II

 
coeur défendu abrège la chaîne de cerbère
aux portes de plomb l’écho des vies douloureuses s’arrête
et la dérision sonne parmi les morsures de porcelaine
mépris j’ai capté le dur apaisement de ton souffle
 
 
ce n’est qu’un moment et je sais qu’il est de fer
dans la soie aimantée de sa corolle vit le feu
comme la flamme lucide ma joie je la joue pour de l’air
et de la fine enfance bientôt il ne reste que le goût du remords
 
 
enfance mensongère je hais la couronne de soufre
l’or de ton désir fondu dans l’univers
qui m’a porté vers toi voile désemparée
les deux mains de ma vie liées à la racine de ton souvenir
 

 
сердце в кольчуге прочной! – Цербера цепь подбери1:
у врат свинцовых в печали эхо жизни застыло;
насмешливый отзвук фарфоровых стука зубов:
презрение! дыхание твое тупое уловил я;
 
 
это лишь доля мгновенья, но знаю: его острие
намагничено в ножнах, огнем ослепляет внезапным;
всплески молний, и радости вспышка играет – гроза;
но с раннего детства во мне только совести привкус;
 
 
лицемерное детство! ненавижу страданий венец2,
позолоту желаний твоих, оплавляющих мир,
что меня подтолкнул под твой парус обвислый;
руки жизни моей оплело корневище твоей памяти
цепкой;
 

 
à l’endroit de ta perte s’est figée la boussole
aucune herbe aucune sur le sourire de l’horizon
et sans face comme sans rire tombe le raisin de vie
de la vie défaite par la lèpre de tes doigts
 
 
qu’importe vienne la mort clameur brisée au quai
il n’y a pas de port pour ceux que ronge le large
chiens de ce monde affamés de repos
les yeux pleins du bonheur promis et volé sous les yeux
 
 
nuit j’appelle ton mal et c’est encore du bien
ce que j’attends du vide n’a pas de nom plus tendre
le coeur va s’égrenant sur l’eau de mon regard
que les noyés traversent par flaques chantantes de sang
 
 
et c’est une longue musique qu’on aime et que l’on craint
celui qui a goûté à son destin secret
figure de statue ascète indomptable
a vu mourir d’attente le doute en son âme
 
 
rivé à l’attente d’une éternelle tendresse
et ne franchir le bord de l’enchanteur appel
(—)
 

 
в этой гибельной дали магнитная стрелка недвижна,
ни единой травинки у насмешливых губ горизонта,
и без глаз, без улыбки в гроздьях жизнь угасает,
жизнь стекает вдоль пальцев твоих прокаженных;
 
 
ну и пусть! смерти медь у причалов звенит:
нет порта приписки для тех, кто в просторы вгрызаясь,
как псы, о покое тоскуют на свете:
глаза их полны посулами счастья, что отнято нагло;
 
 
ночь! зловещий твой мрак призываю во благо:
от пустоты слов нежнее уже я не жду;
дрогнуло сердце под всплески влажного взора,
тень облаков приглушает луж песню в крови;
 
 
протяжное это пенье возлюбит и проклянет,
кто пригубить успел судьбы неведомой чашу,
чтобы застыть, как мрамор, неукротимо
и разглядеть в душе сомнений долгую смерть;
 
 
быть скованным ожиданием ласки извечной
и за борт не мочь ступить за манящим зовом3:
 

 
tout sens est interdit à ceux qui vont aux sources
puiser l’amour du monde et la limpidité des choses
 
 
une âme sans demeure flotte sur ces eaux
un son incomparable dans l’ombre prodigue
un son déchiqueté une infinie attente
et l’arbre de la terre dans sa raison de joie
 
 
brisez en vous les fastes de ces tardifs éclats
le roc regarde en face la peine sans retour
où un oiseau de deuil déploie la riche nostalgie
du paysage vaincu par l’impudeur des ans
 
 
il a traîné tes soirs dans la poussière des regrets
et les sanglots derrière le vide des montagnes
à peine étouffaient la cruauté tranquille
aux griffes amères sur le cou de la proie
 
 
rien n’a ébranlé le silence de puits
et sur la désolation tu as craché hautain
la mort a effleuré la seule raison de croire
et la douleur gisait au creux même de tes mains
 

 
чувства запретны тем, кто спешит к истокам,
земной любви зачерпнуть и вещéй чистоты;
 
 
дух бесприютный рвется к спокойным водам,
блуждающий звук несравненный, в тени,
из вечности ожиданья искромсанный звук,
и оживает радость зримая древа земного;
 
 
в душе разорвите света проблески – поздно:
в упор наблюдает скала невозвратности кару4;
печали птица с утеса тоскливо оплачет раны
поверженного пейзажа у ног безжалостных лет;
 
 
твои вечера обратил он в пыль сожалений,
и всхлипы рыданий в горней пустыне хребтов
едва приглушают спокойную эту жестокость
горя когтей на горле настигнутой жертвы;
 
 
ничто не нарушит безмолвья колодцев —
плюнь же над явною скорбью надменно,
смерть покачнула лишь веры устои:
стынет печаль прямо в твоих ладонях;
 

 
la désolation s’enfonçait si profondément
qu’on ne pouvait la voir qu’avec des yeux d’oubli
 
 
noir oiseau de proie danse sur des débris
toi éternelle jeunesse de la souffrance tu vis
où l’homme s’est perdu serrant son bien défunt
contre la nuit du coeur drapé de rêves antiques
 
 
il y a eu une fois un son inimitable
il a passé par-ci il a passé par-là
dans sa démarche légère vivaient de lentes fontaines
les lèvres du matin veillaient son lit de larmes
 
 
durs pavés des rues mettez des pas d’acier
dans ma volonté raidie prête et à affronter les vents
et les marées de boue les larmes nues de la cruauté
l’âge de l’impudeur
les mains salies d’avoir écarté la pureté
de son radieux chemin tapissé de lavande
les mémoires souillées brillantes comme l’or
vendues au plus offrant mensonges lâchetés
pavés sonnez plus fort dans ma poitrine aveugle
et que vos durs échos répondent à ma peine
(—)
 

 
скорбь уходит на дно в такие глубины,
где можно заметить ее только взглядом забвения;
 
 
черная птица хищно пляшет среди развалин,
ты, извечная юность, вновь оживаешь страданьем,
где человек потерян с мертвым своим добром,
вжимаясь в сумерки сердца под крепом античных
грез;
 
 
некогда там звучал невыразимый звук:
он рядом шагал, убывал эхом вдаль;
в легкой его походке неторопливость истоков,
губы зари на страже у ложа его из слез;
 
 
твердая улиц брусчатка ступала железным шагом
по нервам воли моей, готовой встречь и ветрам,
и грязи трясин5, слезам, обнажающим жесткость:
годы бесстыдства,
грязные руки, что выскребли чистоту
их дороги лучистой, устланной сплошь лавандой;
скверна воспоминаний, блещущих златом,
проданным самым наглым подлостям лжи;
мостовые! уверенней бейте в мою ослепшую грудь,
пусть ваше грозное эхо звучит моей болью;
 

 
de pierre soit mon refus du monde
la haine ma réponse mort douce seul ami
et profondeur toi solitude de mon oubli parmi les choses
et les êtres
 
 
ainsi parla l’homme au milieu du chemin
et j’écoutais les lents soleils des voix
qui côtoyaient la pierre l’ombre et la cendre
le sang des insoumis
 
 
j’ai écouté la plainte j’ai vu passer les gens
courbés insouciants sous la surdité de la pluie
chacun portait en lui une part de la clarté
mettait un frein aux joies oeillères aux souffrances
 
 
ô vies humiliées enveloppées d’angoisse
vos blessures me blessent vos regards de couteaux
réveillent des vies vaincues pour vous humilié
je porte la honte ancienne de vivre sans rougir
 
 
de porte en porte je porte la honte et la haine
ombre pour cette terre la mort mûrit en moi
(—)
 

 
стань камнем, отказ мой от мира,
гневом, ответ мой; кроткая смерть – друг единый
и смысл, ты – одинокость забвения в мире вещей
и живых!
 
 
так говорил человек посреди дороги:
я слушал неторопливый всплеск голосов,
огибающих камни, тени и пепел —
кровь несогбенных;
 
 
я слышал стенания, видел людей,
согбенных в бездумье под капли глухие дождя,
и каждый таил просветленья крупицу
и взнуздывал радость, зашоривал муки;
 
 
о! жалкие жизни в оболочке тревог!
ваши раны ранят меня, ваши взгляды-кинжалы
будят к жизни поверженных вам в унижение;
древний стыд я таю чувства жить, не краснея;
 
 
от двери к двери несу свой стыд и злость,
тень этой земли, замурованной смерти во мне,
 

 
ses germes de cristal sertis dans ma mémoire
ses fous reflets poignardent la vie en son espoir
 
 
y a-t-il encore des rires j’ai entr’ouvert la porte
où la jeunesse nous jette l’aumône du passé
les chambres toujours pleines de grappes de soleil
que la douleur partage aux pauvres de la ville
 
 
encore je n’ai rien dit je fuis entre les doigts
ma vie a dépassé l’attente meurtrière
de mon désir une flamme aveugle et fine
court d’oeil en oeil et tue l’automne de chaque soir
 
 
ainsi parla l’homme au milieu de son champ
tout autour les herbes allaient traire la lueur des derniers
rayons
et la sagesse éveillée comme un nouveau-né au sein
s’éparpillait en l’air qui pesait lourd
lourd d’une richesse à peine supportable
 
 
mais les lents soleils de sa voix roulaient par terre
parmi les pêches et les luzernes
c’étaient des amitiés vieilles et fidèles
 

 
ее хрустальные зерна в оправе воспоминаний,
безумный их отблеск пронзает жизнь и надежду;
 
 
еще слышен ли смех? – приоткрываю дверь
в годы, когда нам юность швыряла подачки
в каморки, что щедры на светлые гроздья солнца:
печаль раздает их на улицах бедноте городской;
 
 
я еще ничего не сказал, ускользая меж пальцев,
моя жизнь превзошла ожиданье смертельное
страсти моей; слепящий огонь
искрит от взгляда к взгляду, по вечерам убивая осень;
 
 
так говорил человек, озирая поле,
где высокие травы вот-вот выдоят капли последние
солнца,
и пробивается мудрость, как сосунок у груди:
она парит над твердью – отяжелела высь
под тяжестью плодов, готовых пасть;
 
 
в ответ же неторопливо к нему солнце скользило
по листьям персиков и люцерны:
то была старая верная дружба;
 

 
frères grains de sable ou de mil et de cytise
frères ensoleillés dévidant leur certitude
naissante à fleur de la vitre fine de l’absence
 
 
à chaque sort son ombre et pour garder chaque tombe une
main
en moi il n’y a qu’absence
je n’étais nulle part
 
 
je ne te connais pas dit à l’âme claire
celle dont on parle où la parole est reine
et dont on parlera tant qu’il y aura lumière
pour les perdus de vue et l’innocence sereine
 
 
seule clarté seule qui te condamne à vivre
la pluie t’a encerclé
ton sang s’est éteint
le ver de la détresse visse tu es loin
 
 
toi longuement nouée autour de ma colère
serpent des roses des vents sur les préaux des contes
imbue d’odeurs sauvages de directions à suivre
blanche comme la pureté saignée au fer des foudres
 

 
братья! зерна песка или проса или ракитника,
братья под солнцем, перебирающие свою решимость:
ее плодит цветок на хрупком витраже разлуки;
 
 
каждой судьбе свою тень, и заботе о каждом надгробии
руки:
во мне сплошная утрата —
нигде меня нет;
 
 
я не знаю тебя, – отвечает светлой душе
та, о ком говорят, когда слово царит,
о ком говорить будут впредь, пока день пребудет
для всех, кто исчез из виду, и для невинности чистой;
 
 
лишь ясность одна обрекает тебя на жизнь:
ты в кругу дождя,
в тебе стынет кровь;
свернись, червь отчаянья, ты далече;
 
 
на горле моем узлами змеиными гнев
закручен розой ветров на сказочном поле6,
насыщенном диким дурманом зовущего нас пути,
чистого, как непорочность, в кровавом грохоте
молний;
 

 
tes yeux me suivent encore
tout près des miens plus vrais que la lumière
leur blé porte des vacances qu’ignore le soleil
des plaines élevées sur la gloire de la mer
 
 
j’ai vu les lents soleils des voix rouler par terre
je n’étais nulle part
 
 
trop de fois sous la fenêtre
j’ai usé ma tête pleine contre le mur de la tête
j’ai mis l’enfance au trot des chaînes aux poignets
et j’ai cherché en vain l’image vaine et sourde
 
 
mais la fenêtre est sourde ·
derrière je ne sais quel enchantement
de lierre et de lumière de mots craintives ailes
épaississant l’air clair du velours des tendresses
 
 
fleur de lumière
 
 
je n’étais nulle part
 

 
твои глаза следят еще за мной
вплотную – свет их дня правдивей:
каникул в них жнивье под солнцем и в ненастье,
поля вознесены над морем величавым;
 
 
я видел неторопливого солнца отзвуки в мире;
меня нет нигде;
 
 
сколько раз под окном
приглушал я раздумья о стену раздумий;
детство свое заключил я в наручники прочно,
тщетно искал я образ бесплодный и смутный;