Глава 2

Далеко – это там, где у тебя нет никого из своих.

Африканская пословица

Обеденный зал католического колледжа Святого Сердца размещается в кирпичном флигеле со стрельчатыми витражными окнами. По вечерам последние лучи солнца пробиваются сквозь увенчанное терновым венцом сердце, заливая все царственным пурпуром и придавая вечерней трапезе торжественность праздничной мессы. В рассеянном утреннем свете обстановка зала выглядит прозаичной и непримечательной, а лица девочек кажутся нездорово бледными, почти бескровными. «Я тут как черная фасолина в мешке кукурузных зерен», – проносится в голове у Оливии.

Когда все рассаживаются по местам и устанавливается тишина, отец Аарон читает молитву. Директриса, мадам Буаселье, стоит рядом и обводит воспитанниц колледжа взглядом, каким степной орел с высоты пересчитывает ягнят в пасущемся стаде.

Оливия редко вспоминает последние дни прежней безмятежной жизни, когда все было еще хорошо, когда первые раскаты грома вызывали ликующий восторг, а ветер, рвущий подол платья, еще не предрекал надвигающейся бури. Эти моменты, пусть даже в них не было ничего выдающегося, теперь полны особым предзакатным светом, как пожелтевшие снимки в альбоме отца. Те дни застыли в ее памяти каплями драгоценного янтаря. В детстве мир был добр и полон чудес, и жизнь расстилалась у ее ног, как огромное кукурузное поле, где на высоких стеблях вызревали молочные початки.

Она ясно помнит ощущение неизбывной радости, которое охватывало ее каждое утро, стоило открыть глаза и увидеть, как лучи солнца выложили золотые дорожки, просачиваясь сквозь неплотно закрытые ставни. Она вскакивала и, пританцовывая, распахивала их, до пояса свешиваясь из окна, чтобы вдохнуть, вобрать краски нового дня. Она помнила все звуки и запахи утра – до мельчайших деталей. Вот, хлопая крыльями, прочищает горло рыжий петух. Дородная Годлив, подоткнув подол цветастой юбки, пересекает двор с подойником парного молока. Голенастый, как сломанный велосипед, дворовый пес ожесточенно почесывает за ухом. Где-то за оградой сада монотонно ширкает метла и хрипит новостями старый транзистор, который лавочник Пьер подвешивает на ветку раскидистой жакаранды^[1], усыпанной душистыми лиловыми соцветиями. Ярко раскрашенная агама^[2], разомлев, греется в солнечном пятне на стене.

Кофейный аромат горячими волнами расходится по дому. Ко-Ко, любимчик семьи, расправив лимонный хохолок, прихорашивается на жердочке, поглядывая в зеркальце и умильно приговаривая что-то папиным голосом. Цепочка рыжих муравьев растаскивает сахарные песчинки и крошки печенья, которое Оливия стянула из буфета.

Заметив, что Оливия уже проснулась, попугай внимательно поглядывает на нее черным глазом с золотой окантовкой, старательно высвистывая «Марсельезу» – отец научил его в шутку, – а потом просовывает голову между прутьями, чтобы его приласкали. Оливия осторожно гладит пальцем серые перышки, и птица блаженно прикрывает глаза и подрагивает крыльями, как от щекотки.

Мама и Годлив уже хлопочут на кухне, окутанные клубами пара и дразнящими запахами жареного батата и густой мясной подливы. Когда Оливия заглядывает, заспанная и растрепанная, мама, улыбаясь, ставит перед ней стакан еще теплого молока, накрытый свежей кукурузной лепешкой.

Оливия, болтая ногами под стулом, делает пару мелких глотков, но, стоит матери отвернуться, сбегает, оставив недопитый стакан. Годлив лишь руками всплескивает.

– Погуляй в саду! Только не мешай отцу! – несется ей вдогонку.

По утрам отец обычно в рабочем кабинете, где витают ароматы табака, книг, кофе, лакричных леденцов и старых дубовых панелей. Оливия тихонько проскальзывает, чтобы не отвлекать отца от телефонного разговора или выпуска новостей по радио. В конце каждого месяца он разбирает счета, внося мелкие цифры в разные столбики в гроссбухе, и выглядит усталым и озабоченным. Однако стоит ему увидеть дочь, как складка между бровей разглаживается, а лицо озаряется радостью.

– А, вот и ты, принцесса!

– Расскажи, чем ты занят?

– Разными скучными взрослыми делами. – Отец гладит ее по голове и улыбается.

Большие прохладные ладони отца пахнут лавандовым мылом: его студенческий приятель стал врачом в частной клинике где-то в Провансе и теперь каждый год на Рождество отправляет посылку с ароматными брикетами.

– Почему ты хмурился?

– Лекарства дорожают. Их все сложнее достать. У многих жителей деревни нет денег, чтобы оплатить лечение. Но нельзя же оставить их в беде, верно?

Оливия кивает, даже не сомневаясь: нет трудностей, с которыми отец бы не справился. Его ничто не сломит. Ничто не заставит отступить и сдаться. Он знает, как лечить все болезни на свете, и не раз обманывал саму смерть, вырывая больного из ее когтистой хватки.

А мама… Мама заботливая и ласковая, но, в общем-то, совершенно обыкновенная, земная, из плоти и крови. Говорят, в молодости она слыла редкой красавицей, вслед которой сворачивали головы все прохожие – и юнцы, еще ни разу не сбривавшие пушок над губой, и плешивые старики. Когда она вышла за отца, ей едва исполнилось восемнадцать. Отец увидел ее в баре одного из отелей Кигали, где он устроил прощальную вечеринку для старых приятелей перед тем, как уехать в Канаду, – после окончания Университета Макгилла^[3] ему предложили стажировку в одной из клиник Монреаля. Мама со смехом вспоминала, что в тот вечер сочла его горьким пропойцей, потому что он подзывал ее за заказом снова и снова. А он не мог придумать другого повода, чтобы обратиться к ней, поэтому выливал банановое пиво в огромный глиняный кувшин, который стоял в углу, и снова искал ее глазами.

Мама перебралась в столицу из маленькой деревни, чтобы подзаработать и скопить деньги на обучение в колледже. Но об учебе пришлось забыть: почти сразу после свадьбы родился Марк, которого отец в шутку называл живой иллюстрацией справочника по педиатрии: он последовательно переболел всеми известными детскими болезнями, иногда заходя на второй и даже третий круг. Едва он сделал первые самостоятельные шаги, родня отца стала ждать нового прибавления в семействе, постепенно теряя терпение и все более открыто выражая недовольство невесткой. Оливия появилась только через семь лет, после нескольких неудачных беременностей. Она родилась прежде срока, тяжелые роды подорвали здоровье и едва не унесли жизнь матери. Так что отец пресек все дальнейшие разговоры о расширении фамильного древа.

Во время редких визитов его мать, Шанталь Каремера, скорбно поджимала губы, пока невестка дрожащими от волнения руками сервировала кофейный столик фарфоровым сервизом. Она не удостаивала жену сына ни приветливым словом, ни ласковым взглядом, не замечала ее молчаливой услужливости. Рождение детей в Руанде считалось если и не единственным, то, во всяком случае, главным предназначением женщины, благословением небес: в каждой семье было по восемь, десять, а то и тринадцать обритых детских голов. Даже у побирушки Бернадетты, которая жила на окраине под навесом из грязных дырявых циновок, была целая орава голодных ребятишек – кто ж их сосчитает, но точно больше десятка, а у нее и мужа-то не было.

Кумушки в деревне судачили, что Одетта Каремера вытянула счастливый лотерейный билет, заполучив муженька, который никогда и голоса на нее не повысит, не то что руку не поднимет. Не пьяница, не бездельник – образованный, уважаемый человек из богатой семьи. Даром, что тутси. Так и она сама того же проклятого роду-племени, хоть и в паспорте записана как хуту, – но людей-то не провести, глаз наметан…

Оливия зажмуривается, стремясь заглушить чужие голоса в своей голове. Злые, назойливые, они кружат несмолкаемым роем и жалят. Нет, не сегодня. Не сейчас, когда тени ночного кошмара еще стоят перед глазами. Когда нужно собрать все силы и прожить еще один день с бессмысленной зубрежкой неправильных глаголов, химических формул и шепотками за спиной. Не сейчас. Пожалуйста. Она делает глубокий вдох и медленно открывает глаза. Завтрак почти закончен, девочки стайками выпархивают из обеденного зала.

– Оливия, не задерживайся, – поторапливает Лагранж, заметив, как Оливия машинально водит ложкой по тарелке с остывшей овсянкой. – Мадам Буаселье ждет.

В приемной директрисы уже сидит Виктория, хмурая и нахохленная, как сыч. Заметив Оливию, она бросает на нее уничижительный взгляд и отворачивается к окну. Из кабинета, всхлипывая, выходит Лаура. Впрочем, едва тяжелая дверь закрывается за ее спиной, она достает зеркальце и смахивает вмиг высохшие слезы. Настоящая актриса, к тому же редкая красавица, отстраненно думает Оливия. Она провожает взглядом Викторию, которая со скорбной миной входит в директорский кабинет. Аудиенция занимает не больше десяти минут. На лице Виктории проступают красные пятна. Не удостаивая Оливию взглядом, она забирает школьную сумку и выходит в коридор, упрямо сжав тонкие губы.

Теперь ее очередь. Оливия, вздохнув, тихо стучит в дверь и входит.

– Мадам Буаселье, – робко произносит она и осекается: кресло за массивным рабочим столом, на котором всегда царит строгий порядок, пустует. Директриса стоит у окна, задумчиво глядя на осенний парк. Хотя смотреть особенно не на что: низкое серое небо, мелкий косой дождь, голые ветви деревьев.

– Да, Оливия, проходи. Любишь сладкое? – Мадам Буаселье усаживается не в директорское кресло, а на маленький диванчик, рядом с которым стоит кофейный столик. – Нет? А я вот, признаться, не представляю утро без чашки крепкого кофе с конфетой. Врач запрещает мне сладкое. Но как удержаться? Без маленьких радостей жизнь становится совсем пресной.

Оливия потрясенно молчит. Сидя на «скамейке обреченных» в приемной, она настраивалась на совсем другой разговор. В круглом аквариуме на директорском столе вальяжно шевелит вуалевым хвостом пучеглазая золотая рыбка. В ее крошечном подводном мире есть даже собственный за́мок с обломком сторожевой башни, но и там не укрыться от взыскательного директорского взгляда.

– Скажи, о чем ты задумалась сегодня за завтраком?

– Мадам?

– На твоем лице промелькнула счастливая улыбка. О чем ты задумалась?

– Так, ни о чем. Просто вспомнилось что-то из детства…

– Виктория сказала, ночью ты снова кричала во сне.

Оливия отводит взгляд. Золотая рыбка взирает на нее с нескрываемым осуждением.

– Тебя мучают кошмары? Или снова вернулись головные боли? – допытывается мадам Буаселье.

– Нет-нет, – поспешно перебивает Оливия, словно опасаясь, что разговор может вызвать приступ мигрени, как древнего злого духа. – Голова не болит.

Первый год в Канаде был сущим кошмаром: мигрень преследовала по пятам, точно хищный зверь, выжидала в засаде и, стоило Оливии хоть на миг проявить беспечность, набрасывалась и вгрызалась алчными клыками. «Дело не в травме, все немного сложнее, – объяснила госпожа Арно, когда они возвращались после консультации в очередной клинике: анализы и обследование снова не выявили никаких отклонений. – Головная боль – сигнал тревоги, который твое тело включает, пытаясь оградить от слишком сильных эмоций: гнева, злости, обиды. Или даже радости. Когда напряжение зашкаливает, это срабатывает, как рубильник: раз – и свет погас». Три дня, когда нельзя говорить, ходить, дышать, а только корчиться от пульсирующей в виске боли в комнате с плотно задернутыми шторами, – слишком высокая плата за минутную вспышку гнева, рассудила Оливия. И с тех пор жила так, словно, боясь обжечься, прикрутила фитилек масляной лампы, чтобы огонь светил только вполсилы.

Заметив, что Оливия унеслась мыслями далеко, директриса снимает очки и устало трет переносицу. Без тяжелой роговой оправы ее лицо кажется незнакомым и странно беззащитным.

– С девочками я, конечно, поговорила и попросила проявить чуть больше христианской любви и терпимости к ближнему… Но так не может продолжаться, Оливия. То, что тебе довелось пережить… Это сломало бы даже взрослого человека. А ты была совсем ребенком. Если воспоминания о тех событиях по-прежнему тревожат и мучают, придется возобновить сеансы у профессора Скайта.

– Нет, мадам, только не это, – шепчет Оливия, чувствуя, как слезы закипают в ее глазах.

– Но почему?

При одном только воспоминании о том, как седовласый профессор сжимал ее безвольную ладонь, вынуждая все глубже и глубже погружаться в мучительные воспоминания, Оливию передергивает.

Так и не дождавшись вразумительного ответа, мадам Буаселье сдается.

– Твоя опекун сообщила, что, к сожалению, не сможет в этом году забрать тебя на рождественских каникулах – срочная командировка в Нигер. Госпожа Арно вернется в конце января, а пока просила передать маленький подарок.

Директор подходит к столу и, открыв ящик, достает красиво упакованный сверток, к которому прикреплена открытка. Оливии знаком почерк – торопливый, неразборчивый, стремящийся вырваться за пределы страницы.

«Иногда кажется, что забвение – величайшее благо, дарованное человеку, чтобы он не сломался под ударами судьбы. Забывая о прошлых ошибках, неудачах и утратах, мы обретаем новые надежды и силы.

Но воспоминания – как застарелые раны. Кажется, что они уже затянулись, но одно неловкое движение – и резкая боль выбивает землю из-под ног.

Пусть этот дневник станет твоим доверенным другом. Пиши не задумываясь, не подбирая слова, забыв о правилах – пусть твоя рука будет свободной. Станет легче. Не сразу, но станет. Поверь мне.

Ты с удивлением увидишь, что в каждом, даже самом пропащем дне найдется хотя бы одна счастливая минута. Важно научиться замечать их, эти солнечные мгновения.

Обещай мне, что постараешься?»

– Спасибо, – шепчет Оливия, не поднимая глаз.