Глава 5

Рубец говорит: «Раньше я был раной».

Африканская пословица

Католический колледж Святого Сердца в Монреале основан в середине девятнадцатого века, это одно из старейших учебных заведений провинции Квебек. Обучение обходится семьям девочек в солидную сумму, но конкурс большой, без серьезных экзаменов и рекомендаций не попасть. Как и в большинстве старых колледжей, здесь свято чтут традиции. В старших классах каждая воспитанница должна один день в неделю – субботу, чтобы это не стало помехой учебному плану – посвящать общественному служению. Девочки, которым хотелось провести выходной с семьей, сходить в кино, на свидание или просто пошататься по торговым моллам с сияющими витринами, втайне роптали. А Оливия ждала каждую субботу с нетерпением. Воспитанницам запрещалось покидать колледж без сопровождения родителей, попечителей или куратора. Госпожа Арно навещала ее нечасто, так что волонтерство в монреальской больнице Шрайнерс было для Оливии единственной возможностью вырваться из школьной рутины хотя бы на короткое время.

– Ума не приложу, что ты торчишь в этой богадельне? Дрожь пробирает от одного только больничного запаха, – удивлялась, прихорашиваясь перед зеркалом, Лаура.

Однажды она пожаловалась Оливии, что ей надоело умирать со скуки по субботам, обходя с маленьким пылесосом бесконечные стеллажи книг в запасниках библиотеки Сен-Сульпис, и за компанию напросилась в клинику Шрайнерс. Правда, с дежурства она сбежала уже через полчаса («надраивать шваброй полы в палатах или выносить утку – ну уж нет!»). После этого Лаура попробовала быть помощником флориста в парке Мезонёв, примыкающем к Ботаническому саду Монреаля («целый день на солнце – к вечеру мое лицо стало красным, как спелый помидор!»), разливала похлебку бездомным в Суповой кухне одного из благотворительных обществ («гадость, гадость, от меня до сих пор разит мерзким варевом»), а с недавних пор раздавала прихожанам собора Мари-Рен-дю-Монд перед мессой распечатки торжественных гимнов, которые будут исполняться во время службы («все очень, очень респектабельно – собирается прекрасное общество, самые уважаемые семьи города, из старой аристократии»). Оливия улыбалась, слушая ее рассказы, но не променяла бы клинику ни на какое другое место.

Детская больница Шрайнерс, окруженная старым городским парком, считается едва ли не лучшей в мире по экспертизе в области несовершенного остеогенеза – редкого генетического заболевания, известного как болезнь «хрустального человека». Это врожденный порок, который может проявиться с первых дней жизни или внезапно обнаружиться в более взрослом возрасте. Одно неловкое движение – и пара месяцев в гипсовом панцире обеспечена. Многие дети проводят в больничной палате по несколько месяцев, тоскуя по дому, родным и друзьям. У больных остеогенезом склера^[8] вокруг радужки глаз отливает синим, и Оливии казалось, что в глазах детей плещутся невыплаканные слезы. Наводя чистоту в палате, она напевала французские песенки, которые помнила с детства, или сочиняла разные истории – про жадного бурундука, задиристого енота или трусливого кролика. Пока она орудовала шваброй, маленькие пациенты слушали ее, затаив дыхание, хотя бы на короткое время забывая о болезни и становясь самыми обычными детьми.

Однажды, когда Оливии было лет десять, отца срочно вызвали для врачебного консилиума в Кигали. Она повисла на рукаве пиджака и не отпускала, пока отец не согласился взять ее с собой.

– Только, чур, молчать всю дорогу. И пока я буду занят, погуляешь в саду, к больничным корпусам даже приближаться не вздумай, – с притворной строгостью сказал отец.

Мать только вздохнула и покачала головой – опять балует дочь, потакает глупым капризам: виданное ли дело – тащить ребенка в лазарет, где даже в воздухе разлита зараза?!

Во время долгой поездки Оливия с трудом сдерживалась, чтобы не начать болтать без умолку, – соблюдала уговор. За окном проплывали пологие зеленые холмы, банановые рощи, поля, на которых, согнув спину, трудились женщины в ярких тюрбанах и цветастых юбках. Увидев автомобиль, они распрямляли уставшие спины, прикладывали ладони козырьком ко лбам и долго смотрели вслед облаку рыжей пыли.

Больничный центр Кигали представлял собой скопление невысоких однотипных корпусов, между которыми были проложены серые асфальтовые дорожки. Не будь людей в белых халатах, которые с озабоченным видом перетаскивали больных на носилках, со стороны это напоминало бы вереницу грузовых контейнеров или построенный на скорую руку лагерь беженцев. Повсюду, где чахлые деревца отбрасывали бледную тень, на корточках сидели люди. Они проводили в ожидании много дней, но не тяготились, воспринимая это как заведенный порядок вещей, и пытались наладить нехитрый быт: сооружали навесы из палок, чтобы укрыться от палящего солнца, разводили костерки, кашеварили. Рядом бегали и играли в пыли дети, спали старики – кто на циновке, кто на куске картона, прикрыв голову полотенцем или собственной несвежей майкой. Тут же прямо с земли торговали лепешками, вареной кукурузой, фруктами и мылом, а из-под полы спекулировали и лекарствами. Со всех концов больничного городка тянулись скорбные процессии, несущие на самодельных носилках увечных родственников.

– Так, ты идешь со мной, – пробурчал отец, крепко взяв ее за руку. – Не отходи ни на шаг и ни к чему не прикасайся, ясно?

Оливия послушно кивнула. Она храбрилась, но увиденное испугало ее. Впрочем, в больнице была та же толчея и сумятица. На каждой койке лежало по двое больных, зачастую еще и с детьми. Под убогой лежанкой нередко ютился еще один больной – хорошо, если на циновке, а то и прямо на грязном полу. Повсюду ползали, носились дети. Оливия заметила девочку, по виду – ее ровесницу: притулившись с миской на краешке кровати, она кормила свою мать, которая была уже не в силах держать ложку с сероватой кашей. Несколько истощенных, сутулых парней с запавшими, лихорадочно поблескивающими глазами тащили на скрипучей тележке алюминиевый бак с варевом. Пробираясь между тесно сдвинутыми койками, они переругивались свистящим шепотом, опасаясь, что еды не хватит на всех.

– Идем, посидишь в ординаторской, – потянул ее за руку отец.

В слабо освещенной каморке, склонившись, сидела миловидная девушка. Она шила что-то, держа руки в пятне желтого света настольной лампы. Заметив отца Оливии, она устало убрала запястьем прядь со лба и улыбнулась.

– Доктор Каремера! Благодарю, что приехали так быстро. Вы захватили лекарства?

Отец приподнял повыше саквояж, который держал в руке.

– Прекрасно! А то антибиотики кончились еще месяц назад, а следующая поставка ожидается только через три недели. Вчера раздали остатки аспирина.

Девушка развела руками, показывая на стоящие вдоль стен этажерки, похожие на пустые клетки.

– Зато, – усмехнулась она, – на днях из Франции прислали огромную партию противогрибковой мази. Жаль только, что вряд ли кому-то в Руанде придет в голову идти в больницу из-за кожной сыпи.

Отец лишь хмыкнул, подтверждая справедливость ее слов.

– Осталось чуть-чуть морфина, сироп от кашля, бинты и перекись, – продолжала перечислять медсестра. – Ах да, и еще микстура, с которой никто толком не знает, что делать. Называется «Геридроп» и, кажется, помогает от каких-то старческих болезней. Но вы же знаете, доктор Каремера, пожилых в Кигали не так уж много. Впрочем, мы рассудили, что эффект плацебо никто не отменял, и, поскольку вкус у нее премерзкий – а это, вам тут всякий подтвердит, верный признак действительно хорошего, настоящего лекарства, – выдаем по столовой ложке всякому, кто обращается – хоть с переломом, хоть с белой горячкой.

Отец рассмеялся, но невесело, хрипло.

– Ладно, идем. Дочь побудет здесь, ладно? Не скучай, я скоро. – Отец выпустил ее ладонь из большой теплой руки и подмигнул на прощание.

Только побывав в Больничном центре Кигали, Оливия осознала, как посчастливилось жителям ее маленького городка. Отец потратил наследство, доставшееся ему после смерти отца, на строительство клиники. Постоянно вел переписку с иностранными благотворительными фондами, добиваясь поставок медикаментов. Клиника уже не вмещала всех страждущих, которые вереницей тянулись в Гитараму^[9] со всех концов страны. Когда отец задерживался к ужину и Годлив начинала ворчать под нос, что жаркое скоро совсем остынет, и нарочно громко стучать крышками больших кастрюль, мама посылала Оливию в клинику. И она, нетерпеливо переминаясь в дверном проеме и почесывая вечно ободранные коленки, дожидалась, пока отец закончит прием, ровным почерком записывая путаные и немногословные ответы пациентов, робеющих и стесняющихся своего недуга, для истории болезни.

Может, поэтому, впервые переступив порог монреальской больницы Шрайнерс и вдохнув знакомый запах лекарств и дезинфицирующих средств, она сморгнула слезы. Однажды, когда Оливия, увлекшись, присела на край кровати маленького Жан-Пьера, чтобы закончить рассказывать очередную историю про братца Кролика, в палату вошла доктор Блан. Она недовольно нахмурилась, и Оливия замолчала. Но дети в один голос завопили, что требуют продолжения, и доктор Блан, кивнув, чтобы Оливия рассказывала дальше, начала обход, измеряя температуру и проверяя карточки с назначениями.

– Ты слишком юна, чтобы быть медсестрой, – сказала она, когда они вышли в больничный коридор.

– Я не медсестра. Я учусь в колледже Святого Сердца и прихожу сюда по субботам.

– Не позволяй детям слишком уж привязываться – когда тебе наскучит и ты сбежишь, они будут грустить, а в их жизни и так не много радости.

– Я не сбегу, – тихо сказала Оливия.

– Как твое имя?

– Оливия, госпожа Блан.

– Доктор Блан, – поправила та. – Заглянешь на минутку в мой кабинет?

Кабинет доктора Блан располагался в дальнем конце коридора. За дверью из матового стекла со скромной табличкой оказалась крошечная комната, где с трудом помещались письменный стол и стеллаж, заваленный старыми папками с историями болезней и потрепанными медицинскими справочниками.

– Осмотрись пока, а я возьму кофе в автомате.

Оливия растерянно застыла посреди кабинета – единственный шаткий стул, на который можно было бы присесть, был завален грудой книг и бумаг. Вся стена справа от рабочего стола была увешана дипломами и сертификатами. Оливия вежливо разглядывала их, заложив руки за спину, как вдруг ее взгляд уперся в старый черно-белый снимок в скромной деревянной рамке. Фото порядком выцвело, но она сразу же узнала родное лицо. Она протянула руку и дрожащими пальцами коснулась прохладного стекла. Ошибки быть не могло: крайним слева, в верхнем ряду, стоял ее отец. В белом халате, худой и нескладный, совсем еще молодой. Оливия запомнила его уже другим, с проседью и бороздками морщин на лбу. Но это был, несомненно, он – по привычке засунул большие ладони в карманы брюк и застенчиво улыбался, глядя прямо в объектив камеры. Точно такой же снимок висел в рабочем кабинете отца.

Оливия судорожно всхлипнула, стараясь выровнять дыхание. На ее плечо мягко опустилась ладонь.

– Значит, я не ошиблась, – дрогнувшим голосом сказала доктор Блан. – Ты очень похожа на отца, Оливия. Мы вместе выпустились, он был одним из лучших студентов курса, с блестящими перспективами. Он был хорошим человеком и надежным другом. Мне очень жаль.

– Расскажите, каким он был в молодости, – попросила Оливия.

– Упертым, просто-таки повернутым на учебе. Его было не вытащить из-за учебников, но если уж выбирался на вечеринку, то танцевал до рассвета, и девчонки липли, как пчелы на мед. Только без толку – в его сердце безраздельно царила Жюльет.

– Кто? – переспросила Оливия.

Доктор Блан смущенно кашлянула и указала на хрупкую блондинку справа от отца. Видимо, снимок был сделан в погожий день: от яркого солнца на ее лицо легли резкие тени.

– Жюльет Фонтаж. Первая красавица курса, и притом умница, выдающийся диагност, с природным чутьем и рентгеновским взглядом. Все думали, они обручатся после выпуска. Он отправился в Кигали, чтобы добиться благословения матери, но… жизнь сложилась иначе.

Оливия вспомнила, как однажды застала отца, задумчиво склонившегося над стопкой фотографий и пожелтевших писем, написанных летящим бисерным почерком. Заметив дочь, он поспешно сложил все в коробку и запер ее в нижнем ящике стола.

– Когда он перестал звонить, Жюльет все ждала и ждала, чуть ли не по пять раз на дню сбегала по лестнице, чтобы проверить почтовый ящик. Мы тогда снимали квартирку в мансарде на двоих. Но Шарль как сквозь землю провалился. Жюльет с ума сходила. Рыдала целыми днями. А потом получила приглашение от одной из клиник где-то в южных штатах, уехала и оборвала прежние связи. Кажется, она все-таки вышла замуж, но я ничего не слышала о ней уже много лет. А вот с твоим отцом мы столкнулись лет пятнадцать назад или около того на научной конференции в Женеве. Просидели в баре отеля всю ночь: он рассказывал про клинику, про жизнь в Руанде, про семью… И про тебя – ты тогда только-только начала лепетать, и в его глазах было столько обожания и нежности.

Оливия поспешно смахнула слезы.

– Мы обменялись телефонами, изредка созванивались, – продолжала доктор Блан, – но знаешь, как это бывает: у каждого дела, заботы… Когда там, в Руанде, произошло все это, я обрывала телефон, звонила, звонила, звонила… А в ответ – только длинные гудки. Подключила старые связи, завалила запросами всех клерков в консульстве – там долго тянули с ответом, а потом сообщили, что, по имеющимся данным, Шарль Каремера погиб. Как и вся его семья.

«В первые недели после смерти родных я едва ли осознавала глубину пропасти горя и отчаяния – просто падала, падала, падала, как камень, сорвавшийся под стопой неосторожного путника. Большое горе – как неприступная крепость, выстроенная на вершине холма. Чужакам не проникнуть за окружающие ее неприступные стены. Ты обречен быть заживо погребенным в лабиринте переходов, лестниц и залов, населенном лишь призраками ушедших. Все, что остается, – хранить воспоминания».