Красавец. Сыграл на моем любопытстве не хуже концертного пианиста. Мне вдруг отчаянно захотелось узнать, что они вытащили из океана. Закусив чируту, я съехал по трапу, устремился к сборищу на носу катера и был уже посреди передней палубы, на самом виду, когда Мейтерсон, не стирая улыбки с лица, тихо скомандовал:

– Давай!

Лишь теперь я понял, что меня заманили в ловушку, и мозг заработал с такой скоростью, что все вокруг замедлилось до почти полной статики.

В руке у Гаттри я увидел зловещий черный силуэт «сорок пятого». Мускул пригнулся в стрелковой стойке, полностью вытянув вперед правую руку, ухмыльнулся, прищурил крапчатый глаз, и я понял, что толстый дульный срез уже поднимается к моему животу. Увидел, как приятное лицо юного Джимми Норта исказилось от ужаса, увидел, как он хочет схватить Гаттри за руку с пистолетом, а Мейтерсон, по-прежнему улыбаясь, грубо отодвигает его в сторону, и «Танцующая» приподнимается на волне, и Джимми едва не шлепается на палубу.

Я мыслил ясно и очень быстро – так, что мысли не шествовали привычным караваном, но превратились в коллаж одновременных образов. Я думал о том, с какой профессиональной ловкостью меня подвели под пулю, о том, как я, самонадеянный дурак, надеялся заключить сделку с волчьей стаей, забыв, что с волками бесполезно договариваться, ведь они все равно загрызут тебя, потому что им так проще, о том, что теперь Джимми свидетель, и его тоже убьют, как и планировалось, наверное, с самого начала, и мне было жаль парня, потому что он мне нравился. И еще я думал о том, как тяжелая экспансивная пуля расстанется с дулом «сорок пятого», а мгновением позже мягкий свинец двумя тысячами фут-фунтов ударит мне в живот и разорвет его в клочья.

Указательный палец Гаттри удавом изогнулся на спусковом крючке, и я начал прыжок в сторону, к палубному ограждению, по-прежнему сжимая в зубах чируту и понимая, что опоздал.

Пистолет вскинуло вверх, и я заметил, как на дульном срезе полыхнула вспышка, бледная в сиянии солнца. Пушечный рев выстрела и тяжелая свинцовая пуля настигли меня одновременно: от грохота я оглох, отдернул голову, чирута выпала у меня из зубов и устремилась ввысь, оставляя в воздухе искристый след, а удар пули вышиб из легких весь воздух, заставил меня сложиться пополам, оторвал от палубы и отбросил назад.

Боли не было, лишь чудовищное онемение и шок. Пуля угодила в грудь, в этом я не сомневался, и знал, что мне разворотило грудную клетку, и еще я знал, что рана смертельная, и ожидал, что мозг вот-вот откажет, а сознание померкнет и уплывет во тьму.

Но вместо этого я стукнулся поясницей о релинг, перевалился за него, упал вниз головой за борт и немедленно очутился в прохладных объятиях океана. Падение замедлилось, я открыл глаза и увидел серебряные нити воздушных пузырьков и солнечный свет, смягченный зеленоватым фильтром воды.

После встречи с пулей в легких было пусто, и инстинкт подсказывал рвануть к поверхности, глотнуть воздуха, но сознание, как ни странно, оставалось ясным, и я понимал: в тот же миг, как я покажусь над водой, Майк Гаттри отстрелит мне голову, поэтому я перевернулся и, неуклюже орудуя ногами, нырнул под «Танцующую».

Из-за пустоты в легких путешествие показалось мне бесконечно долгим. Над головой медленно проплывало гладкое белое дно катера, а я отчаянно рвался вперед, изумляясь тому, что в ногах еще остались силы.

Вдруг меня окутала тьма, мягкое темно-красное облако, и я было потерял самообладание, решив, что отказали глаза, – но тут же понял, что облако это состоит из моей собственной крови, целой лавины крови, марающей океан. В облаке заметались крошечные белые с черными полосками рыбки, жадно хватая ртом окровавленную воду.

Я лихорадочно заработал руками, но левая не слушалась – она безжизненно тащилась за туловищем, и кровь окутывала меня, словно дымовая завеса.

Правая, однако, не подвела, и я прорвался дальше под катер, прошел под килем и стал подниматься к ватерлинии, когда заметил, что нейлоновый буксировочный канат по-прежнему волочится за кормой, петля его ушла под воду, и я, слава богу, сумел за нее ухватиться.

Вынырнув под кормой «Танцующей», я сделал отчаянный вдох. Грудь разрывалась от боли, легкие превратились в сплошной онемевший кровоподтек, а на вкус воздух был как старая медяшка, но я сумел его проглотить.

Сознание оставалось ясным. Я понимал, что нахожусь под кормой, что волчья стая осталась на баке, а мой автомат висит под машинным люком в кают-компании.

Я высунулся из воды так высоко, как только мог, обернул виток нейлонового троса вокруг правого запястья, согнул ноги в коленях и нащупал кончиками пальцев бархоут, идущий вдоль ватерлинии, понимая, что сил хватит лишь на одну попытку, не больше, и эта попытка должна увенчаться успехом. С бака доносились сердитые повышенные голоса – волчья стая затеяла какую-то перебранку, – но я, не обращая на них внимания, воззвал ко всем резервам организма и рванул вверх с помощью обеих ног и здоровой руки. Из-за натуги в глазах заплясали звездочки, грудь мертвым грузом тянула вниз, но я все же вырвался из воды, перевалился через кормовой релинг и остался висеть на нем, словно пустой мешок на изгороди из колючей проволоки.

Провисел так несколько секунд, а потом зрение прояснилось, и я ощутил, как из раны в боку на живот проливается теплая скользкая кровь, и это чувство побудило меня к действию – я понял, как мало времени мне осталось до окончательного погружения во тьму. Бешено забил ногами, упал в кокпит, по пути стукнувшись головой о край рыбацкого кресла, и охнул от новой боли.

Перекатился на бок и оглядел туловище. Увиденное повергло меня в ужас. Густая кровь струями вытекала из меня и собиралась в приличных размеров лужу.

Цепляясь за палубу, я пополз в сторону каюты и добрался до насечки перед входом. С очередным нечеловеческим усилием встал, хотя ноги уже сделались резиновыми, и придержался за переборку здоровой рукой.

Бросил из-за угла быстрый взгляд на переднюю палубу. Вся троица по-прежнему стояла тесной группой на носу «Танцующей».

Перепуганный и негодующий Джимми Норт цеплял баллоны со сжатым воздухом обратно на спину и надрывался, глядя на Мейтерсона:

– Вы, убийцы поганые, кровожадные твари, я его найду, подниму тело и, господи помоги, добьюсь, чтобы вас за это повесили…

Даже в нынешнем состоянии я ощутил всплеск восхищения. Отважный парень. По-моему, он до сих пор не сообразил, что в списке мертвецов его имя значится сразу после моего.

– Это же было убийство, хладнокровное убийство! – крикнул он, повернулся к релингу и опустил на лицо маску, закрыв ею глаза и нос.

Теперь он стоял спиной к остальным. Мейтерсон посмотрел на Гаттри и кивнул.

Я попробовал выкрикнуть предупреждение, но голос хрипло квакнул где-то в горле, а Гаттри зашел Джиму за спину и на сей раз сделал все как надо: приставил дуло «сорок пятого» к основанию черепа и спустил курок.

Неопреновый капюшон приглушил звук выстрела.

Голова Джимми дернулась вперед. Раздробив череп, тяжелая пуля вышла сквозь маску для ныряния в облачке фрагментов стекла, а тело по инерции перевалилось через релинг и плюхнулось за борт. Затем наступила тишина, и мне показалось, что воспоминание о выстреле эхом отзывается в шелесте ветра и плеске воды.

– Утонет, – небрежно бросил Мейтерсон. – У него пояс с утяжелителем. Но Флетчера надо бы найти. Нельзя, чтобы его выбросило на берег с дыркой от пули в груди.

– Он ушел в сторону… Мерзавец сдвинулся… Я его едва зацепил, – стал возражать Гаттри.

Больше я ничего не слышал. Колени подломились, и я растянулся на палубе кокпита. От шока, ужаса и стремительной кровопотери мне стало совсем худо.

Я повидал насильственную смерть во многих ее обличьях, но гибель Джимми зацепила меня, как ни одна другая, и мне вдруг страшно захотелось, чтобы перед собственной насильственной смертью я успел кое-что сделать, и я пополз к машинному люку. Белые доски простирались предо мною, как пустыня Сахара, и я уже чувствовал на плече свинцовую длань великой усталости.

С палубы над головой донеслись шаги и журчание голосов. Волки возвращались в кокпит.

– Господи, десять секунд, больше ничего не прошу, – шептал я, понимая, что это бесполезно: они будут в каюте задолго до того, как я доползу до люка, но все равно отчаянно тащился вперед.

Шаги вдруг стихли, но голоса не умолкали. Гаттри с Мейтерсоном остановились на палубе, и я почувствовал огромное облегчение, потому что добрался до люка.

Осталось справиться с задвижкой. Ее, похоже, заело намертво, но тут до меня дошло, что это я настолько ослаб, что не могу открыть люк, и за пеленой усталости шевельнулась живительная злоба.

Я извернулся, пнул задвижку ногой, и она отлетела в сторону. Поборов изнеможение, я встал на колени, склонился над люком, и на белый пол брызнул свежий ручеек ярко-красной крови.

Ничего, Чабби, переживешь, не к месту подумал я и стал поднимать крышку люка. Она поддавалась невыносимо медленно и была тяжелее всего на свете, и вдобавок я почувствовал первые уколы боли в груди: должно быть, в ране что-то надорвалось.

Наконец крышка гулко откинулась на пол, и голоса на палубе тут же смолкли. Я представил, как Гаттри и Мейтерсон навострили уши.

Упал на живот и стал отчаянно шарить под полом. Правая ладонь моя сомкнулась на ложе автомата.

– Скорее! – В этом громком возгласе я узнал голос Мейтерсона, и снова стук шагов: оба бросились к кокпиту.

Я из последних сил потянул автомат к себе, но он, похоже, застрял на ремешке и противился моим усилиям.

– Господи! Вся палуба в крови! – крикнул Мейтерсон.

– Это Флетчер! – отозвался Гаттри. – С кормы забрался!

В этот момент ремешок отцепился, и я чуть не уронил «ФН» в машинное отделение, но сумел удержать его и откатился в сторону.

Сел с автоматом на коленях, сдвинул большим пальцем рычажок предохранителя и уставился на дверной проем сквозь пот и соленую воду, заливавшие мне глаза и туманившие зрение.

Мейтерсон влетел в каюту, сделал три шага и, увидев меня, разинул рот и замер. Лицо его раскраснелось от суеты и возбуждения, он поднял руки и выставил их перед собой, словно защищаясь, и бриллиант у него на мизинце весело подмигнул мне, когда я одной рукой вскинул автомат, изумляясь его непомерной тяжести. Подняв дуло к уровню коленей Мейтерсона, я нажал спусковой крючок, и «ФН» с оглушительным ревом изрыгнул долгую очередь. Отдача подбросила дуло вверх, пули пришлись Мейтерсону в пах, живот и грудь, отбросили его к переборке каюты, распороли и выпотрошили, как лезвие потрошит рыбину, и он задергался в энергичной, но недолгой предсмертной джиге.

Я знал, что патроны надо экономить, ведь мне еще предстояло разбираться с Майком Гаттри, но почему-то не мог снять палец со спуска, и пули, пронзая тело Мейтерсона, продолжали выбивать щепу из деревянной отделки.

Наконец палец послушался, пулевая буря улеглась, и Мейтерсон тяжело рухнул лицом вниз.

В каюте стоял едкий запах кордита с примесью тяжелого сладковатого душка свежепролитой крови.

Пригнувшись к сходному трапу, Гаттри выставил вперед правую руку и выпустил в меня, сидевшего посреди каюты, одну-единственную пулю.

У него имелось предостаточно времени, чтобы прицелиться как следует, но он поспешил: разволновался и не успел поймать равновесие. Грохот выстрела едва не разорвал мне барабанные перепонки, а тяжелая пуля, пролетев мимо, возмутила воздух у щеки. Отдача подбросила пистолет, и, когда Гаттри опускал его для следующего выстрела, я упал на бок и поднял «ФН».

В казенной части оставался, по-моему, один патрон, но он оказался счастливым. Прицеливаться я не стал, просто дернул спусковой крючок, и дуло ушло вверх.

Пуля угодила Гаттри в правый локтевой сгиб и раздробила сустав. Пистолет отлетел ему за плечо, скользнул по палубе и застрял в кормовом шпигате.

Гаттри развернулся, нелепо взмахнув рукой с нерабочим суставом, и в тот же миг я снова щелкнул курком автомата, но патронник оказался пуст.

Мы смотрели друг на друга, оба тяжело раненные, но полные застарелой неприязни. Эта неприязнь придала мне сил – я встал на колени, выронил бесполезный автомат и пополз в сторону Гаттри.

Тот хмыкнул, развернулся, придерживая раненую руку, и поплелся к лежавшему в шпигате «сорок пятому».

Я не видел способа его остановить – Гаттри не был смертельно ранен, и я понимал, что с левой руки он, наверное, стреляет не хуже, чем с правой, – но все равно сделал последнюю попытку, протащился мимо мертвого Мейтерсона и выбрался в кокпит, когда Гаттри нагнулся за пистолетом.

Затем на помощь мне пришла «Танцующая»: взбрыкнула на белой волне, словно необъезженный мустанг. Гаттри потерял равновесие, а пистолет закувыркался по палубе. Гаттри развернулся, хотел пуститься за ним вдогонку, но поскользнулся в крови, разбрызганной мною по всему кокпиту, и упал.

Упал неудачно, тяжело, на раздробленную руку. Вскрикнул, перекатился на колени и быстро пополз к блестящему черному пистолету.

У наружной переборки кокпита имелась стойка, а в ней, словно комплект бильярдных киев, выстроились длинные десятифутовые багры, увенчанные огромными крюками из нержавеющей стали.

Чабби затачивал их сам, и крюки были едва ли не острее стилетов. Когда он погружал багор в тушу, от силы удара крюк слетал с рукояти, а потом рыбу затаскивали на борт с помощью сплесненного с нержавейкой крепкого нейлонового каната.

Гаттри почти дополз до пистолета, когда я откинул крепление стойки и вынул из нее багор.

Гаттри уже схватил пистолет левой рукой и теперь старался взять его поудобнее, сосредоточив все внимание на оружии, а пока он был занят, я снова встал на колени, размахнулся здоровой рукой и что было сил вогнал сверкающий крюк в его склоненную спину – сквозь ребра, по рукоять, на всю длину лезвия. От удара Гаттри распластался на палубе, снова выронил пистолет, и «Танцующая», качнувшись, оттолкнула его в сторону.

Теперь, со сталью в грудной клетке, он закричал – даже не закричал, а тоненько завыл от боли. Я, однорукий, налег сильнее, пытаясь зацепить сердце или легкое, и крюк слетел с рукоятки. Гаттри покатился к пистолету, лихорадочно шаря рукой по палубе, а я отбросил древко багра и так же лихорадочно зашарил в поисках веревки, чтобы усмирить врага.

В Гамбурге, в ночном клубе района Санкт-Паули, я однажды видел, как две женщины борются друг с другом в бассейне, наполненном черной грязью. Сейчас мы с Гаттри давали примерно такое же представление, вот только вместо грязи в бассейне кокпита была наша кровь. Мы скользили и перекатывались по палубе, а «Танцующая» танцевала по волнам, безжалостно швыряя нас из стороны в сторону.

Наконец Гаттри ослаб и схватился здоровой рукой за огромный крюк, засевший глубоко в теле. Со следующей волной я сумел обвить его шею канатом, крепко зацепился ногой за низ рыбацкого кресла, собрался с силами и решительно затянул петлю.

Гаттри испустил взрывной выдох, язык его вывалился изо рта, тело обмякло, конечности безвольно раскинулись по доскам палубы, а голова стала покачиваться в такт движениям «Танцующей».

Я настолько устал, что даже не обрадовался. Ладонь моя самопроизвольно разжалась и выпустила канат, я лег на спину, закрыл глаза, и меня окутал саван тьмы.

Когда я пришел в сознание, лицо горело, как будто его обожгли кислотой, губы распухли, а жажда бушевала лесным пожаром. Я шесть часов провалялся на спине под тропическим солнцем, и оно меня не пощадило.

Медленно я перекатился на бок и слабо вскрикнул от невыносимой боли в груди. Немного полежал, дожидаясь, пока она стихнет, и стал обследовать рану.

Пуля вошла в бицепс левой руки и вышла через трицепс, не задев кость, но пробив в мышце огромное выходное отверстие, и сразу после этого зарылась в бок грудной клетки.

Всхлипывая от мучений, я прощупал рану пальцем. Пуля чиркнула по ребру: я чувствовал, что обнаженная кость раскололась и зашершавилась там, где пуля изменила траекторию и, разбросав по разорванным тканям костно-свинцовые ошметки, нырнула в широчайшую мышцу спины, из которой впоследствии вынырнула чуть ниже лопатки, оставив после себя дыру размером с кофейную чашку-демитас.

Я упал обратно на палубу, тяжело дыша и сражаясь с волнами тошноты и головокружения. Мои исследования спровоцировали новое кровотечение, но теперь я хотя бы знал, что пуля не засела в грудине, – то есть у меня оставался некоторый шанс на выживание.

Отдыхая, я окинул себя затуманенным взором. Волосы и одежда заскорузли от засохшей крови, и кровью же был вымазан весь кокпит – где-то подсохшей черной пленкой, а где-то блестящими свернувшимися катышками.

Гаттри лежал на спине с крюком багра в туловище и веревочной петлей на шее. Живот его раздулся от газов, придавая ему вид беременной.

Я встал на колени и пополз вперед. Тело Мейтерсона наполовину перекрыло вход в каюту, изрешеченную автоматным огнем так, словно здесь разбуянился свирепый хищник.

Я переполз через труп, увидел позади бара холодильник и обнаружил, что поскуливаю от предвкушения.

С великой охотой проглотил три банки кока-колы, давился и задыхался, проливал ледяную жидкость на грудь, стонал от удовольствия и отфыркивался после каждого глотка, а потом снова лег отдыхать, закрыл глаза и хотел лишь одного – уснуть и проспать до скончания времен, но тут в голове тревожной лампочкой загорелся самый насущный вопрос: «Черт возьми, где мы?!» «Танцующая» уже дрейфовала в сомнительных водах, усеянных отмелями и коралловыми рифами.

Я принудил себя встать и потащился в окровавленный кокпит.

Увидел за бортом фиолетовые воды Мозамбикского пролива, а вокруг – никакой земли, одна только линия горизонта, с которой вереницы массивных облаков взбирались в высокое синее небо. Отлив, сговорившись с ветром, оттолкнул «Танцующую» далеко на восток, и места для маневров имелось предостаточно.

Ноги подломились, и какое-то время я, наверное, спал. Когда проснулся, голова прояснилась, но рана подсохла, и каждое движение давалось мне с мучительным трудом. На коленках и здоровой руке приполз в душевую, где хранилась аптечка. Разорвал рубаху и залил раны неразбавленным раствором акрифлавина, наскоро затрамбовал перевязочным материалом и забинтовался, как мог, истратив на это последние силы.

Меня вновь одолело головокружение, и я, лишившись чувств, рухнул на линолеумный пол.

Когда очнулся, ничего не соображал и был слаб, словно новорожденный младенец.

С огромным трудом я соорудил косынку для раненой руки и отправился в бесконечное путешествие на мостик в дружной компании головокружения, боли и тошноты.

Двигатели завелись с полпинка. «Танцующая» всегда была добра ко мне.

– Отвези меня домой, родная, – прошептал я, настроил автоматическую систему управления катером и задал приблизительное направление. «Танцующая» легла на курс, а меня снова окутала тьма, и я растянулся на палубе, охотно погрузившись в глубины забытья.

Разбудила меня, наверное, перемена в поведении катера: в сгущавшихся сумерках он уже не сновал вверх-вниз на волне Мозамбикского течения, но тихо скользил по гладким водам какой-то бухты.

Я кое-как подтянулся к штурвалу – и едва успел, потому что прямо по курсу уже виднелись неясные и тусклые очертания земли. Захлопнул заслонки дросселя, врубил нейтраль, «Танцующая» мягко закачалась на мелководье, и я узнал эти берега: предо мною был остров Большой Чайки.

Пропустив вход в Гранд-Харбор – очевидно, я выставил курс чуть южнее, – «Танцующая» подошла к самой южной россыпи крошечных атоллов, составляющих группу Сент-Мэри.

Придерживаясь за штурвал, я вытянул шею. Брезентовый сверток по-прежнему покоился на передней палубе, и я вдруг почувствовал, что должен от него избавиться, не вполне соображая, зачем и почему, но смутно понимая, что этот сверток – серьезный козырь в игре, в которую меня втянули недобрые люди. Я знал, что не рискну привезти его в Гранд-Харбор при свете дня, ведь за него погибли уже трое, а четвертому, мне, отстрелили полгруди. Короче, под этой оберткой пряталась весьма проблемная вещица.