг. Как он и предполагал, все книги относились к химии и минералогии. Среди них не нашлось ни одного романа, никаких исторических или философских сочинений – даже Плутарха[100], никаких описаний путешествий или животного мира.
Только первоначальная материя, первооснова мира, холодная и величественная в своей непостижимости и безразличии, интересовала хозяина кабинета.
Незваный гость[101]…
Часть русской пословицы.
Карл Долгоруков вошел в кабинет. Он сдержанно, но заметно недовольно кивнул головой, жестом руки пригласил гостя в кресло и спросил:
– Чем обязан посещением? – и сам уселся напротив незваного гостя.
Соколович изредка появлялся в игорном салоне Карла Долгорукова, играл без особого интереса, ставил небольшие деньги, – легко догадаться, что приходит он не ради карт и не из-за денег, а чтобы пообщаться с посетителями. Карл Долгоруков сразу обратил на него внимание и никогда не «сбрасывал» ему нужную карту – Соколович изредка проигрывал, иногда выигрывал, но всегда немного, рублей сто-двести. И вот однажды он попросил Карла Долгорукова переговорить с ним с глазу на глаз.
Оставшись вдвоем, Соколович сказал, что в связи с чрезвычайной ситуацией просит оказать ему одну важную и необычную услугу. Завтра он придет вместе со своим молодым приятелем, тот ни разу в жизни серьезно не играл в карты на деньги, да, скорее всего, никогда и не будет играть, так как не имеет такой наклонности, но для него очень важен результат игры, которой он решил подвергнуть себя завтра.
Крупный проигрыш или же крупный выигрыш может оказать очень сильное влияние на его «философическое состояние» (так выразился Соколович) и повлиять на всю его дальнейшую жизнь. Понимая это, он – Соколович – как старший и имеющий опыт в такого рода тонких материях хотел бы оградить своего молодого друга от некоторых суеверий и навязчивых мистических страхов.
Поэтому он оставляет Карлу Долгорукову сто тысяч рублей и просит так «сбросить» завтра карту, чтобы спутник Соколовича выиграл эти деньги.
Из всего сказанного Соколовичем вытекало, что ему хорошо известно, как идет игра в салоне Карла Долгорукова, и то, что хозяин волен «сбросить» любую карту налево или направо по своему усмотрению.
Карл Долгоруков внимательно посмотрел на странного просителя и задумался на несколько минут. Обычно в таких случаях он принимал решение мгновенно и оно стоило его сопернику жизни. Соколович не походил на человека, подосланного из игроцкого сообщества, да и вообще на шантажиста или какого-нибудь авантюриста.
От этого человека веяло огромной силой. Но не угрозой. Хотя сила эта могла перейти в угрозу – не пустую, а действительную, перейти в опасность, ведущую к смерти. Впервые в жизни Карлу Долгорукову пришлось столкнуться с человеком, равным себе.
Было бессмысленно вызывать Соколовича на дуэль. По его виду легко понять, что он хорошо владеет шпагой, и к тому же он моложе и физически явно сильнее стареющего Карла Долгорукова. Но дело не в физической силе и фехтовальном мастерстве. Очевидно, что этот человек безо всяких затруднений способен убивать людей не только на дуэлях, а любым способом, когда ему это по каким-либо причинам необходимо.
И обращается он к Карлу Долгорукову как к равному, признавая за ним его право делать на своей территории все, что ему угодно, не вмешиваясь в его право «сбрасывать» любую карту из колоды по своему желанию – налево или направо, так, как ему нужно.
«Я прошу, князь, вашей помощи, так как оказался в затруднительном положении, и всегда, если это потребуется, сам готов оказать таковую, если вы когда-либо обратитесь ко мне», – мягко, не допускающим отказа тоном, как будто говорил Соколович. Карл Долгоруков чуть приподнял брови, словно хотел сказать в ответ: «Я удивлен вторжением на мою территорию, но если это просьба о помощи в затруднительном положении, я, в силу своего здравомыслия, понимая вашу силу, вынужден оказать вам содействие, о котором вы просите, чтобы предотвратить столкновение между нами, возможное из-за вашего вторжения».
И Соколович прекрасно понял несказанное вслух Карлом Долгоруковым. И тем не менее он объяснил, уже вслух, что для «философического впечатления» его молодого друга нужно, чтобы в то время, когда он выиграет большую сумму, кто-то крупно проиграл, ну, например, бригадир Свиньин[102], да, да, именно Свиньин, хорошо известный своим пристрастием к игре он последнее время почти каждый вечер проводит в салоне Карла Долгорукова.
Карл Долгоруков согласился и на это, как человек, позволивший вежливо немного подвинуть себя, позволяет сделать это еще раз, если это опять делается так же вежливо и без нарушения приличий, с принятыми в таких случаях извинениями и изъявлениями уважения.
В тот же вечер Соколович пришел в салон и привел с собой молодого человека, стройного, застенчивого красавца в красном, прекрасно сшитом кафтане. Толстой успел шепнуть Карлу Долгорукову, что это Дмитриев-Мамонов, флигель-адъютант самой императрицы. Карл Долгоруков «дал» ему несколько небольших ставок, несколько для вида «убил», а потом карта за картой юноши выигрывала куш за кушем.
Все, кто играли вместе с молодым человеком, прекратили понтировать и следили за его игрой – все, кроме бригадира Свиньина – тот ставил одну карту за другой и проигрывал, в то время как флигель-адъютанту везло – его выигрыш составил сто тысяч – так много в салоне у Карла Долгорукова редко кто выигрывал. А упорство бригадира стоило ему тридцать тысяч, для Свиньина, – это знали все – деньги очень большие.
Карл Долгоруков помнил, что Дмитриев-Мамонов происходил из знатного рода, восходившего к древним Смоленским князьям. Ко двору он попал благодаря Потемкину, тот доводился красавцу-юноше очень дальним родственником и по знатности уступал ему стократ.
Свиньин был лет на двадцать старше Дмитриева-Мамонова, крупнее и сильнее. По родовитости Свиньины почти равнялись с Дмитриевыми-Мамоновыми. Однако юный флигель-адъютант – чином, кстати, тоже превосходивший бригадира – недавно получил графский титул. Свиньин заслужил свой чин во время первой турецкой войны под командованием Румянцева[103], а он, как известно, чины раздавал не за красивые глаза и стройный стан.
Свиньин славился несдержанностью на резкие слова, пренебрежительным отношением ко всем нерадивым выскочкам, заполонившим в последнее время армию, и язвительной грубоватой насмешливостью. А кроме того, он болезненно реагировал на малейший карточный проигрыш, похоже, ему казалось, что и карту банкомет должен «давать» или «убивать» по чину и боевым заслугам понтера.
Карл Долгоруков обычно следил, чтобы он не проигрывал много. Но на этот раз в присутствии Дмитриева-Мамонова в Свиньина вселился какой-то бес, он «загибал»[104], увеличивал ставки и просадил все, что у него было с собой, причем совершенно случайно с собой у него много денег, большую часть их он совершенно не собирался пускать в игру.
Когда выигрыш Дмитриева-Мамонова дошел до ста тысяч, он восхищенно-вопросительно взглянул на Соколовича. Соколович сделал рукой жест, который означал «Ну, я ведь говорил», – Соколович, по-видимому, перед тем как привести Дмитриева-Мамонова в салон, уверял его, что новичкам всегда везет.
В наступившей тишине раздалось недовольное сопение Свиньина и он вдруг сказал:
– Не диво, граф, везенье. Я слышал Потемкин приехал, вам в любви на время отставка, потому и в картах удача.
Дмитриев-Мамонов отшатнулся от этих слов как от пощечины и лицо его залилось нежной краской.
– Господин Свиньин, – вмешался Соколович, – это я рекомендовал графу общество, надеясь, что здесь собираются порядочные люди. Я привык отвечать за свои слова.
Свиньин, выпучив глаза и покрывшись багряными пятнами, хотел что-то ответить, но не успел. Соколович тыльной стороной ладони ударил его по лицу.
Из всех присутствующих только Карл Долгоруков, обладавший феноменальным глазомером, заметил, что это не совсем обычная пощечина. Соколович ударил без замаха, но с такой силой, что у иного от такого удара высыпались бы зубы. Взбешенный Свиньин вскочил. Соколович остался сидеть.
– Честь имею принять ваших секундантов, – бросил ему Соколович и обратился к Дмитриеву-Мамонову, – граф, прошу вас извинить меня за это маленькое приключение.
Оставленный без внимания, Свиньин повернулся на каблуках и выбежал из комнаты. Соколович и Дмитриев-Мамонов поднялись, спокойно вышли следом.
Повисла тишина – еще минута и все принялись бы обсуждать произошедшее.
О проекте
О подписке