Одно из моих самых ранних воспоминаний: мы с матерью стоим на крыльце арендуемого дома на Картер-авеню и смотрим, как двое грузчиков заносят новенький телевизор. Я в восторге, потому что о телевидении я слышала, но еще не видела. Мужчины одеты в рабочие комбинезоны того же цвета, что и коробка, которую они втаскивают, карабкаясь по бетонным ступенькам боком, как крабы в Рыбачьей бухте. На этом независимая часть заканчивается: дальше зрительная память настаивает, что грузчиками у нас были президент Эйзенхауэр и вице-президент Никсон.
В гостиной куб со стеклянной стороной извлекли из коробки и водрузили на высокий пьедестал.
– Осторожнее, – вырвалось у матери, хотя она не тот человек, чтобы командовать людьми, тем более мужчинами. Мы стояли и смотрели, как грузчики возятся с телевизором, а потом президент Эйзенхауэр обратился ко мне:
– Ну-ка, девочка, поверни вот эту кнопочку. – Мать кивнула, разрешая, и я подошла. – Вот так, – сказал он, и я почувствовала его жесткую, мозолистую руку поверх моей, а под пальцами – пластмассовую ручку вроде тумблеров на отцовском тестере. Иногда, когда отец начинал кричать на маму, я уходила в коридор, брала тумблер в рот и сосала, водя языком по бороздчатым бокам. Я одновременно услышала и почувствовала, как заработал телевизор: из ящика раздалось шипенье и голоса.
– Смотри, Долорес! – произнесла мать. В центре зеленого стеклянного лица появилась звезда, расширилась и превратилась в двух женщин за кухонным столом, обладательниц голосов. Я заплакала. Кто так уменьшил этих тетенек? Они живые, настоящие? Шел 1956 год, мне было четыре. Я не того ожидала. Грузчики и мама смеялись над моим испугом, забавляясь им. Или же умилялись и старались меня утешить? Воспоминания о том дне у меня сродни телевизору: четкие, но ненадежные.
Телевизор мы не покупали – это был подарок миссис Мэсикотт, богатой вдовы и начальницы моего отца. Прошлой весной миссис Мэсикотт наняла его покрасить некоторые из ее огромных высоток. Так начались их отношения. Затем она уговорила отца перекрасить его собственный фургон в ее любимый персиковый цвет, а на дверцы нанести трафаретную надпись «Генеральный менеджер «Мэсикотт пропертис»». Телевизор стал как бы подарком отцу за согласие.
Дальше вспоминается папа, который машет нам с мамой рукой и спускается со стремянки с аэрозольным пистолетом в руке. Мы тогда привезли ему обед в нашей бирюзовой с белым машине. Спустившись, отец снимает респиратор. Шум пыхтящего оранжевого воздушного компрессора отдается в горле и ногах. Папа его выключает, и внезапная тишина очень приятна. На папиных волосах, ушах и бровях капли краски – остальное закрывает респиратор. Я отвожу взгляд, когда говорит его чистый рот.
Мы обедаем на траве. Отец ест сандвичи с пахучими продуктами, которые мы с мамой не едим: ливерной колбасой, маринованными перцами, лимбургским сыром. Он пьет горячий кофе прямо из термоса, и его кадык двигается вверх-вниз при каждом глотке. Папа говорит «она» так, что мне непонятно: не то «она» – это наполовину побеленный снаружи дом миссис Мэсикотт, не то сама старуха.
Старуха. Мне уже почти сорок, я приближаюсь к возрасту миссис Мэсикотт. Сейчас мне столько лет, сколько было тогда моим родителям. Когда они сидели на лужайке, смеялись и сдували на меня пушинки одуванчика. Курили одну сигарету «Пэлл-Мэлл» на двоих и считали миссис Мэсикотт ключом к их будущему. А черно-белый телевизор «Эмерсон» был для них просто подарком, свободным от любых уз и нитей, с которых начала распускаться наша семья.
Просмотр телевизора прочно вошел у меня в привычку – можно сказать, я под него жила.
– Иди во двор поиграй, Долорес, ты же телевизор пережжешь, – говорила мать, проходя через гостиную. Но положенная на него ладонь чувствовала тепло, а не обжигающий жар, комфорт, а не опасность вроде живущего напротив мальчишки, который швырялся камнями. Иногда я поворачивала ручку громкости до отказа и прижимала к полированному боку ладонь, впитывая вибрацию.
Мама сразу бросала хлопотать по хозяйству, как только начиналась ее любимая передача «Королева на день». Мы садились рядышком на диван, я забрасывала ногу на мамины ноги, и мы слушали женщин, у которых дети остались инвалидами после перенесенного полиомиелита или на чей дом обрушились молнии, смерти и разводы. Героиня передачи с наиболее тяжелой жизнью получала самые громкие аплодисменты и меняла свои невзгоды на вельветовый плащ, букет роз и современную домашнюю технику. Я хлопала вместе со студией – дольше и громче тем женщинам, которые не выдерживали и начинали плакать во время своего рассказа. У меня ладони жгло, так я за них болела.
В обязанности отца как менеджера миссис Мэсикотт, помимо окраски домов изнутри и снаружи, входили ответы на жалобы жильцов и сбор ежемесячной ренты. Этим он занимался в первую субботу каждого месяца, разъезжая от дома к дому на персиковом «Кадиллаке» миссис Мэсикотт. Когда я пошла в первый класс, мне объявили, что я уже взрослая и буду ездить с папой; моей обязанностью стало звонить в дверные звонки. Моему отцу никто не радовался, а меня в основном не замечали, и я подглядывала в сумрачную глубину квартир, вдыхала запахи чужих кухонь и подслушивала включенные телевизоры.
Миссис Мэсикотт любила пиво, смех и танцы, поэтому винный магазин был одной из наших постоянных субботних остановок.
– Ящик «Рейнголда», в бутылках, – говорил отец пожилому продавцу, которого звали Куки, что меня безмерно смешило. Куки всегда протягивал мне ириску в целлофановой обертке и, благодаря заказу миссис Мэсикотт, давал возможность выбрать Мисс Пиво «Рейнголд». Для этого нужно было опустить карточку в картонную коробку у кассы, служившую урной для голосования. Раз за разом я отдавала свой голос одной и той же рейнголдовской девушке. Ее темные волосы и ярко накрашенные улыбающиеся губы напоминали мне Жизель Маккензи из «Твой хит-парад» или мою маму, самую красивую из них троих.
Собственной смуглой красотой отец гордился и тщательно берег. Помню, как мне приходилось порой попрыгивать у розовой двери туалета на Картер-авеню, чтобы не описаться, пока папа не торопясь закончит бриться. Когда он выходил, я становилась на табурет среди пара и аромата незакрытого «Олд Спайса» и глядела, как колеблется и сочится каплями мое лицо в зеркальной дверце аптечки. Папа поднимал гантели и штангу в подвале – босиком, в нижней рубашке и желтых плавках. Иногда после этого он расхаживал по кухне, поигрывая перед мамой мускулами, или хватал металлический тостер и целовал свое отражение.
– Это у тебя не тщеславие, а искренняя убежденность! – смеялась мама.
– Что, скажешь, плохой у тебя муж? – И отец начинал бегать по кухне, щелкая кухонным полотенцем по нашим попам. Мы с мамой вопили и протестовали, в восторге от этой игры.
Когда появился телевизор, папа перенес гантели из подвала в гостиную и качался перед любимыми программами. Он предпочитал викторины – «Вопрос на 64 000 долларов», «Тик-так пончик» и «Победитель получает все». Иногда его сиплое дыхание и резкие ритмичные движения нарушались выкрикиваемыми раньше игроков ответами, а если те отвечали неправильно, в их адрес летела ругань.
– Ну, – говорил он маме, – еще один олух облажался. На одного пролетария больше. Нашего полку прибыло.
Папино презрение к олухам казалось как-то связанным с его способностью поднимать тяжести.
Послушать отца, так мы должны были стать богачами. Денежки, по его убеждению, сами плыли к нам в руки и оказались бы нашими, не продай его скудоумные родители тридцать акров земли в Рыбачьей бухте за три тысячи долларов мистеру Вайсу за месяц до того, как утонуть во время Большого урагана 1938 года. Во время Великой депрессии, пришедшейся как раз на совершеннолетие моего отца, Рыбачья бухта была сырым углом, заросшим спартиной и голубикой и застроенным деревянными хибарами с сортиром во дворе. Когда папа поступил работать к миссис Мэсикотт, Рыбачья бухта уже превратилась в благоустроенный район миллионеров, среди которых был и сын мистера Вайса, живший через два особняка от миссис Мэсикотт и зарабатывавший игрой в гольф.
Отец прощал миссис Мэсикотт ее богатство, потому что она не была жадной – «сорила деньгами», по его выражению. Кроме телевизора, в потоке подарков были качели для меня и кухонная утварь для мамы (набор темно-коричневых стаканов для сока и черное ведерко для льда на бронзовых ногах с когтями). Папа обзавелся твидовой спортивной курткой, кожаными перчатками на кроличьем меху и восхитившими меня наручными часами на ремешке «твист-о-бенд», который можно согнуть, но нельзя сломать.
– Давай, жиденок, добавь в свою заначку еще пару тысячонок, – крикнул отец как-то вечером, как всегда, качая мышцы перед телевизором. Показывали «Вопрос за 64000 долларов»; победитель, в круглых очках и с лоснящимися щеками, только что торжествующе вышел из ревлоновской звукоизолированной кабинки.
– Не нужно так говорить, Тони, – не выдержала мать.
Глаза отца метнулись с экрана на жену. Он махал гантелями над головой.
– Чего не нужно говорить?
Мама указала на меня подбородком.
– Я не хочу, чтобы она слышала такие вещи.
– Какие вещи? – повторил отец.
– Ой, все, – бросила мама и вышла из гостиной. Гантели грохнулись об пол – так громко и неожиданно, что сердцу на секунду стало тесно в груди. Папа пошел за мамой в спальню.
На той неделе он уже принес от миссис Мэсикотт толстый альбом для рисования и коробку цветных карандашей «Крейола» в несколько ярусов. Открыв альбом на середине, я нарисовала лицо красавицы, сделав ей длинные загнутые ресницы, алую помаду, крашенные «жженой сиеной» волосы и корону. «Привет, – сказала мне красавица. – Меня зовут Пэгги, мой любимый цвет – фуксия».
– И никогда – никогда! – не смей мне указывать, что я могу и чего не могу говорить в собственном доме! – орал отец в спальне.
Мама плакала и извинялась.
Позже, когда отец грохнул дверью спальни, прошел мимо меня и уехал, мать долго лежала в ванне, когда мне уже давно пора было ложиться спать. Я пол-альбома изрисовала подробностями жизни Пэгги.
Обычно мать сразу меня прогоняла, если я заставала ее голой, но папин гнев сделал ее безучастной и отстраненной. Пепельница на краю ванны была полна окурков «Пэлл-Мэлл». Висевший в ванной густой дым колыхнулся, когда я вошла.
– Смотри, какая тетя, – сказала я. Мне хотелось утешить маму, но она похвалила рисунки, не взглянув.
– Папа злой? – спросила я.
Мать помолчала – я даже подумала, что она не слышала вопроса.
– Иногда, – ответила она наконец.
Ее груди показывались и вновь исчезали под слоем мыльной пены. У меня впервые появилась возможность их рассмотреть. Ее соски походили на шоколадные «Тутси роллс».
– Он злится, когда чувствует себя несчастным.
– А почему он чувствует себя несчастным?
– О… – произнесла мать. – Ты еще слишком маленькая, не поймешь.
Она резко повернулась ко мне и перехватила мой взгляд на ее блестящие, мокрые груди. Со всплеском прикрылась руками и снова стала моей мамой.
– А ну, шуруй отсюда, – сказала она. – Вовсе папа не злой, что ты выдумала?
Арендаторы миссис Мэсикотт платили ренту наличными, отсчитывая двадцатки в протянутую руку моего отца. В удачные субботы, когда кожаная, на молнии, сумка миссис Мэсикотт наполнялась деньгами, папа обращал внимание на меня. Ему нравилось, как я копирую телевизионную рекламу:
Я Чикита Банана, и я пришла сказать —
Бананам нужно правильно созревать.
Или:
Махни через Аме-ерику на своем «Шевроле»!
Америка – самая вели-икая страна!
Снова и снова я распевала рекламные ролики, которые папа любил больше всего. Иногда мы играли в «бешеные гонки» на извилистых дорогах, ведущих в Рыбачью бухту. Я сидела на заднем сиденье, изображая миссис Мэсикотт, и командовала отцу прибавить скорость.
– Ладно, мэм, вы готовы, мэм? Поехали! – Я хваталась за персиковую бархатную веревку, натянутую поперек передних сидений, а папа закладывал крутые виражи и пролетал над кочками. – Чувствуешь, какие аристократические амортизаторы, Долорес? Словно в гостиной на диване сидим! – А однажды он сказал: – Эта тачка наша! Я купил козырный «кадди» у старухи!
От мягкой обивки шел запах духов миссис Мэсикотт, и я знала, что отец говорит неправду – это в те-то годы, когда я верила почти всему и думала, что ссоры родителей – это просто такая шумная любовь, как у Люси и Рики Рикардо.
Субботние деловые поездки каждый раз заканчивались на длинной подъездной дорожке в Джефферсон-драйв, где белоснежный особняк миссис Мэсикотт, похожий на свадебный торт, глядел с высокого берега на Лонг-Айленд Саунд. Мы въезжали в темный, прохладный бетонный гараж, где дверцы «Кадиллака» хлопали особенно громко, поднимались по лестнице и открывали дверь, не постучавшись. За дверью была персиковая кухня, от которой я невольно щурилась.
– Веди себя хорошо, – всякий раз предупреждал отец. – Не забывай говорить «спасибо».
В кухне я ждала, пока папа и его начальница заканчивали еженедельные дела – за две комнаты от кухни. Хотя миссис Мэсикотт относилась ко мне с тем же безразличием, что и ее жильцы, она всякий раз заботилась о моем досуге. Стол оказывался уставлен тарелками с домашним печеньем, и лежали толстые книжки с глянцевыми страницами, картинками и бумажными куклами, которые можно было выдавить из картонного трафарета. Компанию во время этих бдений мне составляла Зара, толстая рыже-коричневая кокер-спаниелиха миссис Мэсикотт, сидевшая у моих ног и провожавшая взглядом каждое печенье, которое я съедала.
Миссис Мэсикотт и мой отец смеялись и громко разговаривали, а иногда включали радио (у нас дома приемник был простой пластмассовой коробкой, а у миссис Мэсикотт радиола являлась частью обстановки).
– Ну, скоро мы поедем? – спрашивала я папу, когда он выходил в кухню проверить, как я тут, или взять еще пару «Рейнголдов».
О проекте
О подписке