Глава 11

– Какая досада… Боже, какая досада, – повторял наутро Мелбери, пользуясь тем, что Грейс еще не спускалась к завтраку.

Но что было делать: отказав Уинтерборну, он изменит слову, разрушит замысел, который до сих пор вынашивал, да и сейчас невольно помогал его осуществлению. Как бы то ни было, все должно решиться в ближайшее время, и надо заранее обдумать, как себя вести.

Того, что есть, не спрячешь: за год Грейс переменилась неузнаваемо, – и теперь, вложив столько денег в ее образование, он чувствовал, что не в силах, просто не в силах отдать ее за Джайлса, который до гроба будет возиться с яблоками и торговать сидром. Этой женитьбе надо помешать, хотя бы и против желания самой Грейс.

– Конечно, они поженятся, коли ты прямо не скажешь ей, что никто ее не неволит, – заметила ему миссис Мелбери. – А то смотри: она тут поживет, обвыкнет, подумает, что и в Хинтоке неплохо живется, и с Джайлсом тоже стерпится-слюбится, в доме у него наведет порядок – приданое ведь за ней немалое. Это она только поначалу, с непривычки дичится. Я, думаешь, верила, что приживусь в Хинтоке? А вот время прошло, и освоилась. Раньше казалось: пол каменный такой холодный, и совы по ночам ухают – страх, а теперь все ничего: и в глуши люди живут.

– Ты права. Пройдет время, и Грейс будет под стать нам, деревенским. И делать все станет как мы, и разговаривать так же, еще спасибо скажет, что сосватали за Джайлса. Но мне-то каково думать, что это я своими руками тяну ее вниз, к старой жизни, когда ей впору жить во дворце, когда я себя не щадил, чтоб ее над всеми возвысить. Каково мне теперь знать, что руки у нее загрубеют – а сейчас пальчики такие нежные, – и ходить она начнет вразвалку да враскачку, как фермерша…

– Ну, такого с ней не будет, – решительно возразила жена.

Когда Грейс сошла наконец к завтраку, отец встретил ее недовольным ворчанием – не то что ему казалось предосудительной привычка долго спать по утрам, но его испугала нарисованная им перспектива.

– Ты мог ворчать на меня, когда я была девочкой – ответила Грейс, и губы ее дрогнули, – а теперь я взрослая и могу жить своим умом… Но дело не в этом, дело совсем в другом… – И, не договорив, она выбежала из комнаты на улицу.

Мелбери огорчился. Взаимное недовольство отца и дочери было вызвано не друг другом, а сцеплением причин и следствий, не ведающим ни правых, ни виноватых, которого обычно не улавливает и не постигает человеческий ум. Мелбери нагнал дочь уже за домом. Она бесцельно брела по покрытой белой изморозью поляне, где стаями по двадцать-тридцать птиц разгуливали скворцы, а за ними, охорашиваясь на солнце, наблюдало семейство воробьев, уютно устроившихся на цоколе кухонной трубы.

– Вернись позавтракай, дочка, – проговорил он просительно. – А про Джайлса думай сама и поступай как захочешь: я со всем согласен.

– Но мы же помолвлены, папа. Рано или поздно мне придется стать его женой, – ведь ты дал ему слово.

По этому ответу Мелбери заподозрил, что Грейс не вполне равнодушна к Джайлсу, что в глубине души у нее еще, может быть, сохраняется детская привязанность к нему, позднее заглушенная новыми впечатлениями, но счел преждевременным расхолаживать дочь.

– Вот и ладно, – сказал он. – Нам еще не сейчас расставаться, так что пойди покуда позавтракай. Расскажи-ка лучше, как была в Хинток-хаусе. Понравилось тебе там?

– Да, там было прекрасно.

– Не то что у Джайлса?

Грейс не ответила, но, зная ее, он догадался, что в молчании ее скрывался упрек за жестокое сопоставление.

– А в какой день, ты говоришь, тебя ждет миссис Чармонд?

– Скорее всего во вторник, но она обещала накануне меня известить.

С этими словами отец и дочь вернулись к прерванному завтраку.

Долгожданный вторник настал, но приглашения не последовало, не было его и в среду. Через две недели стало окончательно ясно, что миссис Чармонд раздумала принимать Грейс под свое покровительство.

Мелбери терялся в догадках. Миссис Чармонд виделась с Грейс дважды: в лесу и у себя, в Хинток-хаусе, – и в том, что оценила ее, у него не было сомнений. После этого не случилось ничего нового, кроме вечеринки у Джайлса. Конечно, по всей округе в эти две недели только и было разговоров, что о его щедром гостеприимстве и о Грейс, – кто же не видит ее необыкновенных достоинств! Наверно, эти деревенские толки успели дойти до миссис Чармонд, и ей не понравилось, что Грейс водит знакомство с простолюдинами.

Уверившись в правильности этого хода мыслей, мистер Мелбери совсем упустил из виду, что женщины могут менять решения по множеству других причин и, наконец, просто из прихоти. Он знал, что Грейс привлекательна, но забыл, что миссис Чармонд тоже притязает на красоту. В простоте душевной он полагал, что привлекательная женщина одинаково располагает к себе всех людей.

Теперь он был непоколебимо убежден, что в неудаче Грейс – самой серьезной неудаче, как он ее расценивал, – повинен один Джайлс со своей никчемной деревенской пирушкой, и твердил себе: «Экая досада! Хочу успокоить совесть, а на деле гублю дочь».

Через несколько дней утром, когда семейство Мелбери сидело за завтраком, предаваясь все тем же тревожным раздумьям, окно вдруг закрыла странная тень. Подняв глаза от тарелки, они увидели за окном Джайлса верхом на лошади: пригнувшись и вытянув шею, всадник, видимо, давно уже старался привлечь к себе внимание.

– Вот и он… на новой лошади! – воскликнула Грейс, по-видимому первой заметившая его старания.

Если бы Джайлс мог разглядеть их лица сквозь старые двойные стекла, то прочитал бы на них всю сумятицу чувств, все, что было сейчас у них на уме. По счастью, он ничего не увидел. Сияя и радостно улыбаясь без видимой причины, он был занят какой-то своей тайной мыслью. Семейство вышло ему навстречу: Грейс – встревоженная и хмурая, Мелбери – рассеянный и задумчивый, миссис Мелбери – искренне заинтересованная зрелищем.

– Ну-ка покажите, что у вас за лошадь, – обратилась она к Джайлсу.

Не в силах скрыть, что ему льстит внимание, Джайлс поспешил объяснить, что уже проскакал на ней милю-две, испытывая на резвость. Отчаянно стараясь выглядеть безразличным, хотя его распирала радость, он добавил:

– Я ее купил потому, что она приучена держать в седле даму.

Мистер Мелбери нимало не оживился.

– А она смирная? – поинтересовалась миссис Мелбери.

Уинтерборн заверил ее, что лошадь смирная.

– Я все разузнал. Ей двадцать пять лет, она очень понятливая.

– Ладно, давай слезай и заходи в дом, – не церемонясь, оборвал его Мелбери, и Джайлс послушно спешился.

Появление Уинтерборна верхом на лошади явилось следствием неустанных двухнедельных раздумий. Свою неудачу с вечеринкой Джайлс перенес стоически, но, не исчерпав вполне запаса энтузиазма, в один прекрасный день он купил на шертонском рынке упомянутую кобылу, много лет служившую дочерям священника из соседского прихода. По уверениям, лошадь годилась и для поездок верхом: все равно, джентльмену или леди, – а при нужде и в упряжку, и для полевых работ. В кротком животном Джайлсу почудилось спасительное средство утвердить свою пошатнувшуюся репутацию в доме Мелбери и представить себя как человека солидного, способного позаботиться о будущем Грейс.

Сама она этим утром смотрела на Уинтерборна с особым чувством, которое доводится испытать только женщине. Выразить это чувство, это душевное состояние обычными словами – значит произнести нечто несовместимое, как, скажем, сочетание «невещественность вещества». Говоря попросту, Грейс испытывала щемящую жалость к человеку, с которым накануне была излишне холодна. Обычная невозмутимость Уинтерборна в этот день уступила место одушевлению, которое окрасило его щеки и придало блеск глазам. Миссис Мелбери предложила ему сесть с ними за стол, и он с радостью согласился. Чуть-чуть проницательности, и он бы заметил, что хозяева уже кончают завтракать, что чайник сипит на плите, а стало быть, надо долить воды и подбросить дров, что надо сызнова уставлять стол едой, но Джайлс ничего такого не видел, помышляя только о том, как угодить предмету своих чаяний, а потому не знал, сколько выпил чаю, не понимал, что завтрак затянулся сверх обычного и что хозяевам давно пора приняться за дневные дела.

Он подробно излагал комическую историю своей покупки, время рассказа мрачно кося вбок, как бывало с ним во всех случаях, когда он пытался поведать что-то забавное.

Только собрался он завершить описание торгов, как Грейс встала из-за стола:

– Мне пора, мистер Уинтерборн, я должна помочь маме по хозяйству.

– Что? – переспросил он, взглянув на нее.

Грейс повторила, слегка покраснев от неловкости. Мгновенно осознав несуразность своего положения, Джайлс вскочил и, сказав: «Да-да, разумеется», – скороговоркой попрощался и выбежал вон.

Но странное дело: вопреки всему, ему удалось отвоевать свои позиции в доме Мелбери. Время работало на него, и мистер Мелбери с тоской замечал, что Грейс постепенно осваивается с простым укладом домашней жизни. Так поначалу нам кажутся чуждыми и непривычными лица близких после долгой разлуки, но встречи учащаются, и мы снова видим перед собой милые знакомые черты.

В общем, мистер Мелбери роптал на судьбу за то, что ему приходится жертвовать дочерью, выпестованной с таким трудом. В дальнем уголке его души таилась надежда, что, прежде чем чаша весов окончательно склонится в пользу Уинтерборна, вмешается случай и выручит его так, что и совесть останется чиста, и Грейс убережется от грубой и низкой жизни.

Его точила мысль, что миссис Чармонд утратила интерес к Грейс так же внезапно, как и проявила, и эта мысль поддерживала в нем уверенность, что всему виной Уинтерборн со своей вечеринкой, вынудившей Грейс проявить снисходительность и к нему, и к его окружению.

Однако события не спешили. Но вот, подобно тому, как бондарь легким постукиванием то справа, то слева подгоняет обруч к нужному месту, несколькими незначительными обстоятельствами твердо определились все изгибы жизненного пути Грейс Мелбери.

Глава 12

Стоял ясный осенний день. Мисс Мелбери отправилась на утреннюю прогулку, и, как всегда, заботливый отец вызвался ей в попутчики. От дуновений свежего утреннего ветерка, пробиравшегося сквозь сеть обнаженных ветвей, ерошились, задевая друг друга, мелкие листочки плюща, обвивавшего деревья. Грейс с упоением вдыхала родной воздух. Дойдя до опушки леса, клином выходившего на пустое осеннее поле, они остановились, оглядывая окрестности. Вдруг из-за деревьев прямо на них выбежала лиса с поджатым хвостом, покорная, как домашняя кошка, и тихо скрылась в пожелтевших папоротниках.

– Где-то рядом охота, – заметил Мелбери, проводив зверя взглядом.

Действительно, вскоре в отдалении показалась стая гончих, беспорядочно рыскавших вправо и влево, видимо, потеряв след. За ними возникли и разгоряченные всадники. В замешательстве они оглядывались кругом, недоумевая, куда могла подеваться их жертва. Через минуту к пешеходам подскакал, задыхаясь от возбуждения, фермер и, окликнув Грейс, чуть опередившую отца, спросил, не пробегала ли мимо них лисица.

– Пробегала, – ответила Грейс. – Совсем недавно, в ту сторону. – И она показала рукой.

– И ты не кликнула собак?

– Нет.

– Так какого же черта… не могла сама, надоумила бы старого хрыча! – И фермер пустил лошадь галопом.

Грейс растерялась и, взглянув на отца, увидела, что тот побагровел от гнева.

– Как он посмел… – выговорил он наконец, не в силах скрыть, что уязвлен до глубины души таким обращением с дочерью. – Распустил язык, невежа. Разве так разговаривают с дамой? Увалень деревенский! Думает, с образованной, воспитанной девушкой можно говорить как со скотницей. Шведам да татарам шутки такие шутить позволительно. А я чуть не сотню фунтов в год на тебя тратил, чтоб ты училась, чтоб выше их всех взлетела, всем показала, какая у меня дочь. Дело простое, ясно, почему так вышло: потому что я шел рядом. Будь это не я, а какой-нибудь помещик в черном сюртуке или пастор, этот грубиян по-другому бы заговорил.

– Зачем ты так, папа. Не наговаривай на себя понапрасну.

– Не спорь, так оно и есть, как я говорю. Каков мужчина, такова и женщина; по нему судят, а не по ней. Если женщину видят рядом с джентльменом, ее всегда примут за леди, а если она водится с деревенщиной, всякий подумает, что и сама она немногого стоит. Ну нет, я не позволю, чтобы с тобой так обходились, уберегу хоть не тебя, так твоих детей. Ты будешь выходить на прогулку с видным мужем – не мне чета, – да поможет тебе Господь!

– Поверь мне, отец, – с волнением возразила Грейс, – меня это ничуть не задело. Мне не нужно другого уважения, чем то, что мне оказывают.

«Иметь дочь тревожно и хлопотливо», – сказал, кажется, Менандр^[9] или кто-то еще из греков. К Мелбери это относилось в полной мере, ибо он обожал свою дочь. Что до Грейс, то ею все больше овладевало беспокойство: если ее не влекла мысль смиренно посвятить свои дни Джайлсу, то еще меньше ей хотелось служить предметом честолюбивых устремлений отца.

– Ты не откажешься от должного уважения, коли будешь знать, что этим угодишь отцу, – настаивал Мелбери.

Грейс не сопротивлялась. Против ее воли доводы отца запали в душу.

Уже подходя к дому, он сказал:

– Слушай, Грейс, я тебе обещаю, чего бы мне это ни стоило, что я жизни не пожалею, а выдам тебя за джентльмена. Сегодня я видел, какая цена женщине, если рядом с ней нет достойного человека.

Он тяжело дышал, ветерок подхватывал его дыхание и уносил прочь, точно укоряя за несправедливые суждения. Грейс прямо взглянула на отца.

– А как же мистер Уинтерборн? Дело не во мне, то есть не в моих чувствах, но ведь ты дал ему слово…

Лесоторговец нахмурился.

– Не знаю, не знаю… Об этом рано еще говорить. Поживем – увидим.

В тот же вечер отец позвал Грейс к себе в кабинет. Это было небольшое уютное помещение рядом с гостиной, некогда служившее пекарней, о чем говорила печная кладка в стене. Мелбери приспособил его для своих нужд, устроив в печи сейф, где хранил деловые бумаги. Сейчас дверца сейфа была распахнута, и из замочной скважины торчал ключ.

– Садись, Грейс, побудь со мной, – сказал ей отец, указывая на стул. – Я хочу тебе кое-что показать, это тебя позабавит. – И он выложил перед ней кипу бумаг.

– А что это такое? – спросила Грейс.

– Разное – акции, купчие. – Он разворачивал их одну за другой. – Каждая стоит больших денег. Вот это, скажем, дорожные акции. Поверишь ли, что такой клочок бумаги стоит двести фунтов?

– Мне бы в голову не пришло.

– А это так и есть. Вот это трехпроцентные бумаги на разные суммы, а здесь, смотри, акции порта Бриди. У меня там большие дела, там грузят мой лес. Остальное разбери сама, посмотри, что понравится. Тебе интересно будет.

– Хорошо. Я непременно как-нибудь их посмотрю, – сказала Грейс вставая.

– Вздор говоришь, смотри сейчас. Тебе надо знать в этом толк. Молодая образованная девушка вроде тебя должна кое-что смыслить в денежных делах. Ну как, не приведи бог, останешься вдовой со всеми мужними бумагами на руках – как ты тогда разберешься с капиталом?

– Не надо, папа. Капитал… Это слишком громкое слово.

– Ничего не громкое. У меня, хочешь знать, немалый капитал. Вот видишь пергамент? Это мои дома в Шертон-Аббасе.

– Да, но… – Она заколебалась, но, взглянув на огонь, все-таки договорила: – …если твой уговор с Уинтерборном останется в силе, мне придется скромно жить среди скромных людей.

– Этому не бывать! – воскликнул Мелбери, и на сей раз в его голосе прозвучал не минутный порыв, но твердая решимость. – Вспомни, ты сама говорила, что у миссис Чармонд ты чувствовала себя как дома, когда она тебе показывала всякие красивые вещицы и усадила пить чай в гостиной. Что, разве не правда?

– Правда, – подтвердила Грейс.

– Значит, я верно сказал.

– Видишь ли, так мне показалось в тот день, сейчас я в этом меньше уверена.

– Не-ет, тогда ты все правильно поняла, а сейчас запуталась. Тогда ты душой и телом была еще не с нами, а с образованными людьми, потому ты и повела себя с миссис Чармонд как равная с равной. А теперь ты к нам притерпелась и забываешь, где твое настоящее место. Так вот: делай, что я тебе говорю, посмотри бумаги и прикинь, какое в один прекрасный день получишь наследство. Сама знаешь: все, что есть, твоим будет, больше мне некому оставлять. Эх, если к твоему образованию да воспитанию прибавить столько бумаг, а может, еще столько же за достойным человеком, вот тогда всякому проходимцу неповадно будет язык распускать.

Грейс подчинилась и стала одну за другой просматривать бумаги, стоившие, как ей сказал отец, больших денег. Целью его было пробудить в ней честолюбие – утренняя перебранка в лесу оказалась последним доводом против его прежних благих намерений.

Грейс всей душой восставала против того, чтобы на ней сосредоточились тщеславные планы отца: слишком тяжелым бременем ложились они на нее, – но не сама ли она навлекла на себя эту беду своей вовсе не деревенской внешностью и манерами? «Если бы я вернулась домой в затрапезном платье, если бы говорила как они, то могла бы этого избежать», – думала она. Но еще больше, чем это двусмысленное положение, ее удручали последствия, которыми оно было чревато.

По настоянию отца ей пришлось просмотреть и приходную книгу, и счета. Среди них, заложенный где-то в конце, ей попался счет за ее одежду, пансион и учение.

– Значит, я тоже обхожусь недешево? Не дешевле, чем лошади, телеги и фураж? – спросила она с виноватым видом.

– В это незачем было заглядывать. Мне надо только, чтобы ты знала о моих делах. А что ты стоишь недешево, так в том беды нет. И от тебя выгода будет куда больше.

– Не говори обо мне так! – взмолилась Грейс. – Я же не движимость.

– Движимость! Все ученые слова. Да ладно, ладно, я не против, тебе пристало говорить по-ученому, хотя ты мне и перечишь, – добродушно закончил Мелбери, с гордостью оглядывая дочь.

Наступило время ужина, как о том возвестила бабушка Оливер, и между прочим сообщила: