И встанешь отчуждённо за версту,

Не пожелав стоять со мною рядом,

Пойму твою холодность и решусь

Сказать себе, что наказанья стою,

Вверх руку подниму и поклянусь,

Что и закон, и правда, за тобою.

Имеешь право уходить виня,

За то, что нет причин любить меня.

50

How heavy do I journey on the way,

When what I seek (my weary travel's end)

Doth teach that ease and that repose to say,

`Thus far the miles are measured from thy friend.'

The beast that bears me, tir d with my woe,

Plods dully on, to bear that weight in me,

As if by some inst nct the wretch did know

His rider loved not speed, being made from thee:

The bloody spur cannot provoke him on

That sometimes anger thrusts into his hide,

Which heavily he answers with a groan

More sharp to me than spurring to his side;

For that same groan doth put this in my mind:

My grief lies onward and my joy behind.

50

Как тяжек путь, когда в его конце

Не праздный отдых с долгожданным другом,

А грустная улыбка на лице

От мысли: мы всё дальше друг от друга.

Конь, чувствуя её, едва бежит,

Устав нести меня и моё горе,

Умножить расстоянье не спешит,

Поэтому не хочет бег ускорить.

Не помогают и удары шпор,

Когда, сердясь, коню в бока вонзаю,

Он тихо стонет, слушая укор,

Я сам сильнее лошади страдаю.

Прошу её: за шпоры не суди,

Ведь радость – сзади, горе – впереди.

51

Thus can my love excuse the slow offence

Of my dull bearer, when from thee I speed:

From where thou art, why should I haste me thence?

Till I return, of posting is no need.

O what excuse will my poor beast then find,

When swift extremity can seem but slow?

Then should I spur though mounted on the wind,

In wing d speed no motion shall I know:

Then can no horse with my desire keep pace;

Therefore desire (of perfect'st love being made)

Shall neigh (no dull flesh) in his fiery race,

But love, for love, thus shall excuse my jade:

Since from thee going he went wilful slow,

Towards thee I'll run and give him leave to go.

51

Я оправдал медлительность коня,

Не испытав за лень к нему вражды:

Друг с каждым шагом дальше от меня,

До возвращенья в спешке нет нужды.

Но как себя он сможет оправдать,

Когда и скорость для меня замрёт?

Готов я буду ветру шпоры дать,

Чтоб он летел ещё быстрей вперёд.

Мысль не догонит самый лучший конь,

Не может плоть желание догнать.

Стремясь к тебе, быстрее, чем огонь,

Любовь коня поможет оправдать:

Бежал от друга, замедляя рысь,

Я мчусь к нему, а ты не торопись.

52

So am I as the rich whose bless d key

Can bring him to his sweet up-lock d treasure,

The which he will not ev'ry hour survey,

For blunting the fine point of seldom pleasure.

Therefore are feasts so solemn and so rare,

Since, seldom coming, in the long year set,

Like stones of worth they thinly plac d are,

Or captain jewels in the carcanet.

So is the time that keeps you as my chest,

Or as the wardrobe which the robe doth hide,

To make some special instant special blest,

By new unfolding his imprisoned pride.

Bless d are you whose worthiness gives scope,

Being had, to triumph, being lacked, to hope.

52

Я как богач, чей ключ благословлён

Открыть пути к сокровищам редчайшим,

На встречу с ними редко ходит он,

Чтоб миг свиданья был всегда сладчайшим.

Торжественные праздники в ряду

Суровых будней всюду исключенье,

Они редки и смотрятся в году,

Как крупные брильянты в ожерелье.

Вот так и время прячет от меня

Тебя, как платье, в чёрный шкаф разлуки,

Поэтому я рад сиянью дня,

Который прекращает мои муки.

Ты даришь мне и праздники свиданий,

И будни бесконечных ожиданий.

53

What is your substance, whereof are you made,

That millions of strange shadows on you tend,

Since every one hath, every one, one shade,

And you, but one, can every shadow lend?

Describe Adonis, and the counterfeit

Is poorly imitated after you;

On Helen's cheek all art of beauty set,

And you in Grecian tires are painted new;

Speak of the spring and foison of the year:

The one doth shadow of your beauty show,

The other as your bounty doth appear,

And you in every bless d shape we know.

In all external grace you have some part,

But you like none, none you, for constant heart.

53

Какою ты субстанцией рождён,

Взгляни вокруг, помимо личной тени,

Имеешь в услуженье миллион

Теней давно ушедших поколений?

Взгляни на бюст Адониса, ты – он,

С тебя, его лепил творец великий,

Красой Елены древний мир сражён,

Но и она – ты в греческой тунике.

Везде, вглядевшись, вижу я тебя:

В весне ты поражаешь красотою,

И в урожае узнаю, любя -

Лишь, он сравнится щедростью с тобою.

Во всякой красоте твоя есть часть,

Ты постоянству не даёшь пропасть.

54

O how much more doth beauty beauteous seem

By that sweet ornament which truth doth give!

The rose looks fair, but fairer we it deem

For that sweet odour which doth in it live.

The canker blooms have full as deep a dye

As the perfum d tincture of the roses,

Hang on such thorns, and play as wantonly,

When summer's breath their mask d buds discloses;

But, for their virtue only is their show,

They live unwooed, and unrespected fade,

Die to themselves. Sweet roses do not so,

Of their sweet deaths are sweetest odours made:

And so of you, beauteous and lovely youth,

When that shall vade, by verse distils your truth.

54

Нам кажется прекрасней красота,

В которой добродетель процветает,

У розы соблазнительней уста,

Когда над ними аромат витает.

Шиповник привлекателен на вид,

Шипы остры, да и растут не реже,

У лепестков не хуже колорит,

Казалось бы достоинства всё те же.

При броскости – цветы обделены

Вниманием, без славы увядают,

А розам, потому и нет цены,

Что запах не напрасно источают.

Его в себе настой духов хранит,

Как мой сонет в строке твой юный вид.

55

Not marble nor the gilded monuments

Of princes shall outlive this pow'rful rhyme,

But you shall shine more bright in these cont nts

Than unswept stone, besmeared with sluttish time.

When wasteful war shall statues overturn,

And broils root out the work of masonry,

Nor Mars his sword nor war's quick fire shall burn

The living record of your memory.

'Gainst death and all oblivious enmity

Shall you pace forth; your praise shall still find room

Even in the eyes of all posterity

That wear this world out to the ending doom.

So, till the Judgement that yourself arise,

You live in this, and dwell in lovers' eyes.

55

Ни мрамор, ни тиранов саркофаги

Не смогут пережить моих стихов,

Твой образ сохранится на бумаге,

Сотрут на камне пыль и грязь веков.

Пускай война и бунт руины множат,

Пусть статуи вождей падут в борьбе,

Меч Марса и пожар не уничтожат

В моих сонетах строфы о тебе.

Они назло пожарам и раздорам

Из века в век твой облик пронесут,

Потомки будут славить его хором,

Пока не остановит Божий суд.

Восстав из мёртвых в страшный день суда,

Узнаешь, что в сонетах жил всегда.

56

Sweet love, renew thy force, be it not said

Thy edge should blunter be than appetite,

Which but today by feeding is allayed,

Tomorrow sharp'ned in his former might.

So, love, be thou: although today thou fill

Thy hungry eyes even till they wink with fullness,

Tomorrow see again, and do not kill

The spirit of love with a perpetual dullness:

Let this sad int'rim like the ocean be

Which parts the shore, where two contracted new

Come daily to the banks, that when they see

Return of love, more blest may be the view;

As call it winter, which being full of care,

Makes summers welcome, thrice more wished, more rare.

56

Любовь моя, возобнови свой пыл,

Не дай сказать, что аппетит острее,

Объестся так, что белый свет не мил,

А утром встанет вдвое голоднее.

Ты будь такой, сегодня наглядись,

Проснись глаза пошире открывая,

И снова милым видом насладись,

Дух вялостью в себе не убивая.

Часы разлуки проводи в тоске,

Как будто разделили океаны,

Когда ждешь встречи на морском песке,

Тогда они особенно желанны.

А, если хочешь, их сравни с зимой,

В морозный день дороже летний зной.

57

Being your slave, what should I do but tend

Upon the hours and times of your desire?

I have no precious time at all to spend,

Nor services to do till you require.

Nor dare I chide the world-without-end hour

Whilst I (my sovereign) watch the clock for you,

Nor think the bitterness of absence sour

When you have bid your servant once adieu.

Nor dare I question with my jealous thought

Where you may be, or your affairs suppose,

But like a sad slave stay and think of nought

Save where you are how happy you make those.

So true a fool is love that in your will

(Though you do any thing) he thinks no ill.

57

Что может раб? Одно – покорно ждать,

Когда захочешь высказать желанье,

Готов любую прихоть исполнять,

Вся жизнь моя – сплошное ожиданье.

Не смею я в часы разлук роптать

На то, что ты продляешь ожиданье,

Считая время горько понимать,

Что бесконечным может быть изгнанье.

Боюсь я даже в мыслях, вопрошать:

Чем занят ты, и кто вокруг толпою,

Как верный раб могу, лишь, помечтать

О счастье тех, кто в этот миг с тобою.

Любовь глупа, вернешься – твердит снова:

– В его делах нет ничего дурного.

58

That god forbid, that made me first your slave,

I should in thought control your time of pleasure,

Or at your hand th'account of hours to crave,

Being your vassal bound to stay your leasure.

O let me suffer (being at your beck)

Th'imprisoned absence of your liberty,

And patience, tame to sufferance, bide each check,

Without accusing you of injury.

Be where you list, your charter is so strong

That you yourself may priviledge your time

To what you will; to you it doth belong

Yourself to pardon of self-doing crime.

I am to wait, though waiting so be hell,

Not blame your pleasure, be it ill or well.

58

Избави Бог, мне став твоим рабом,

Просить о развлечениях отчёты:

Следить, когда и кто приходит в дом

Делить с тобой веселье и заботу.

Я твой вассал, печальна моя роль,

В тюрьме разлуки ждать распоряжений,

Сносить отказ, не обвинять за боль,

Терпеть обиды от твоих решений.

Будь, где желаешь, ты в правах сильна,

Дари себя хоть делу, хоть, забаве,

Судить за прегрешения вольна,

Но и простить себя ты тоже вправе.

Добро и зло творишь для развлеченья,

Жду не виня, хоть это и мученье.

59

If there be nothing new, but that which is

Hath been before, how are our brains beguiled,

Which, labouring for invention, bear amiss

The second burthen of a former child!

O that rec rd could with a backward look,

Even of five hundred courses of the sun,

Show me your image in some ntique book,

Since mind at first in character was done,

That I might see what the old world could say

To this compos d wonder of your frame:

Whether we are mended, or whe'er better they,

Or whether revolution be the same.

O sure I am the wits of former days

To subjects worse have given admiring praise.

59

Коль всё старо, то новь – лишь повторенье,

Ум, заблуждаясь, с дедовских времён,

Нам выдаёт за новое творенье

Того, кто был давным – давно рождён!

О, как хочу я бросить взгляд в архивы,

Где постарев на долгих пять веков,

Найти, читая книги терпеливо,

Твоё лицо в старинной вязи слов.

Вглядеться и понять, как изменилось

Уменье совершенство описать,

У нас ли это краше получилось,

А может лучше предков не сказать.

Уверен, что они, опередив,

Хвалили тех, кто был не так красив.

60

Like as the waves make towards the pebbled shore,

So do our minutes hasten to their end,

Each changing place with that which goes before,

In sequent toil all forwards do contend.

Nativity, once in the main of light,

Crawls to maturity, wherewith being crowned,

Crook d eclipses 'gainst his glory fight,

And Time that gave doth now his gift confound.

Time does transfix the flourish set on youth,

And delves the parallels in beauty's brow,

Feeds on the rarities of nature's truth,

And nothing stands but for his scythe to mow.

And yet to times in hope my verse shall stand,

Praising thy worth, despite his cruel hand.

60

Волна – волну подталкивает в спину,

Пока о берег грудь не разобьёт,

Так и минуты до своей кончины,

Сменяясь на лету, спешат вперёд.

Мы к зрелости идём со дня рожденья,

Едва успев взглянуть на Божий свет,

В зените начинается старенье,

Повсюду оставляет время след.

Цвет юности в расцвете лет пронзает,

Морщинами уродует чело,

Всё лучшее в природе поедает,

Срезая, что дышало и цвело.

Я, вопреки безжалостной руке,

Спасу твои достоинства в строке.

61

Is it thy will thy image should keep open

My heavy eyelids to the weary night?

Dost thou desire my slumbers should be broken,

While shadows like to thee do mock my sight?

Is it thy spirit that thou send'st from thee

So far from home into my deeds to pry,

To find out shames and idle hours in me,

The scope and tenure of thy jealousy?

O no, thy love, though much, is not so great;

It is my love that keeps mine eye awake,

Mine own true love that doth my rest defeat,

To play the watchman ever for thy sake.

For thee watch I, whilst thou dost wake elsewhere,

From me far off, with others all too near.

61

Твоей ли волей ночью образ твой

Мне не даёт тяжёлых век сомкнуть?

Приходят тени схожие с тобой,

Пытаясь моё зренье обмануть.

А, может, это твой незримый дух,

Подосланный подглядывать за мной,

Пытается проверить лживый слух,

Неужто ревность властвует тобой?

О нет! Твоя любовь не так сильна,

В моей любви и истина, и суть,

Мне, предлагая стража роль, она

Мешает непробудным сном уснуть.

Тревожит думой острой как клинок:

К другим он близок, от меня далёк.

62

Sin of self-love possesseth all mine eye,

And all my soul, and all my every part;

And for this sin there is no remedy,

It is so grounded inward in my heart.

Methinks no face so gracious is as mine,

No shape so true, no truth of such account,

And for myself mine own worth do define,

As I all other in all worths surmount.

But when my glass shows me myself indeed,

Beated and chopped with tanned antiquity,

Mine own self-love quite contrary I read;

Self so self-loving were iniquity.

'Tis thee (my self) that for myself I praise,

Painting my age with beauty of thy days.

62

Грех себялюбья – стал владыкой глаз,

Душа и плоть теперь его владенья,

Он в сердце корнем глубоко увяз,

От этого греха нет исцеленья.

Прекраснее лица не нахожу,

Изящен стан, дух полон благородства.

Когда я самого себя сужу.

То вижу над другими превосходство.

Когда покажет зеркало меня

Потасканным, в сединах и морщинах,

Тогда твержу, себя за грех виня:

Чудовищна любовь к себе в мужчинах.

Хваля тебя – хвалюсь в себе тобою,

Украсив старость юною судьбою.

63

Against my love shall be as I am now,

With Time's injurious hand crushed and o'erworn;

When hours have drained his blood and filled his brow

With lines and wrinkles; when his youthful morn

Hath travelled on to age's steepy night,

And all those beauties whereof now he's king

Are vanishing, or vanished out of sight,

Stealing away the treasure of his spring:

For such a time do I now fortify

Against confounding age's cruel knife

That he shall never cut from memory

My sweet love's beauty, though my lover's life.

His beauty shall in these black lines be seen,

And they shall live, and he in them still green.

63

Когда мой друг войдёт в мои года

Разбитым и потрёпанным судьбою,

Кровь истощится, станет как вода,

Пойдёт к закату утро голубое.

Старуха старость постучится в дверь

Поблекнут краски царственные ныне,

А в довершенье всех других потерь

Краса, как цвет весны его покинет.

От этих лет пытаясь защитить

Я тороплюсь построить укрепленье,

Когда захочет друга смерть убить

Спасу прекрасный облик от забвенья.

Защитой станет чёрная строка

В ней образ друга будет юн века.

64

When I have seen by Time's fell hand defaced

The rich proud cost of outworn buried age;

When sometime lofty towers I see down rased,

And brass eternal slave to mortal rage;

When I have seen the hungry ocean gain

Advantage on the kingdom of the shore,

And the firm soil win of the wat'ry main,

Increasing store with loss, and loss with store;

When I have seen such interchange of state,

Or state itself confounded to decay,

Ruin hath taught me thus to ruminate:

That Time will come and take my love away.

This thought is as a death, which cannot choose

But weep to have that which it fears to lose.

64

Безжалостна у Времени рука

Пощады нет богатству и гордыне,

И башню, простоявшую века,

И бронзу вечных статуй опрокинет;

Я вижу как голодный океан

Водой на царство суши наступает,

А берег волны рушит, как таран –

Баланс захватов и потерь равняет;

Чередованье этих перемен

Внушает, что закончится всё крахом,

Потери учат думать: грозен тлен,

В урочный час любовь погубит махом.

При этой мысли хочется рыдать

О том, что есть, но страшно потерять.

65

Since brass, nor stone, nor earth, nor boundless sea,

But sad mortality o'ersways their power,

How with this rage shall beauty hold a plea,

Whose action is no stronger than a flower?

O how shall summer's honey breath hold out

Against the wrackful siege of batt'ring days,

When rocks impregnable are not so stout,

Nor gates of steel so strong, but Time decays?

O fearful meditation! Where, alack,

Shall Time's best jewel from Time's chest lie hid?

Or what strong hand can hold this swift foot back,

Or who his spoil of beauty can forbid?

O none, unless this miracle have might,

That in black ink my love may still shine bright.

65

Раз бронзу, камень, твердь земли и море –

Всё бренность бытия разрушат в прах,

Как выжить красоте в неравном споре,

В ней стойкости не больше, чем в цветах.

Как может устоять дыханье лета,

Попав в осаду беспощадных дней,

Когда и с скалам не по силам это,

Железные ворота не прочней.

Пугает мысль: надёжных нет укрытий,

Где мой алмаз от Времени хранить,

Кто в силах удержать поток событий,

И красоту от порчи защитить?

Никто не совершал такого чуда,

Спасу любовь в чернилах – первым буду.

66

Tired with all these, for restful death I cry:

As to behold desert a beggar born,

And needy nothing trimmed in jollity,

And purest faith unhappily forsworn,

And gilded honour shamefully misplaced,

And maiden virtue rudely strumpeted,