Они нашли дом в запретной зоне под аэростатами заграждения к югу от Лондона. Городок, эвакуированный в 40-м, по сей день «регулируется» – по сей день в списках Министерства. Роджер и Джессика заняли дом незаконно – акт неповиновения, который не оценить, пока их не застукают. Джессика привезла старую куклу, морские ракушки, теткин саквояж, набитый кружевными трусиками и шелковыми чулками. Роджер ухитрился раздобыть несколько кур, чтобы неслись в пустом гараже. Встречаясь в доме, непременно привозят свежий цветок-другой. Ночи полны взрывов, и грузовиков, и ветров, что тащат к ним через холмы последний душок моря. День начинается с чашки горячего и сигареты за охромевшим столиком, который Роджер условно подлатал бурой бечевкой. Разговоров всегда немного – лишь касания, и взгляды, и общие улыбки, и сетованья, что надо расстаться. Ничтожно, голодно, холодно – чаще всего паранойя не дает им рискнуть и развести огонь, – но они хотят это сохранить, так хотят, что ради этого возьмут на себя больше, чем когда-либо умоляла их пропаганда. Они влюблены. Нахуй войну.

* * *

Сегодняшняя жертва, чье имя будет Владимир (или же Илья, Сергей, Николай, смотря какой стих найдет на доктора), сторожко крадется ко входу в погреб. Эта зазубренная по краям дыра наверняка ведет туда, где глубоко и надежно. В жертве таится воспоминание – или рефлекс: она ускользала уже в подобную тьму от ирландского сеттера, который пахнет печным дымом и бросается, едва завидит… однажды от стайки детей, недавно – от внезапного взрыва громосвета, падения кладки, которая все же угодила по левой ляжке (та еще болит, еще надо зализывать). Но сегодняшняя опасность – нечто новое: не такая свирепая, систематически хитрая, жертва к такой не привыкла. Жизнь тут прямее бьет в лоб.

Идет дождь. Ветер едва тлеет. Он несет с собой запах, для жертвы странный, – она ни разу и близко не подходила к лаборатории.

Запах этот – эфир, он исходит от мистера Эдварда У. А. Стрелмана, члена Королевского хирургического колледжа. Собака скрывается за развалиной стены, и едва улепетывает кончик хвоста, доктор попадает ногой в гостеприимную белую глотку унитаза – его-то доктор, так сосредоточившись на добыче, и не заметил. Доктор неловко нагибается, выволакивая унитаз из окружающего мусора, бормоча проклятья всем небрежным, не себя, в частности, имея в виду, а хозяев разгромленной квартиры (если их не убило взрывом), или кому там не удалось скоммуниздить унитаз, в котором, вообще говоря, доктор застрял, похоже, довольно прочно…

Мистер Стрелман подтаскивает ногу к разбитому лестничному пролету, тихонько размахивается, чтобы не испугать собаку, и бьет по низу балясины из мореного дуба. Унитаз лишь тенькает в ответ, дерево сотрясается. Издевательство – ладно же. Он садится на ступеньки, восходящие к открытому небу, и пытается стащить с ноги эту чертяку. Не сходит. Доктор слышит, как невидимая собака – тихо пощелкивают когти – спаслась в безопасном погребе. В унитаз даже рука, блядь, не пролазит шнурок развязать…

Поудобнее сдвинув окно вязаного подшлемника себе под нос так, что щекотно, и решив не поддаваться панике, мистер Стрелман встает, ждет, чтобы кровь схлынула, вновь поднялась, заскакала по миллиону своих веточек в этой моросливой ночи, просочилась везде и сбалансировалась, – после чего, хромая, позвякивая, направляется обратно к машине, чтобы там ему помог юный Мехико, который не забыл, надеется доктор, прихватить с собой переносной электросветильник…

Роджер и Джессика нашли Стрелмана немногим ранее – он шнырял в конце улочки террасных домов. V-бомба, причинившая увечья, по которым он рыскал, снесла на днях четыре жилища, ровно четыре, аккуратно, как в операционной. Висит мягкий запах строевого леса, павшего до срока, пепла, прибитого дождем. Натянуты веревки, в дверном проеме нетронутого дома, за которым начинаются развалины, безмолвно валандается часовой. Если они с доктором и успели поболтать, ни один теперь не подает виду. Джессика замечает, как из вывязанного окошка зыркают два глаза неопределенной расцветки, – похоже на средневекового рыцаря в шлеме. С какой же тварью он сюда вышел сражаться за своего короля? Руины задерживают его, уходя откосами вверх к остаткам задних стен в завале, ажур дранки, бесцельно стропильный, – половицы, мебель, стекло, ошмотья штукатурки, длинные клочья обоев, расколотые и разбитые брусья: гнездовой долгострой какой-то женщины вновь разобран на отдельные соломинки, вышвырнут на этот ветер и в эту тьму. А в развалинах подмигивает латунная кроватная ножка; и вокруг нее заплетен чей-то бюстгальтер, белый, еще довоенное изделие из кружев и атласа, просто запутан и брошен… На миг в головокружении, которого Джессике не остановить, вся жалость, отложенная в сердце, устремляется к этой тряпке, будто к выброшенному и позабытому зверьку. Роджер открыл багажник. Мужчины роются в нем, извлекают большой брезентовый мешок, фляжку эфира, ловчую сеть, собачий свисток. Джессика знает, что не должна плакать: от ее слез смутные глаза в вязаном окошке не станут искать своего Зверя тщательнее. Но потерянная хлипкая бедняжка… ждет хозяйку в ночи, под дождем, ждет, что комната вокруг нее соберется вновь…

Ночь полнится моросью и пахнет мокрой псиной. Стрелман, похоже, где-то заплутал.

– Я совсем рассудок потеряла. Вот в эту самую минуту я должна где-нибудь обниматься с Бобром, смотреть, как он раскуривает свою Трубку, а взамен я тут с этим егерем, или кто он там, с этим спиритом, статистиком, ты вообще кто…

– Обниматься? – Роджер выказывает склонность к крику. – Обниматься?

– Мехико. – Это доктор, вздыхает, на ноге унитаз, вязаный шлем набекрень.

– Здрасьте, а вам так ходить не трудно? я бы сказал, нелегко… давайте сюда, сначала в дверцу, вот так, и, ага, хорошо, – затем снова закрывая дверцу на Стрелмановой лодыжке; унитаз теперь занимает сиденье Роджера, сам Роджер полупокоится на коленях у Джессики, – и тяните как можно сильнее.

Думая юный педант и издевается, скотина, доктор отшатывается на свободной ноге, хрюкает, унитаз мотыляется туда-сюда. Роджер держит дверцу и внимательно всматривается туда, где исчезает нога.

– Вазелинчику б, и не помешало бы что-нибудь скользкое. Погодите! Стойте, Стрелман, не двигайтесь, мы сейчас все решим… – Под машину, импульсивный парнишка, к пробке картера, не успевает Стрелман произнести:

– Нет времени, Мехико, она сбежит, сбежит.

– И то верно. – Снова выпрямляется, нащупывает в кармане фонарик. – Я ее выгоню, а вы ждите с сетью. Вы же сможете нормально перемещаться? Скверно, если упадете, как раз когда она выскочит.

– Ради всего святого. – Стрелман топочет за ним в развалины. – Не спугните ее, Мехико, это вам не Кения, нам она нужна как можно, знаете, ближе к нормативу.

Норматив? Норматив?

– Роджер, – отзывается Роджер, мигая ему фонариком «короткий-длинный-короткий».

– Джессика, – бормочет Джессика, на цыпочках идя следом.

– Давай, дружище, – манит Роджер. – Тут у меня славная бутылочка эфира, – открывая фляжку, помахивая ею в проеме погреба, затем включив луч. Собака выглядывает из ржавой детской коляски, подпрыгивают черные тени, язык вывален, на морде – крайний скептицизм. – Да это ж миссис Нуссбомб! – восклицает Роджер: так же, он слышал, восклицал Фред Аллен по средам вечером на Би-би-си.

– А вы таки ожидали, навэрное, Лэсси? – отвечает собака.

Осторожно спускаясь, Роджер чувствует, что пары́ эфира сгущаются.

– Давай, старина, не успеешь оглянуться – все закончится. Стрелман просто хочет посчитать, сколько ты пускаешь слюней, вот и все. Сделает махонький разрезик у тебя на щечке, стеклянную трубочку вставит, чего тут волноваться, правильно? Поблямкает в колокольчик. Волнительный лабораторный мир, тебе понравится.

Похоже, на него действует эфир. Роджер пытается закупорить фляжку: делает шаг, нога проваливается в дыру. Дернувшись вбок, ловит, за что бы удержаться. Затычка выпадает из фляжки и навсегда исчезает в мусоре на самом дне разметанного дома. Над головой Стрелман кричит:

– Губку, Мехико, вы забыли губку! – Вниз падает круглое бледное скопище дырок, впрыгивает в луч фонарика и выпрыгивает.

– Порывистый какой. – Роджер цапает губку обеими руками и промахивается, привольно расплескивая повсюду эфир. Засекает ее лучом, собака наблюдает из коляски в некотором смятении. – Ха! – льет эфир, который пропитывает губку и холодом испаряется с пальцев, пока фляжка не пустеет. Зажав мокрую губку двумя пальцами, он шатко направляется к собаке, высвечивая себе подбородок фонариком, чтобы лучше подчеркнуть вампирскую гримасу, которую, по его мнению, корчит. – Момент… истины!

Он делает бросок. Собака отскакивает куда-то наискось, мчится мимо Роджера к выходу, а Роджер с губкой летит головой вперед прямо в коляску, которая под его тяжестью рушится. Смутно он слышит, как доктор хнычет наверху:

– Она убегает, Мехико, скорее же.

– Скоро. – Сжимая губку, Роджер выпутывается из детской коляски, снимая ее с себя, словно рубашку, и являя при этом, на его взгляд, вполне атлетические навыки.

– Мехико-о-о, – жалобно.

– Ага.

Роджер ощупью пробирается по куче подвального мусора вверх, наружу, где зрит, как доктор отрезает собаке путь, сеть наготове и развернута. Эту живую картину упорно поливает дождь. Роджер делает круг, чтобы со Стрелманом взять в клещи животное, кое уже замерло, расставив лапы и ощерившись, у пока не падшего куска задней стены. Джессика ждет поодаль, руки в карманах, курит, смотрит.

– Эй, – вопит часовой, – вы. Идиоты! Не подходите к этой стене, на соплях держится.

– У вас есть сигареты? – спрашивает Джессика.

– Она сейчас кинется, – голосит Роджер.

– Бога ради, Мехико, теперь помедленней.

Каждый шаг на ощупь, они движутся вверх по хрупкому равновесию руин. Это система рычагов, которая в любой миг может низвергнуть их в смертельный обвал. Они подбираются ближе к добыче, которая, вертя головой, внимательно всматривается то в доктора, то в Роджера. На пробу рычит, хвост неустанно шлепает по двум сторонам угла, куда ее загнали.

Когда Роджер с фонариком чуть отступает, собака – какие-то ее контуры – припоминает другой свет, бивший сзади в последние дни, – свет, что последовал за грандиозным взрывом, после так кипевшим болью и холодом. Свет сзади сигнализирует смерть / мужчин с сетями, готовых прыгнуть, можно избежать…

– Губку, – вопит доктор.

Роджер кидается на собаку, которая уже сорвалась к Стрелману и прочь на улицу, пока доктор, стеная, отчаянно размахивается своей обунитаженной ногой – мимо, инерция влечет его за собой в полном развороте, сеть вздета радарной антенной. Роджер с сопелкой, забитой эфиром, не может остановиться в боковом броске – и пока Стрелман совершает новый разворот, Роджер влетает в доктора, и унитаз больно лупит по ноге. Оба падают, путаясь в сети, накрывшей их совершенно. Сломанные балки скрипят, сыплются куски промокшей штукатурки. Наверху уже покачивается ничем не поддерживаемая стена.

– Убирайтесь оттуда, – орет часовой. Но все усилия парочки под сетью хоть как-то сдвинуться лишь яростнее шатают стену.

– Нам кранты, – вздрагивает доктор.

Роджер заглядывает ему в глаза – не шутит ли? – но в окошке вязаного шлема теперь содержатся лишь белое ухо и бахрома волос.

– Катимся, – предлагает Роджер.

Они умудряются прокатиться несколько ярдов по склону к улице; к этому времени часть стены рушится – в другую сторону. Им удается вернуться к Джессике, не причинив более никаких разрушений.

– Она побежала по улице, – сообщает Джессика, помогая им выпутаться из сети.

– Да ничего, – вздыхает доктор. – Какая разница.

– Ах, но вечер еще юн, – это от Роджера.

– Нет-нет. И не думайте.

– Как же вы теперь без собаки.

Они снова в пути, Роджер за рулем, Джессика между ними, унитаз торчит в полуоткрытую дверцу, и тут наконец ответ:

– Возможно, это знак. Возможно, мне следует расширить специализацию.

Роджер быстро взглядывает на него. Молчать, Мехико. Старайся не думать, что это значит. Доктор ему, в конце концов, не начальство, оба подчиняются старому Бригадиру в «Белом явлении» на равных, насколько Роджер знает, основаниях. Но иногда – Роджер снова бросает взгляд поверх темного шерстяного бюста Джессики на вязаную голову, голый нос и глаза – ему кажется, что доктор хочет не только его доброй воли, его сотрудничества. А хочет его. Как хочет прекрасную собачью особь…

Так зачем он здесь, зачем помогает еще одной песьей краже? Что за безумного чужака он пригрел в себе…

– Вы сегодня поедете обратно, доктор? Юную даму нужно подвезти.

– Нет, останусь там. А вы можете вернуться на машине. Мне надо поговорить с доктором Спектро.

Вот они приближаются к долгой кирпичной импровизации, викторианскому парафразу того, что некогда, давным-давно, завершилось готическими соборами, – но в свое время поднялось не из нужды вскарабкаться сквозь формование уместных путаниц к какому бы то ни было апикальному Богу, но скорее в расстройстве цели, из сомнения в истинном локусе Бога (либо, у некоторых, в само́м его существовании), из жестокой сети чувственных мгновений, откуда нельзя высвободиться, и она поэтому склонила намерения строителей ни к какому не зениту, а вновь к страху, к простому бегству куда угодно от всего, что говорили о вероятии милости в тот год промышленные дымы, уличные отходы, безоконные трущобы, пожимающие плечами кожаные дебри приводных ремней, текучие и терпеливые теневые государства крыс и мух. Закопченная кирпичная клякса известна под именем Госпиталя Святой Вероники Истинного Образа Для Лечения Толстокишечных и Респираторных Заболеваний, и один из прикомандированных к ней врачей – некий доктор Кевин Спектро, невролог и бессистемный павловец.

Спектро – один из первоначальных семи владельцев Книги, и если вы спросите мистера Стрелмана, какой Книги, над вами лишь ухмыльнутся. Она переходит, таинственная эта Книга, из рук в руки совладельцев на еженедельной основе, и сейчас, догадывается Роджер, настала неделя Спектро, когда можно заявляться к нему в любой час. В недели Стрелмана прочие так же приезжали среди ночи в «Белое явление», Роджер слышал их ревностные заговорщицкие шепотки в коридорах, самодовольный грохот их каблуков, изничтожавших человеческий покой, словно бальные туфли, танцующие по мрамору, – они отказываются умирать даже на расстоянии, голос Стрелмана и шаг его всегда отчетливее прочих. Как он зазвучит сейчас с унитазом?

Роджер и Джессика оставляют доктора у бокового входа, в коем он истаивает, не оставляя по себе ничего, кроме дождя, каплющего с укосин и засечек нечитабельной надписи над проемом.

Они поворачивают на юг. Тепло светят огоньки на приборной доске. Прожекторы обшаривают дождливое небо. Узкая машина дрожит по дорогам. Джессика сползает в сон, кожаное сиденье поскрипывает, когда она сворачивается клубком. «Дворники» чешут дождь ритмичной яркой дугой. Третий час ночи, домой пора.

* * *

А в госпитале Святой Вероники они вдвоем сидят прямо у отделения военных неврозов – привычные вечера. Автоклав бурлит мелкой суматохой стальных костей. Пар плывет к сиянию гибкой лампы, то и дело вспыхивает ярче яркого, и тени жестов рассекают его острыми ножами, стремительными взмахами. Но два лица обыкновенно замкнуты, тщательно скрытны в кольцеобразном теле ночи.

Из черноты отделения, приоткрытой картотеки боли, где каждая койка – папка, несутся крики, потрясенные крики, словно от холодного металла. Сегодня Кевин Спектро вооружится шприцем и станет колоть, себя не помня, дюжину раз, не меньше, во тьме, чтоб угомонить Лиса (так он обозначает любого пациента – трижды обеги весь корпус, не думая о лисе, и сможешь вылечить что угодно). Всякий раз Стрелман будет сидеть, ждать, когда возобновится беседа, радоваться отдыху в эти мгновенья полутьмы: истертые золоченые буквы сияют с книжных корешков, ароматную кофейную гущу осадили тараканы, зимний дождь в водосточной трубе прямо за окном…

– А вот ты все равно выглядишь неважно.

– Да опять эта старая сволочь, доконал меня. Такая битва, Спектро, что ни день, я не… – выпятив губы к очкам, которые протирает рубашкой, – я этого клятого Мудинга не понимаю толком, вечно он преподносит… сенильные сюрпризики.

– Возраст у него такой. Вообще-то.

– Ой, с этим я бы справился. Но он так чертовски – такой ублюдок, не спит никогда, козни строит…

– Да не сенильность, я не о том – позиция у него такая. Стрелман? У тебя же пока нет его прерогатив? Ты не можешь рисковать, как он рискует. Ты ведь работал с ними, в таком возрасте, сам знаешь – есть в них это странное… самодовольство…

Стрелманов собственный Лис ждет в городе – военный трофей. А сей кабинетик – пещера оракула: плывет пар, из темноты прибывают вопли сивиллы… Абреакции Повелителя Ночи…

– Мне это не нравится, Стрелман. Раз уж ты спросил.

– Почему. – Пауза. – Неэтично?

– Да господи боже, это, что ли, этично? – и воздевает руку ко входу в отделение почти в фашистском приветствии. – Нет, я просто ищу способ оправдать это экспериментально. И не нахожу. Такой человек есть только один.

– И это Ленитроп. Сам знаешь, кто он. Даже Мехико считает… ну, как обычно. Предвидение. Психокинез. У них свои проблемы, у этой братии… Но, скажем, тебе выпадает шанс исследовать подлинно классический образчик… некоей патологии, идеальный механизм…

Как-то ночью Спектро спросил:

– Он бы тебя так же вдохновлял, если б не был подопытным Ласло Ябопа?

– Само собой.

– Хм-м.

Вообразите ракету, чье приближение слышишь только после взрыва. Реверсирование! Аккуратно вырезанный кусочек времени… несколько футов кинопленки, прокрученные наоборот… взрыв ракеты, павшей быстрее звука, – и оттуда прорастает рев ее паденья, догоняет то, что уже смерть и горение… призрак в небесах…

Павлова зачаровывали «понятия противоположения». Допустим, имеется у нас кластер клеток где-нибудь в коре головного мозга. Помогают отличать наслаждение от боли, свет от тьмы, господство от подчинения… Но если неким образом – моря их голодом, травмируя, шокируя, кастрируя, столкнув в одну из переходных фаз, за пределы их бодрствующих «я», вне фазы уравнительной и парадоксальной, – вы подорвете это представление о противоположении, – вот вам уже пациент-параноик, которому быть бы господином, а он себя полагает рабом… которому быть бы любимым, а его мучает равнодушие мира, и «я беру смелость предположить, – пишет Павлов Жанэ, – что вот эта-то ультрапарадоксальная фаза и есть основание ослабления у наших больных понятия противоположения». У наших чокнутых, наших параноиков, маньяков, шизоидов, нравственных имбецилов…

Спектро трясет головой:

– У тебя реакция идет наперед раздражителя.

– Вовсе нет. Ты сам подумай. Он там за несколько дней чувствует, что они летят. Но это рефлекс. Рефлекс на то, что витает в воздухе прямо сейчас. Мы сконструированы слишком топорно и не улавливаем – а Ленитроп улавливает.

– Но тогда выходит экстрасенсорика.

– А можно сказать: «сенсорный сигнал, на который мы просто не обращаем внимания». Оно давным-давно существует, мы могли бы это увидеть, только вот никто не смотрит. В наших экспериментах часто… Кажется, М. К. Петрова заметила первой… женщина, в игру вступила очень рано, по сути… сам факт привода собаки в лабораторию – особенно в нашей экспериментальной работе с неврозами… первый же взгляд на испытательный стенд, на лаборанта, случайная тень, касание сквозняка, некие сигналы, которых мы, может, и не распозна́ем никогда, – и все, собака слетает в переходное состояние… Итак, Ленитроп. Предположим. В городе сама обстановка – допустим, будем считать, что сама война – лаборатория? понимаешь, когда падает V-2, сначала взрыв, затем рев падения… реверсированный, то есть, порядок раздражителей… значит, он может завернуть за какой-то угол, выйти на некую улицу и неясно, по какой причине, вдруг почувствовать…

Воцаряется молчание, вылепленное проговоренными грезами, за дверью голосит боль жертв ракетных бомбардировок, детей Повелителя Ночи, голоса повисают в застойном медицинском воздухе отделения. Молятся своему Господину: абреакция рано или поздно – каждому, по всему этому замороженному и искалеченному городу…