– Ой, ой! Стыд мне и позор! Клянусь честью, ни за что на свете больше этого не сделаю! – полный раскаяния, воскликнул молодой фермер. – Ну, полно, полно, ведь я же думал, что ваше «ступайте прочь», означает «пойдите сюда», как у всех прочих женщин, особенно вашего сословия. Откуда мне знать, что вы, черт побери, говорили всерьез?
Так как Фестус не трогался с места, Энн тоже стояла и молчала.
– Вижу, что вы чересчур уж осторожны и совсем не так добродушны, как я думал, – в сердцах проговорил Фестус.
– Право, сэр, я вовсе не хотела вас обидеть, – сказала Энн серьезно. – Но мне кажется, вы и сами понимаете, что я поставлю себя в ложное положение, если пойду вместе с вами в усадьбу.
– Ну да, так я и знал, так я и знал. Конечно, я простой малый из территориальной конницы, рядовой, так сказать, солдат, и нам известно, что думают о нас женщины: что мы дрянной народ, что с нами нельзя и поговорить, чтобы не потерять своего доброго имени, что с такими, как мы, опасно повстречаться на дороге, что мы, словно буйволы, вламываемся в дом, пачкаем на лестнице сапогами, обливаем столы и стулья вином и пивом, заигрываем со служанками, поносим все, что есть высокого и священного, и если до сих пор еще не провалились в тартарары, то только потому, что можем все же пригодиться бить Бонапарта.
– Право же, я не знала, что вы пользуетесь такой дурной славой, – сказала Энн просто.
– Вот как! Разве мой дядюшка не жаловался вам на меня? Вы же любимица этого славного благообразного дряхлого старикашки, мне это известно.
– Никогда не жаловался.
– Ладно, а что вы думаете о нашем славном трубаче?
Энн поджала губы, всем своим видом давая понять, что не намерена отвечать на этот вопрос.
– Ну ладно, ладно, я серьезно вас спрашиваю: правда ведь, Лавде славный малый, да и папаша его тоже?
– Не знаю.
– Ну и скрытная же вы, плутовка! Слова из вас не вытянешь! Что ни спроси, на все, верно, будет один ответ: «Не знаю». Уж больно вы скромны. Ей-же-ей, сдается мне, что некоторые девушки, даже если их спросить: «Согласны вы стать моей женой?» – тоже ответят: «Не знаю».
Яркий румянец, заигравший на щечках Энн при этих словах, и блеск глаз свидетельствовали о том, что под внешней сдержанностью, на которую так сетовал Фестус, скрывается весьма живая натура. Выразив свое мнение, Фестус шагнул в сторону, давая Энн пройти, и отвесил ей низкий поклон. Энн церемонно наклонила голову и проследовала мимо него.
Его поведение вызывало в ней сильнейшую досаду, так как она не могла освободиться от неприятного ощущения, что он никогда не позволил бы себе столь вольно обращаться с ней, будь у нее богатые и влиятельные родственники мужского пола, которые могли бы поставить не в меру пылкого поклонника на место. Вместе с тем и на этот раз, так же как и при прежних встречах с ним, она не могла не ощутить своей власти над ним, видя, как легко удается ей приводить его в раздражение или повергать в состояние благодушного самодовольства, и это сознание, что она может играть на нем, как на послушном инструменте, заставляло ее относиться к нему с насмешливой снисходительностью даже в те минуты, когда она давала ему резкий отпор.
Когда Энн пришла в усадьбу, старик фермер, как обычно, стал просить, чтобы она прочла ему то, что ему еще не удалось прочесть самому, и крепко сжимал газету в своей костлявой руке до тех пор, пока Энн не согласилась. Он усадил ее на самый твердый стул – сиди она на нем двенадцать месяцев кряду, и то ей, верно, не удалось бы нанести ему ущерба больше, чем на пенни, – и все время, пока сидела, склонившись над газетой, пытливо приглядывался к ней краешком глаза, и во взгляде его сквозило участие. Быть может, это было вызвано воспоминанием о той сцене, которую он наблюдал из слухового окна, когда Энн приходила за газетой прошлый раз. Племянник внушал старику ужас, повергал в трепет не только душу его, но и тело, и теперь Энн сделалась в его глазах такой же, как он, жертвой этого тирана. Поглядев на нее с лукавым любопытством минуту-другую, он отвел глаза, и когда Энн случайно посмотрела в его сторону, то, как всегда, увидела только его заострившийся синеватый профиль.
Она дочитала газету примерно до половины, когда за спиной у нее послышались шаги и дверь отворилась. Старик фермер съежился в своем кресле и, казалось, уменьшился на глазах; он был явно испуган, хотя и делал вид, что весь обратился в слух и не замечает появления непрошеного гостя. Энн же, почувствовав гнетущее присутствие Фестуса, умолкла.
– Прошу вас, продолжайте, мисс Энн, – сказал Фестус. – Я буду нем как рыба. – И, отойдя к камину, устроился поудобнее, привалившись к нему плечом.
– Читайте, читайте, душечка Энн, – сказал дядюшка Бенджи, делая сверхъестественное усилие, чтобы хоть наполовину унять охватившую его дрожь.
Теперь, когда у Энн появился второй слушатель, ее голос звучал гораздо тише: скромность не позволяла ей в присутствии Фестуса читать столь же выразительно, как прежде, когда ее ничто не смущало, а газета вызывала живой интерес, и тем не менее, сколь ни было это для нее тягостно, она продолжала читать, чтобы он не подумал, будто его появление ее взволновало. Она знала, что молодой фермер, стоя у нее за спиной, разглядывает ее: чувствовала, как его беспокойный взгляд скользит по ее рукам, плечам, шее. Чувствовал на себе его взгляд и дядюшка Бенджи, и после нескольких разнообразных попыток украдкой взглянуть на племянника потерял терпение и дрожащим голосом спросил:
– Ты хочешь мне что-нибудь сказать, племянничек?
– Нет, дядюшка, благодарю вас, ничего, – благодушно ответствовал Фестус, – Мне просто приятно стоять здесь, думать о вас и смотреть на волосы на вашей макушке.
Почувствовав себя при этих словах кроликом под ножом вивисектора, испуганный старик совсем сник в своем кресле, а Энн продолжала читать до тех пор, пока, к облегчению их обоих, бравому вояке не надоело это развлечение и он не покинул комнату. Скоро Энн дочитала статью до конца и поднялась со стула, твердо решив не приходить сюда больше, пока Фестус обретается в этих местах. Щеки ее запылали при одной только мысли, что он, уж конечно, будет подстерегать ее где-нибудь по дороге домой.
По этой причине, покинув дом, она не пошла обычным путем, а проворно обогнула дом с другой стороны, проскользнула между кустами у садовой ограды и, отворив калитку, вышла на старую проселочную дорогу, которая когда-то, в дни процветания усадьбы, представляла собой красивую, усыпанную гравием подъездную аллею. Когда окна старого дома скрылись из виду, Энн припустилась бежать что было духу и выбралась из парка со стороны, противоположной той, где пролегала дорога, ведущая на мельницу. Она и сама не могла бы объяснить, что заставило ее обратиться в бегство: просто стремление бежать было непреодолимо.
Теперь ей не оставалось ничего другого, кроме как взобраться на взгорье слева от лагеря и обойти весь лагерь кругом, все его расположения: пехоту, кавалерию, палатки маркитанток и фуражиров, – и спуститься к мельнице с другой стороны холма. Это огромное путешествие Энн проделала быстрым шагом, ни разу не обернувшись и стараясь избегать проторенных тропинок, чтобы не повстречаться с солдатами. И только спустившись в долину, она приостановилась, чтобы немного передохнуть, и пробормотала:
– Почему я так его боюсь, в конце-то концов? Он же мне ничего не сделает.
Когда она уже приближалась к мельнице, впереди нее на склоне холма появилась статная фигура в синем мундире и белых лосинах и, спустившись вниз, к деревне, и обогнув мельницу, остановилась у перелаза, которым всегда пользовалась Энн, когда возвращалась домой обычным путем. Подойдя ближе, Энн увидела, что это трубач Лавде, но в эту минуту ей не хотелось встречаться ни с кем, и она, быстро пройдя через садовую калитку, скрылась в доме.
– Энн, дорогая, как долго ты ходила! – воскликнула ее мать.
– Да, мама, я вернулась другой дорогой – вокруг холма.
– Зачем это?
Энн ответила не сразу: причина этого поступка и самой ей казалась слишком несущественной, чтобы в ней можно было признаться.
– Просто я хотела избежать встречи с одним человеком, который постоянно старается попадаться мне на пути, вот и все.
Ее мамаша выглянула в окно и, увидев Джона Лавде, сказала:
– А вот и он идет, должно быть.
Молодому человеку прискучило ждать Энн у перелаза, и он решил проведать отца, а проходя мимо дома, не удержался, чтобы не заглянуть в окно, и, увидав Энн и миссис Гарленд, улыбнулся им.
Энн так не хотелось упоминать Фестуса, что она позволила матери пребывать в заблуждении, а та продолжала:
– Что ж, ты права, дорогая. Держись с ним учтиво, но не больше. Я кое-что слышала о твоем другом знакомом, и полагаю, что ты сделаешь очень разумный выбор. От души буду рада, если дело у вас пойдет на лад.
– О ком вы говорите? – спросила изумленная Энн.
– О тебе и мистере Фестусе Дерримене, конечно. Тебе нечего от меня таиться, мне уже давно все известно. Бабушка Симор заходила к нам в прошлую субботу и сказала, что видела, как он провожал тебя через Парк-Клоус на прошлой неделе, когда я посылала тебя за газетой. Вот я и решила отправить тебя туда сегодня опять, чтобы вы могли встретиться.
– Так значит, вам вовсе не нужна была газета и вы только за этим гоняете меня к старику Дерримену?
– Его племянник очень красивый молодой человек и вроде не из тех, кто даст девушку в обиду.
– Да, вид у него бравый, – сказала Энн.
– Он сдал в аренду фригольдерскую ферму своего отца в Питстоке и живет вполне припеваючи на доходы от нее. А после смерти старика Дерримена к племяннику, конечно, отойдут и все его угодья. Он получит никак не меньше десяти тысяч фунтов одними только деньгами да еще шестнадцать лошадей, экипаж и тележку, пятьдесят молочных коров и штук пятьсот овец, никак не меньше.
Энн отвернулась и, вместо того чтобы сообщить матери, что бежала, словно испуганная серна, дабы уклониться от встречи именно с этим предполагаемым наследником, о котором она говорила, сказала только:
– Мама, мне все это совсем не по душе.
О проекте
О подписке