Ужасно, ужасно много в мире людей, а среди них есть – я.
Людей в мире много – я видела по телевизору, они бывают очень разные, не знаю, настоящие они или нет, но и вокруг тоже много – соседи, прохожие на улице, еще на пляже – когда мы с бабушкой ходим на море, еще дети в саду, потом – очень много разных людей в деревне, и по пути туда – на вокзале, и в автобусах, и на базаре еще бывает много. Они почти никогда не повторяются, особенно если в новых местах.
Но я от них отличаюсь. От всех. Даже от бабушки. Потому что я единственный человек, который может сказать обо мне – Я.
Это надо понять, что такое – Я. Очень сложно понять, я напряженно стараюсь, и в самом конце догадка уплывает, скользнув по пальцам, как мальки в нашей ледяной речке, когда ты их уже поймал в ладошку.
Попробую еще раз.
– А что было, когда меня не было? – спрашиваю я у бабушки.
Мы лущим кукурузу – полный початок в одной руке, в другой – голая сухая сердцевина, ею надо проводить по стройным рядам белых зерен, и те с шумом осыпаются в бабушкин подол.
– Что было – все было, – отвечает бабушка. – Только тебя не было, а так – жили себе и жили.
– Ну, а я где была? – допытываюсь я, потому что кто-то же должен дать мне знание – как это, когда меня – нет?!
Я вижу других людей – они все отдельно, а я – отдельно. Я – не они. Интересно, каждый из них думает про себя то же, что и я? Главное отличие Я от других, что я не могу увидеть меня, моего лица. А ведь это так интересно – вот толпа, и я среди них, и я себя вижу, как другого. Как я выгляжу со всех сторон? Раз я не вижу себя среди других, значит, сравнить невозможно.
Все-таки я упорно стараюсь увидеть себя без зеркала.
Если немного прикрыть веки – вижу ресницы, они у меня прямые и скошены книзу, если скосить глаза – вижу нос, и губы – если их вытянуть трубочкой.
Но глаз своих без отражения в чем-то другом не увидишь никогда.
Мои глаза смотрят изнутри наружу. И внутри кто-то есть, и этот кто-то – я. Это мое тело, и в нем что-то еще внутри. Там происходит что-то, что чувствую, знаю, думаю только я и больше никто. Это немного страшно – как будто ты закрыт в маленькой тесной комнате, и много-много лет, долго, а скорее всего – вечно – будешь там один.
Я чувствую запах воды. Он всегда разный, а мне говорят, что я выдумываю, чтобы обратить на себя внимание, и что вода пахнуть не может! Ну, море да, пахнет. А река не пахнет!
И нюхают мокрыми носами, и ничего не чувствуют, и злятся на меня, а я вдыхаю прозрачный голубоватый запах воды и важно отмалчиваюсь. Я даже отличаю по запаху разную воду: наша из крана – слегка отдает талым снегом, из родника – как будто мятная на вкус, а в бабушкиной деревне – пахнет огурцами. Это мое личное свойство, больше ни у кого его нет.
А моя сестра, например, очень хорошо рисует красками. Это только кажется, что любой сможет – я попробовала, потом два часа отмывалась, а на листе – страшно смотреть, что получилось. У сестры же получается такое, что не можешь понять, как это сделал человек – ведь только что этого не было!
А вот бабушка чувствует что-то такое, на что я бы внимания не тратила. Она знает все про страхи – чего нельзя делать.
– Не коси глазами, так и останешься! – ругается бабушка. – Девушка не должна столько гримасничать – морщины рано появятся. Ты что, обезьяна?! А ну-ка выровняй глаза, неслух! Чтобы у твоего врага были косые глаза!
– Ба, а что плохого в морщинах? У тебя же есть, они такие симпатичные – когда дождь идет, капли по ним стекают, как по бороздкам.
– Ну вот откуда у тебя эти дурацкие мысли, сколько я вырастила детей, ни один столько не говорил, да еще столько глупостей! Да девушка должна даже спать без подушки и лицом вверх, чтобы лицо было гладкое…
Ну, все, если бабушка завелась, это надолго.
Вот вчера я продиралась через лимонные деревья, а они колючие – на колене длинная царапина. Я это почувствовала, было больно, но не очень. И потом бабушка мыла мне ногу хозяйственным мылом под краном, и щипало – только у меня.
А бабушка, хоть она была так близко ко мне и трогала меня руками, она не чувствует моей царапины. Она чувствует мой запах, она может узнать мою кожу, она только не родила меня, а так – знает лучше всех. Она всегда кричит и ругается, если я поранюсь, это потому, что она за меня боится, но ведь она не чувствует по-настоящему, если мне больно, и не может стать мной!
Впрочем, она и свои болячки не чувствует. Недавно резала что-то ножом и срезала себе полпальца – хоть бы пикнула!
Я только увидела, как кровь хлещет. Бабушка деловито промыла под краном рану, вернула кусок кожи на место, плотно залепила пластырем и подняла руку наверх. И даже бровью не повела.
Я завывала от собственного воображения – как же это больно!
– А наверх руку зачем? От этого меньше болит? Ба, больно, да? – между вытьем спросила я.
– Больно? Разве это больно, что ты понимаешь. Больно – совсем не это, – спокойно сказала бабушка. – Руку наверх – чтобы кровь оттекла.
А еще бабушка хватает горячие кастрюли и сковородки без ничего, голыми руками, и потом швыряет их на стол, и этими ошпаренными пальцами трогает себя за уши.
– Ба, а зачем ты уши трогаешь?
– Попробуй горячее взять, только очень быстро, а потом приложи пальцы к мочке, увидишь, – как ни в чем не бывало, обьясняет бабушка.
Я немедленно берусь за черный бок покоцанной сковородки и, раскрыв рот и глаза на максимальную ширину, хватаюсь за мочки.
И жар перетекает в прохладу мягкого ушка.
Бабушка немного волшебница. Я потом про это еще расскажу, что она умеет делать.
Еще она засыпает раньше меня, и я этого очень не люблю. Как будто весь мир меня оставил и ушел, поэтому я расталкиваю бабушку, а она спросонья пугается и ворчит.
Обычный летний день в деревне.
Жара, тишина с монотонным куриным «ко-ко-ко-ко-о-о-о-о-о», собака спит и вздыхает, деревья шумят, бабушка возится на кухне, папа на работе – скучно.
Энергия жмет в ребрах.
Некоторое время прыгаю на пружинной кровати, стараясь стукнуться головой об потолок – не получается.
– Кому сказала – прекрати! Сколько детей вырастила – такой ненормальной еще не было! Только лишай вылечила, сейчас не хватало еще ноги переломать! Я все слышу – сойди с кровати!
Я на время затихаю и сажусь возле окна – смотреть на полоску моря вдалеке.
Лишай меня не очень беспокоил, не понимаю, чего они все так всполошились – даже поехали куда-то на болото рвать специальную траву череду. Бабушка ее заварила, и потом я сидела по вечерам в своем тазике и плескалась, а папа сказал, что я уже здоровая кобыла, вон – в тазике еле помещаюсь.
Окрест не видно ни души, как будто все люди вымерли, и собаки, и коровы, только шелест веток груши возле окна, да возле ворот слегка покачивает жесткими ремнями-листьями драцена.
Хорошо бы надрать этих листьев, да нарвать из них тонких полос, и потом сплести себе пояс для лука и стрел. Но бабушка сказала – только тронь драцену, она мне для подвязки помидоров и лобио нужна!
Иногда ветер взметывает простыни, и они хлопают, слепя глаза белоснежными боками, потом опадают, и после – втрое тише.
Скучно.
Энергия распирает и требует выхода.
Никого не видно – куда все дети-то подевались?
– Ба-а-а-а, – начинаю я зудеть, – а когда мы на речку пойдем?
– Еще не хватало солнечный удар получить. Да одну куда я тебя отпущу? Забыла, как ты ногу порезала на берегу? Отец тебя на своем горбу притащил домой, кровь хлестала – еле остановили подорожником. Посиди немножко, что за ребенок, откуда ты взялась на мою голову?
Сижу.
Жарко.
Скучно.
Во дворе тоже скучно и жарко, захожу обратно. Шлепаю босиком по свежепомытому полу – шлепки звонкие, но это развлечение на пять минут.
Энергия добралась до черепушки и распирает ее изнутри, как веселящий газ.
Осматриваю обстановку – вот диван, а вот шкаф: что-то я с ними еще ничего не делала.
Забираюсь на шкаф – там слой пыли и старые игральные карты. Я умею играть в «свинью», в «туалет» и «фурт», но сейчас не с кем, да и колода неполная, зачем я их трогала – только в пыли выпачкалась.
Стукаюсь затылком об потолок – не больно, но стоять неудобно.
Смотрю вниз – высоко! Не раздумывая, спрыгиваю на диван. Он шепотом взвизгнул и покачал меня на жестких пружинах.
О! Отличное ощущение – высоко и страшновато. Здорово, что я такая ловкая! Живот слегка скрутило – этого мне и надо! Не так, конечно, как я прыгала со второго этажа на кучку песка, пока бабушка ушла в нижний огород, но тоже ничего.
Упоительное ощущение надо повторить.
Повторяю.
Диван жалобно крякает, но молчит.
Бабушка, позвякивая посудой, примолкла и на всякий случай предупредила:
– Если что-то себе повредишь – не вздумай выть, а то приду и добавлю.
Мне так весело, что я влезаю на шкаф уже на скорость: стул, ногой на полку, подтянуться, животом на деревяшку – всё!
Прыгаю.
Диван грозно хрюкнул.
– Что-то мне не нравится, что ты там тихо сидишь. Подожди, дай-ка белье повешу и доберусь до тебя, намотаю твои косы на руку…
Голос слышится издалека – бабушка унесла тазик с бельем, я еще раз взбираюсь на шкаф, внимание ослабевает, я прыгаю и обдираю ногу о деревянный подлокотник.
Диван отомщен! Подлый и гнусный предатель!
От боли – искры в глазах и жужжит в голове.
Валюсь набок и закусываю руку, чтоб не орать.
Боюсь посмотреть – что же там с ногой?
Все-таки смотрю – на ноге болтается лоскут кожи, а под ней – что-то белое.
Кость, что ли?!
– Вот я сейчас приду и посмотрю, что ты там натворила, – приближается бабушкин голос, я наспех разглаживаю пальцами кожу обратно на ногу.
– Это что такое?!
– Ба, мне не больно совсем, – быстро говорю я и закрываю рану руками.
– Покажи. Покажи, змееныш, что ты сделала!
Бабушка внимательно смотрит на рану – почему-то даже крови нет, просто нога синяя.
Дальше она молчит, потом набирает воздуху и начинает причитать:
– Смерть моя, – говорит она вполголоса, но так страшно, что лучше бы кричала, – смерть моя и не проснуться завтрашним утром! Джандаба[9]!
Причитания ее я знаю наизусть – они уже устоялись и отлились в форму корсиканской баллады: тут перечислены все ее беды за всю жизнь, надежды на спокойную старость и горькое разочарование от последней внучки, которая отравила ей эти надежды.
Я покорно внимаю, а сама припоминаю все, что бабушка рассказывала про мамино детство, и ничего особо криминального в своем поведении не вижу.
О проекте
О подписке