Глава 4
Донор

Кошка под нашим балконом орет так, что ее вопли слышны даже на другом берегу Ишима. Кошку зовут Сиама, она уже неделю так орет, призывая дядю Наума открыть ей дверь и пустить домой.

– Что ж ты, фашист, ее не пустишь? – возмущаются соседи.

– Она провинилась, – отвечает дядя Наум, – не плодится! Как расплодится – сразу пущу.

– Ненормальный! – крутит пальцем у виска тетя Хеба. – Где была твоя мама, когда ты рос?

Дядя Наум уже неделю в запое. После майских праздников его уволили с работы, и он стал тунеядцем.

– Тунеядец, – говорит тетя Таня Пиркина, – лучше бы из города выгнали.

– А я партию не просил меня из Витебска на целину отправлять! – парирует дядя Наум. – Я бы дома уже давно человеком стал.

– И тут станешь, – мирно говорит моя мама, – для начала пусти кошку домой.

– Не пущу, – отрезает дядя Наум и уходит с балкона. – Алкаш, – говорит тетя Хеба.

– Пропащий человек, – добавляет тетя Таня Пиркина. – Домой заходи! – зовет меня мама. – У нас совет будет.

Домашний совет назначили на три часа дня. Раздвинули стол, постелили клеенку с фиолетовыми розами и поставили чайник с пиалами. Тетя Хеба принесла хворост. Тетя Таня сайку с изюмом. Мама разлила чай.

– Он месяц пил этот отвар, – начала мама. – Календулы!

В это мгновение в дверь постучали и сразу открыли ее. В квартиру зашел папа, потом дядя Ставрос Иваниди и дядя Наум.

– Этого зачем? – удивилась тетя Хеба. – Он же синий!

– У него педагогическое образование, – сказал папа и подтолкнул дядю Наума вперед.

Тот, пошатываясь, прошел в зал и осторожно присел на диван. Следом за ним, так же пошатываясь, пролез в комнату дядя Ставрос и сел рядом с дядей Наумом. Последним зашел папа. Шатался он так же, как и другие.

– Совет в Филях, – икнул дядя Ставрос. – Кого судим?

– Моего, – ответил папа.

– Главное, чтоб не вышка! – мрачно произнес дядя Наум.

– Так! – подскочила со стула тетя Хеба. – А ну живо отсюда! – Она замахала руками и стала орать так, что кошка Сиама от испуга замолкла и перестала истошно мяукать.

– Гласности у нас никогда не будет! – воскликнул дядя Наум и потащился к выходу.

– И демократий тоже, – добавил дядя Ставрос.

– Я с ними, – сказал папа и тоже вышел из зала.

В коридоре мужики о чем-то быстро договорились и вышли на улицу. Мама разлила в пиалы чай, и совет продолжился.

– И что, помогло? – поинтересовалась тетя Таня.

– Врать меньше стал? – Тетя Хеба густо намазала сайку маслом и протянула ее мне. – Сколько лет?

– Шесть! – ответил я.

– Как фамилия? – спросила тетя Таня.

– Муратов, – пожал я плечами.

– В школу когда идешь? – спросила меня мама.

– Через три месяца! – Словно разведчик-предатель, я раскрывал все карты противнику.

Неожиданно из-за двери выскочила голова моего друга Коли Иваниди:

– Кого больше любишь, папу или маму?

– А ну брысь отсюда! – кинула в него тряпку тетя Хеба. – Давай иди, а то и до тебя очередь дойдет.

Кудрявая башка моего друга нырнула обратно за дверь, и я услышал, как футбольный мяч скачет по ступенькам нашего подъезда.

Сколько продлится этот совет, я не знал. Месяц исправно пил настойку от вранья, которую дал мне врач, и пытался говорить правду. Получалось не всегда. То есть я не всегда хотел ее говорить. Например, зачем говорить то, что и без тебя всем прекрасно известно. Это все равно что в поддавки играть. Дяде Науму правда вообще не нужна. А тете Хебе нужна, но выборочная. Мама и папа и так про меня всё знают. А тете Тане Пиркиной, по-моему, вообще фиолетово, что я говорю. Она даже не слушает. Бабай с Абикой слушают всегда, слушают внимательно и верят, от этого врать им неудобно. Врать всегда неудобно, когда тебе верят искренне. Еще есть тетя Валя – воспиталка. Ей врать скучно. Всегда один и тот же ответ: «Вот все будут играть, а Муратов в углу стоять». Двух своих друзей, Иваниди и Пиркина, я в расчет не беру – у нас с ними договор! Мы не врем друг другу ни при каких правдивых обстоятельствах.

– Я считаю, еще один поход к врачу обязателен! – подвела итог совета тетя Хеба. – Нужно закрепить начатое. Врет он уже меньше. Хотя вчера насочинял мне, что в «Целинном» колбасу дают! Так что лучше сводить.

Мама взглянула на тетю Таню.

– Я тоже так считаю, – кивнула та. – Он своим враньем Давида путает. Всякую ересь ему несет. Сказал, что Шимон Перес его дядя, а Нетаньяху – тетя, хоть и притворяется дядей, и скоро они поженятся. Давид всю ночь плакал, пока я ему валерьянки не дала. Так что своди, пусть еще раз проверят. Может, он нам тут врет, что он не врет?

– Свожу. – Мама погладила меня по голове. – Иди поиграй, а мы пока тут чай попьем.

До темноты мы с пацанами гоняли во дворе мяч. Я был Фетисовым, Пиркин – Яшиным, Иваниди считал себя Гераклом и Марадоной одновременно. Мне разрешали играть допоздна только в тех случаях, когда назавтра нужно было идти к стоматологу или вырвать что-нибудь из гланд. Понимая это, я справедливо считал, что последняя просьба приговоренного к расстрелу – закон, и пытался как можно дольше пользоваться этим законом. Отец нашел меня возле футбольных ворот и занес спящего домой.

Утром мы с мамой пошли в больницу.

Свежевыкрашенный желтой краской коридор детской психиатрической больницы напоминал початок вареной кукурузы, на который налепили таблички «Не прикасаться». От обилия этих табличек желание прикоснуться было настолько велико, что я сразу же сделал это пальцем.

– Написано же, – с горечью сказала мама. – Ну ты как специально, что ли? Палец теперь твой не отмоется! Понимаешь?

– Зато вот! – Я показал на отпечаток указательного пальца, оставшийся на стене. – Это печать!

Мама вздохнула и постучала в дверь.

Врач был тот же.

– А, фантазер! Помню. Помню! Ну как дела? – Он пожал мне руку, как взрослому, и указал на стул маме. – Присаживайтесь. Рассказывайте!

– Что? – спросила мама.

– Да хоть что, – сказал Анатолий Иванович. – Что хотите, то и говорите.

Мама смутилась. Сначала посмотрела на меня. Затем взглянула на врача и уставилась в окно.

– Ну-с, – Анатолий Иванович открыл тетрадь и взял ручку, – если мама не знает, что говорить, давай тебя послушаем. Тебе есть что сказать? Как этот месяц провел?

– Нормально, – сухо ответил я, понимая, к чему ведет этот хитрый дядька. Рано или поздно я сорвусь, и он поймает меня на вранье. И, как обещал в прошлый раз, положит в больницу к той девочке. Главное не сорваться! – А как та девочка поживает?

– Какая девочка? – не поднимая глаз от тетради, спросил Анатолий Иванович. – Ты про кого спрашиваешь?

– Ну та… – Я поерзал на стуле, вспоминая ее имя. – Которая бабушку хочет съесть.

– Бабушку съесть? – удивленно переспросил Анатолий Иванович. – Какую бабушку?

– Алиса! – вспомнил я имя девчонки с бантом, которую видел в больнице месяц назад. – Мы с ней в песочнице игрались! Вы не помните, что ли?

Анатолий Иванович отодвинул тетрадь в сторону, скрестил руки на груди и усмехнулся.

– Надо же, помнишь… Вы, мама, можете выйти. Мне с вашим сыном один на один поговорить надо, – каким-то глухим голосом прибавил он. – Идите!

– Хорошо, – словно под гипнозом, сказала мама. – Я за дверью буду.

Оставшись вдвоем с врачом, я немного оробел. Высокий, в очках, похожий на лысую гориллу, врач приоткрыл окошко и закурил, выпуская дым в окно.

– А что тебе Алиса? – спросил он. – Ты почему про нее спросил?

– Запомнил просто, – пожал я плечами, понимая, что лучше отвечать коротко.

Ну не будешь же действительно говорить врачу, что девочка Алиса запомнилась не просто и календулу называть ноготками ты решил неспроста. Алиса вызывала интерес. И не потому, что хотела съесть бабушку, а потому, что смотрела не так, как другие. Она смотрела оценивающе. Будто бы изучала твое лицо, скользила по нему, считывая все неровности, впадинки и родинки. Я так на букашек смотрю. Веточкой расправляю им лапки, на спину переворачиваю и смотрю. Так и Алиса смотрела на меня – словно я букашка!

– Запомнил, значит, – прищурил глаза Анатолий Иванович. – А не врешь ли ты, часом?

– Каким часом? – не понял я.

– Таким часом! Что ты в Алисе увидел? – щелчком отправив докуренную сигарету в окно, спросил Анатолий Иванович. – Если честно не скажешь, то всё! Понял?

– Что всё? – опять не понял я.

Анатолий Иванович подошел ко мне и, подняв за подмышки, уставился мне в глаза. С минуту он разглядывал меня, и я все понял. Взгляд его был такой же, как у Алисы. Точь-в-точь! Только смотрел он на меня как на засушенную букашку, которую уже прикололи к листку альбома. Разница была невелика. Просто у Алисы я был живой, а у Анатолия Ивановича уже мертвый и интерес мог вызывать лишь как возможный экспонат коллекции. Мурашки побежали по моему телу, и я задрыгал ногами.

– Значит, вот что! – Анатолий Иванович опустил меня на пол. – Слушай внимательно. Слушаешь? – Он снова закурил, но уже не у окна, а сидя за столом.

– Да, – кивнул я и выпучил глаза. – Тайна?

– Тайна, – затягиваясь, хрипло сказал Анатолий Иванович. – Это дочь моя. Дочка, понимаешь?

– Да!

– Жить она среди людей одна не может. Понимаешь?

– Да!

– Что да? Что ты можешь понять в шесть лет? Ей либо здесь всю жизнь провести, либо лучше… – Он осекся и вытер рукой пот со лба. – Либо ей нужен человек, который сможет ей помочь. Человек ее возраста. Понял теперь?

– Понял, – таинственно сказал я, хотя ничего на самом деле не понял.

– Она не сумасшедшая, – продолжил Анатолий Иванович, – вернее, не совсем сумасшедшая. Такие дети рождаются редко. Один на сто миллионов. Ей нужен донор! Понимаешь?

– Конечно! – с готовностью кивнул я. – Я все понимаю.

– Что такое донор? – требовательно спросил он.

– Это тот, кто нужен вашей дочке, – выкрутился я, – с кем она не будет совсем сумасшедшей. Если вы про меня говорите. Я готов! А бабушка?

– Бабушка… Это не бабушка. Это няня ее. – Лицо у Анатолия Ивановича стало серым. Жилки на висках набухли, казалось, вот-вот лопнут. – Она не старая еще. И шестидесяти нет. Алиса все высосала… А мама ее при родах умерла. Сможешь ли ты?.. – Он опять уставился на меня и как будто бы оценивал, способен ли я быть тем самым донором его дочке.

Что мне оставалось сделать? На моем месте любой Фетисов сказал бы, что сможет.

– Смогу, – сказал мой Фетисов, – даже не переживайте! Что делать-то?

– Прости меня Боже, – прошептал Анатолий Иванович и поднял трубку телефона.