Глава 2
Стук в дверь, и кто-то входит в дом

Мельник Лавде принадлежал к весьма древнему роду потомственных мукомолов, истоки которого терялись где-то в тумане седой старины. Предки его были современниками де Роса, Хоуарда и де ла Зуша, но из-за какой-то дурацкой оплошности имена представителей дома Лавде и заключаемые ими браки не вносились в Средние века в родословные книги, и, таким образом, история их личной жизни на протяжении этих столетий оставалась покрытой тайной. Однако было достоверно известно, что некоторые отпрыски этого рода соединились брачными узами с весьма видными представителями фермерства, и однажды был даже зарегистрирован брак с неким джентльменом – дубильщиком кож, который много лет кряду скупал у высокопоставленной знати околевших лошадей, причем все это были самые что ни на есть чистопородные скакуны, которые в зените своей славы оценивались не в одну сотню гиней за голову.

Было также установлено, что у мистера Лавде насчитывалось восемь прапрародителей и шестнадцать прапрапрародителей, и каждый из них доживал лет до шестидесяти, и каждое предыдущее поколение насчитывало этих почтенных старух и старцев все больше и больше и, в конце концов, достигало размеров весьма многочисленного клана готских кавалеров и дам, принадлежавших к сословию кэрлов или вилланов, игравшему немаловажную роль в стране и прославившемуся разнообразными подвигами на протяжении всей неписаной истории Англии. Папаша же мистера Лавде значительно повысил стоимость родового поместья, поставив новую печную трубу и прибавив парочку жерновов.

Если поглядеть на оверкомбскую мельницу с одного бока, она являла глазу самую что ни на есть деловую постройку, сползающую прямо в реку; с другого же бока это было праздное, легкомысленное сооружение, почти сплошь увитое в это время года вьюнком и не имевшее с виду ни малейшего касательства к какой-то там муке. Здание было увенчано шатровой, а не щипцовой, крышей, что придавало ему приятно округлые формы, и имело четыре печных трубы, над коими редко вился дымок; две зигзагообразные трещины в стене; несколько открытых окон, в которые прохожим видны были развешанные тут и там по стенам зеркала, отражавшие отдельные уголки дома в обратной перспективе; белоснежные кисейные занавески, развевающиеся от сквозняка; две ведущие на мельницу и расположенные одна над другой двери, из коих верхняя давала любому желающему возможность шагнуть через порог на высоте десяти футов над землей прямо в пустоту; зияющую арку, изрыгающую водяной поток, и тощего длинноносого малого, подручного мельника, выглядывавшего из дверей мельницы в тех случаях, когда это место не занимала громоздкая фигура около ста килограммов весом, то есть сам хозяин мельницы.

На внутренней стороне мельничной двери, незримые для тех, кто не заходил в дом, были нацарапаны мелом арифметические действия сложения и вычитания, первоначально почти все исчисленные с ошибками, полустертые и исправленные, с нулями, переделанными в девятки, и единицами, переправленными на двойки. Вычисления сии являлись плодом трудов самого мельника. Рядом, на той же двери, виднелись длинные ряды палочек, похожие на частокол, и нацарапанные мелом уже рукой не мельника, а его помощника, который, обучаясь в детстве счету, не успел добраться до арабских цифр.

Во дворе перед мельницей лежали два вышедших из употребления жернова, коим нашли применение, врыв их в землю. На них стояли в дождливую погоду, чтобы покурить и потолковать о делах, а в летний зной на их гладкой поверхности любила располагаться кошка. В углу сада к корявому дереву был привязан еловый шест, приобретенный мельником наряду с прочими нужными предметами на рождественской распродаже мелкого строительного материала в Деймерс-Вуде. Один конец этого шеста был прикреплен к дереву на высоте нижних веток, другой возносился примерно на высоту мачты рыбачьей шхуны, а на вершине его помещался флюгер в форме матроса с простертой вперед рукой. Когда лучи солнца освещали фигуру матроса, становилось заметно, что у него не хватает примерно трех четвертей лица, краски же с его одежды смыли дожди, сделав очевидным, что прежде, чем превратиться в матроса в синей куртке, он был солдатом в красном мундире. Фигурка эта должна была первоначально олицетворять собой Джона – одного из будущих героев нашего повествования, а затем ее преобразили в Роберта – другого нашего персонажа. Сия вращающаяся вокруг своей оси фигурка не могла, однако, надежно исполнять роль флюгера из-за близости холма, создававшего разнообразные завихрения воздуха.

Увитое зеленью и более тихое крыло дома находилось в распоряжении миссис Гарленд с дочерью, которые в летнее время вознаграждали себя за некоторую тесноту своих апартаментов, перемещаясь из дома в сад вместе со столами и стульями. В гостиной – или, если угодно, столовой – пол был каменный; обстоятельство сие вдова тщательно старалась скрыть с помощью двух постеленных друг на друга ковров, дабы не уронить достоинства семьи в посторонних глазах. Сейчас здесь протекала легкая – кусочек того, кусочек этого – трапеза, как обычно бывает, когда за столом нет ни одного плотоядного мужчины, которому только подавай да подавай, да и она уже близилась к концу, когда кто-то вошел в прихожую и, остановившись перед неплотно прикрытой дверью столовой, постучал. Это действие, вероятно, было продиктовано деликатным стремлением не обеспокоить Сьюзен – розовощекую дочку соседа, помогавшую миссис Гарленд по утрам, а сейчас стоявшую на берегу у самой воды и взиравшую на солдат, вытаращив глаза и разинув рот.

В маленькой столовой все пришло в легкое волнение – ведь самый неправдоподобный ничтожный повод может заставить учащенно биться привыкшие к уединению сердца, а их обладательниц теряться в догадках: кто бы это мог быть? Неужели какой-нибудь военный из лагеря? Нет, это невозможно. Священник, быть может? Нет, он бы не пришел в обеденный час. Верно, это глашатай моды, который путешествует с запасом мануфактуры и лучших бирмингемских серег? Нет, ни в коем случае. Он не появится раньше трех часов пополудни, да и то лишь в четверг. Но прежде чем дамы успели высказать новые догадки, посетитель сделал еще шаг вперед, и его фигура стала обозримой через ту же самую благословенную щелку, которая дала ему возможность увидеть семейство Гарленд за обеденным столом.

– О! Так это же всего-навсего сосед Лавде!

Это «всего-навсего» предстало в обличье цветущего мужчины лет шестидесяти – цветущего не только с виду или под воздействием доброй еды и горячительных напитков, хотя последние отнюдь не находились у него в пренебрежении, но вследствие несокрушимого здоровья, коим отличались многие в те времена. Словом, это был не кто иной, как уже упоминавшийся выше мельник. Сейчас его лицо было даже скорее бледным, ибо он пришел прямо с мельницы. Подвижность была самой существенной особенностью этого чрезвычайно изменчивого лица. Мясистые утолщения с двух сторон защищали подступы к его носу, глубокая борозда клала рубеж между нижней губой и торчащим вперед подбородком, и все эти бугристые неровности, словно по собственному почину и независимо одна от другой, приходили в движение по самомалейшему поводу.

Едва глаза мельника обежали покрытый скатертью стол, тарелки и блюда с едой, как им овладела неловкость, вполне естественная в человеке скромном, всегда избегавшем появляться в неуказанное время перед такой очаровательной и деликатной девушкой, как Энн Гарленд, в руках которой обыкновенные яблоки выглядели как персики, а шиллинги, получаемые от нее в уплату за муку, сверкали, как гинеи.

– Мы уже отобедали, сосед Лавде, заходите, пожалуйста, – сказала вдова, угадав причину его замешательства.

Мельник пробормотал было, что заглянет попозже, но Энн заставила его остаться одним движением губ, готовых вот-вот сложиться в благосклонную улыбку, что у нее всегда получалось как бы совсем невзначай.

Лавде стащил с головы шляпу с плоской тульей и приблизился к дамам. Не поросята и не домашняя птица, пояснил он, привели его к ним на сей раз.

– Небось вы, миссис Гарленд, как и все мы, грешные, тоже смотрели из окна на это великое множество солдат там, на холме? Так вот, один кавалерийский полк там – это энские драгуны… И мой сын Джон служит, понимаете ли, в этом полку.

Это сообщение заинтересовало дам, хотя и не произвело того впечатления, на которое, по-видимому, рассчитывал отец вышеназванного Джона. Впрочем, Энн, любившая говорить людям приятное, заметила:

– Драгуны выглядят красивее, чем пехотинцы или немецкая кавалерия.

– Да, славные ребята, – притворно равнодушным тоном произнес мельник. – Подумать только, я и не знал, что они сюда придут, а небось было во всех газетах. Да ведь старик Дерримен так долго держит у себя эти газеты, что мы узнаем новости, когда они уже у всех на языке.

Упомянутый Дерримен был проживающий неподалеку мелкопоместный помещик, прославивший себя в это тревожное военное время тем, что его племянник находился в рядах территориальной конницы.

– Мы слышали, что конница проходила вчера здесь по дороге, – сказала Энн. – Говорят, красивое было зрелище, и вид у них очень бравый.

– Э! Все же это регулярные войска, – сказал мельник Лавде, оставляя при себе более суровую критику как явно неуместную. Однако его мозг, воспламененный появлением драгун, послуживших целью его неожиданного визита, никак не хотел переключиться на разговор о территориальной коннице.

– Вот уже пять лет, как Джон не был дома, – сказал мельник.

– А в каком он теперь чине? – спросила вдова.

– Он старший трубач драгунского полка, сударыня. Он у меня хороший музыкант.

И мельник, который был добрым отцом, принялся рассказывать, что Джону пришлось-таки понюхать пороху. Он пошел и записался в армию одиннадцать лет назад, когда тут по соседству был расквартирован полк, и здорово рассердил этим отца – ведь тому хотелось, чтобы сын продолжал его дело на мельнице. Но так как парень сделал это не очертя голову – он с малолетства твердил, что хочет быть военным, – мельник решил не мешать ему идти своим путем.

У мельника Лавде было два сына, и теперь припомнили и второго: Энн заметила, что ни один из его сыновей, как видно, не был расположен продолжать дело отца.

– Да, – произнес Лавде уже менее лучезарным тоном. – Роберту, видите ли, вынь да положь, захотелось стать моряком.

– Он много моложе своего брата? – осведомилась миссис Гарленд.

Почти на четыре года, объяснил мельник. Старшему сыну, солдату, тридцать два, а младшему, моряку, двадцать восемь. Когда Боб вернется из плавания, надо будет уговорить его остаться на мельнице помогать отцу и не уходить больше в море.

– Мельник-моряк! – промолвила Энн.

– Ну, он разбирается в нашем деле не хуже меня, – сказал Лавде. – Я ведь его тоже, как и Джона, прочил на свое место. Да что это я так разболтался, – спохватился он вдруг. – Пришел-то я вот зачем – попросить вас, сударыня, и вас, Энн, голубушка, отужинать со мной и с моими друзьями чем Бог послал. Хочется мне сделать приятное моему сыночку теперь, когда он опять попал в наши края. Нельзя же, как говорится, не отметить, что сынок вернулся домой цел и невредим.

Миссис Гарленд почувствовала себя в некотором затруднении, не зная, какой ей надлежит дать ответ, и попыталась перехватить взгляд дочери, но Энн отвела глаза в сторону, ибо терпеть не могла всякого рода намеки, экивоки и подмигивания там, где следовало действовать, не размышляя, и почтенная дама, в конце концов, сказала:

– Мы постараемся прийти, ежели сможем. Вы сообщите нам, когда это у вас будет?

Конечно, он не преминет им сообщить, как только повидается с Джоном.

– Малость грязновато у нас, признаться… женщины-то ведь, вы знаете, в доме нет, а этот малый, Дэвид, тупица порядочная: разве он понимает, как надо принять гостей. Да и зрение у бедняги слабовато, нечего греха таить, и все же он отлично стелит постели и полирует ножки у стульев и у разной прочей мебели, а не то я бы уже давным-давно спровадил его отсюда.

– Вам нужна женщина, чтобы навести в доме порядок, сосед Лавде, – сказала вдова.

– Да, я бы… Да, конечно, только… видите ли… Ну и хороший же выдался денек, соседушки. Что это – слышите? Похоже, в лагере загремели горшками и сковородками. До чего ж небось они, бедняги, проголодались! Мое почтение, сударыни. – И мельник удалился.

Весь день до позднего вечера деревушка Оверкомб находилась в состоянии неописуемого волнения, вызванного появлением войск, которое было не менее увлекательно, чем вторжение иноземцев, но не сопровождалось неприятностями. Внешний вид и предполагаемые достоинства солдат подвергались горячему обсуждению. Событие это открывало для каждой девушки неограниченные возможности обожать и стать предметом обожания, а для молодых людей – возможность таких ошеломительных знакомств, перед которыми меркла потребность влюбляться. Тринадцать таких молодых людей через пятнадцать минут не задумываясь заявили, что нет ничего на свете лучше, как пойти в солдаты. Молодые дамы делали мало заявлений, но, возможно, в мыслях шли еще дальше, хотя справедливости ради следует отметить, что поглядывали в сторону военного лагеря только краешком своих голубых или карих глаз и притом с таким скромным и застенчивым видом, что большего благонравия и пожелать было невозможно.

Вечером над деревней разнеслись голоса солдатских жен. Гомон скворцов в ветвях деревьев был просто ничто по сравнению с щебетом, который они подняли. Дамы ослепляли своими нарядами, потому что отдали предпочтение яркости и пестроте перед добротностью материала. Количество красных, синих и пурпурных чепчиков, разукрашенных пучками петушиных перьев, не поддавалось исчислению. Одна дама появилась в пастушеской шляпке из зеленого подкладочного шелка с отогнутыми спереди полями, чтобы был виден также и чепчик, надетый под шляпку. Шляпка эта принадлежала когда-то жене офицера и сохранилась в общем неплохо, если не считать довольно причудливых подтеков в виде зеленых островов и полуостровов, образовавшихся в результате дождей – неизбежных спутников кочевой жизни воина. Некоторым наиболее привлекательным из этих похожих на мотыльков дам посчастливилось найти приют в деревне, и они были таким образом избавлены от необходимости жить на холме в шалашах и палатках. Это отнюдь не смягчило сердец их сестер по оружию, оказавшихся менее удачливыми: бранные слова были пущены в ход по адресу счастливиц, и те, в свою очередь, не остались в долгу. Окончания этой перебранки можно было, по-видимому, ожидать к заходу солнца.

Одну из этих пришелиц, обладательницу розового нога и сиплого голоса – в чем она, бедняжка, была, по замечанию Энн, никак не повинна, – побывавшую во многих походах и немало повидавшую на своем веку, Энн хотела даже пригласить к себе в дом, дабы поближе познакомиться с живой историей Англии и приобрести те познания, которые нельзя почерпнуть из книг и которыми эта дама, по-видимому, обладала в полной мере. Но скромные размеры помещения, занимаемого миссис Гарленд, помешали этому осуществиться, и бездомная сокровищница житейского опыта вынуждена была искать убежища в другом месте.

В этот вечер Энн легла спать пораньше. События дня, хотя и веселые, были весьма необычными, и у Энн разболелась голова. Уже собравшись лечь в постель, она подошла к окну и откинула закрывавшую его кисейную занавеску. Всходила луна. Ее лучи еще не проникли в долину, но, выглянув из-за края холма, она мягко посеребрила конусообразные вершины белых палаток. Сторожевые посты и передние палатки лагеря отчетливо выступали из темноты, но весь остальной лагерь – офицерские палатки, походные кухни, войсковые лавки и склады – еще тонул в тени, отбрасываемой холмом. Энн увидела, как на фоне светлого диска луны то появлялись, то исчезали фигурки мерно шагавших часовых. Она слышала, как пофыркивают и отряхиваются лошади у коновязей и как далеко-далеко в другой стороне рокочет море, громче поднимая свой голос в те секунды, когда волны в мерном приливе или отливе наталкиваются на выдающийся в море мыс или выступающую из воды группу валунов. Внезапно более громкие звуки ворвались в затихающую ночь: сперва они долетели из лагеря драгун, затем послышались справа – в лагере ганноверских частей, и еще дальше – на стоянке пехотинцев. Это играли вечернюю зорю. Энн не клонило ко сну, и она еще долго прислушивалась к этим звукам, глядела на созвездие Большой Медведицы, повисшее над деревенской колокольней, на луну, поднимавшуюся все выше и выше над рядами палаток, где шум и движение сменились сном и похрапыванием усталых солдат, расположившихся на ночлег каждый в своей палатке, торчавшие вверх шесты которых сверкали, словно шпили при лунном свете.

Наконец Энн, утомившись от дум, тоже улеглась в постель. Ночь текла своим чередом, все стихло в лагере, все стихло и в деревушке у подножия холма, и лишь протяжная перекличка часовых: – «Все спокойно!» – нарушала время от времени тишину.