Своего деда я называю Бабай. По-татарски значит «дедушка». А бабушку называю Абика, что в переводе означает «бабушка». Больше слов на татарском я не знаю и вот сижу учу их с Бабаем на кухне, пока Абика печет пирог – балиш.
– Исенмесез, – говорит он мне, покачиваясь в кресле-качалке, – как будет?
– Привет, – отвечаю я.
– Какой тебе «привет»! Совсем ты двоечник, что ли? «Здравствуйте» будет.
– Ну, здравствуйте!
– Ати?
Я поднимаю глаза к потолку и делаю вид, что вспоминаю. На самом деле я не помню, как переводится «ати», но зато помню, во сколько в кинотеатре «Октябрь» начинается сеанс фильма «Короткое замыкание», который я уже посмотрел пять раз и могу увидеть в шестой, если правильно отвечу на все вопросы Бабая.
– Так как будет ати? – спрашивает он.
– Папа, – наугад отвечаю я и попадаю в точку.
– Молодец, балам[1]! – радуется Бабай и что-то говорит по-татарски Абике, затем поворачивается ко мне и протягивает лист бумаги с ручкой. – Теперь сочинение на тему «Родной город».
Бабай забыл, что я не умею писать и читать, могу только говорить, и об этом ему напоминает Абика:
– Ана алты ел. Не умеет еще.
– Тогда я буду писать, а ты начитывай. – Бабай заносит ручку над листом и приготавливается записывать.
– Город наш небольшой… – в поисках образов для сочинения я выглядываю в окно, выходящее на реку, – стоит на красивой реке Ишим. По Ишиму плавают люди и лодки с парусами. Мы купаемся в реке каждый день, когда тепло, хотя и не умеем плавать…
– Не спеши! – Бабай протирает платком очки. – С чем лодки были?
– С парусами, – говорю я и продолжаю «начитывать»: – Вечерами мы с папой катаемся на катамаранах или рыбачим. Однажды мы с ним прыгали с моста, который он называет «Висячка».
– Маскара[2]! – повернулась к нам Абика. – Ты слышишь, что он говорит?
– Катамараны и рыбачат… – Бабай не успевает записывать за мной. – Дальше что?
– Дальше мы делали плот и спускались по Ишиму с дачи до поселка Кирова и пели песню. – Я встал из-за стола и громко пропел, подражая эстрадному певцу Кобзону: – «А ты не плачь и не горюй, моя дорогая, а если в море утону – знать, судьба такая!»
– Астагфирулла[3]! – воскликнула Абика.
Бабай окончательно отстал и, прекратив записывать мой бред, снял очки.
– Такое ощущение, что мы не на целине живем, а в морском порту. У нас что, в городе, кроме твоего Ишима, больше ничего нет?.. Вот Ишим прошел через город, и что дальше?
– В Иртыш ушел, – ответил я.
– А дальше?
– В Обь нырнул.
– А потом?
– В Карское море вошел!
– А Обская губа? – Бабай поднялся с кресла-качалки и подошел к карте на стене. – Помнишь, я тебя учил, что сначала вот сюда, – он ткнул пальцем в точку у самой верхней кромки суши, закрашенной коричневым цветом, – а потом только в Карское море. И в конце куда девается?
– В Ледовитый океан, – радостно произнес я, предчувствуя, что занятия подходят к концу.
Бабай вновь уселся в свое кресло и о чем-то задумался. Тем временем Абика достала из духовки балиш, сняла его с противня и поставила на стол.
– Давайте кушать, – сказала она, разливая по кисюшкам[4] чай с молоком, – потом учиться будете.
Я слопал три огромных куска яблочного балиша и выпил две кисюшки чая. Бабай все время молчал. За едой он часто молчал. Это я то болтал, то ерзал на стуле, то вставал и убегал в другую комнату, словно забыл там что-то важное. За это мне делали замечания, заставляя постоянно мыть руки.
– И что же получается, – наконец-то заговорил Бабай, – сочинение твое какой смысл несет? Что общего у нас с рекой?
– Общего? – переспросил я и ухватил еще один кусок балиша в тот момент, когда Абика стала собирать со стола.
– Пережуй сначала, потом ответишь, – строго сказала она.
Пережевывая сладкий теплый татарский пирог, я соображал, что может быть у нас общего с рекой. Зачем я ее вообще вспомнил, рассказывая про родной город. В садике нас учат говорить о зерне. Мы и картинки рисуем про зерно постоянно. Золотой Колос. Золотая Нива. Золотое Зернышко. Не город, а зернохранилище какое-то.
– Вот ты начал с Ишима, – стал подсказывать мне Бабай, – мол, твоя речка бежит через город, а потом впадает в другую речку. Какая из них получается больше?
– Иртыш, – сообразил я, – он больше.
– А Иртыш, по твоим словам, впадает в другую, значит?..
– Ну, значит, Обь еще больше, – понял я подсказку Бабая. – А Карское море, то есть губа вначале Обская, вообще огромная, и море еще огромнее, а уж океан – тот вообще полмира занимает!
– Правильно, – сказал Бабай. – И выходит?..
– И выходит… – повторил я за ним.
– Что…
– Что…
– Мы…
– Мы…
– Мы, люди, живущие на берегу реки Ишим…
– Ишим, – не стал я произносить вслух все предложение.
– Тоже причастны к Арктике и являемся началом большого пути.
– Ни фига себе, – всерьез удивился я и почесал макушку. – Вот это да!
– А ты думал! – довольный своим выводом, сказал Бабай. – Это и есть родной город. Родная земля. Понимаешь? Все взаимосвязано. Ты на Ишиме с моста прыгнул, а в Карском море волна пошла. Ты в парке дерево вчера пнул? А в Африке баобаб сломался и упал на слона.
– Больше не буду, – расстроился я из-за вчерашнего поступка, – честно, не буду деревья пинать.
– Зато ты на даче редиску посадил. И в Индии Раджив Ганди накормил десятки детей.
– Редиской? – поразился я. – Моей редиской, что ли?
– Уф-ф, – домывая посуду, вздохнула Абика, – больше совсем нечему учить ребенка, что ли?.. У тебя кино не началось еще?
Я вспомнил про фильм. До кинотеатра «Октябрь» бегом минут пять. Время считать по часам я не умел. Пытался ориентироваться по солнцу, как Гойко Митич в фильме «Чингачгук – Большой Змей», но выходило слабо. Дядя Наум говорит, это потому, что я не настоящий индеец. Лишь по папе.
– А сколько время? – Я заерзал на стуле, вмиг забыв про родную землю и редиску для голодных детей в Индии.
– Успеешь. – Бабай снял со спинки кресла свою полосатую пижаму, достал из кармана рубль и протянул мне. – И на мороженое.
Надев сандалии, я рванул в кинотеатр. Пробежал мимо Вечного огня. Посмотрел на неподвижно стоящих возле него пионеров и, поймав на себе их гордый взгляд, полетел дальше.
В кинозале было битком народу. Помахав рукой знакомым пацанам, я уселся поудобнее в кресло и начал смотреть кино, грызя бумажный стаканчик, оставшийся от мороженого. В тот момент, когда робот номер 5 раздавил Кузнечика, до меня наконец-то дошли слова Бабая о редиске и Радживе Ганди.
Квадратная мусороуборочная машина с огромным красным транспарантом, закрепленным вдоль кузова, двигалась впереди колонны. Люди с праздничными бантами, плакатами, портретами, флагами и цветами тянулись за ней, подстраивая свой шаг под движение «мусорки». Сначала шли друг за другом красиво, не ломая строй по краям. Демонстранты то и дело, словно по указке, одновременно поднимали руки вверх и махали, выкрикивая лозунги и заготовленные речовки. Со стороны главной площади фоном доносилась музыка. Сидя на плечах дяди Наума, я тоже вскинул руки и заорал: – Мир! Труд! Май! Слава КПСС!
Дядя Наум, не сбавляя шаг, снял меня с плеч и, держа за подмышки, сказал:
– Сейчас отцу с матерью отдам! Вон за трактором шагают.
Я посмотрел вперед и заметил отца – он нес огромный портрет Ленина на шелковой ткани. Владимир Ильич, похожий на черную головешку, вырывался из алого пламени мирового костра. Алое пламя колыхалось на ветру, и головешку постоянно затягивало обратно в костер, что не давало ей окончательно потухнуть.
– Не буду больше, – пообещал я дяде Науму и попросился снова к нему на плечи.
Колонна свернула с улицы на главную площадь и, обогнув фонтаны, вышла к городской трибуне, на которой стояли дядьки в серых плащах и фетровых шляпах. Я замахал им пучком гвоздик.
– Мимо президиума, – раздался из динамиков красивый твердый мужской голос, – шествует колонна конструкторского бюро «Целинпрогресс». Рабочие этого бюро неоднократно побеждали во всесоюзных конкурсах и состязаниях. Разработанный ими аппарат усиленного доения признан наиболее успешным в данной области сельского хозяйства и животноводства. Удои молока уже в этой пятилетке будут удвоены! Ура, товарищи!
Наша колонна вздрогнула и, повернув голову в сторону президиума, выкрикнула троекратное «ура». Дядьки в фетровых шляпах вяло помахали нам в ответ, о чем-то переговариваясь между собой. Музыка сменилась на «Утро красит нежным светом…», и диктор объявил следующих за нами работников другого производства, которые пришли в этот день поздравить президиум.
Обернувшись назад, я увидел ползущий в глубине колонны красочный макет комбайна, сделанный из фанеры. Комбайн ехал задом наперед и постоянно отклонялся в сторону президиума. Его поправляли на ходу, подталкивали руками, не давая сбиться с пути окончательно.
– Хлеборобы, – голос из динамика возвышенно произнес это слово, – наши заслуженные первоцелинники! Наша опора и надежда! Обязательства о сборе более ста центнеров с гектара выполнены! Целинная пшеница в очередной раз доказала свое превосходство! Ура, товарищи!
– Ура! – заорали хлеборобы и, поднимая руки вверх, замахали искусственными рыжими колосьями пшеницы.
В этот момент комбайн осел на асфальт! Строй сбился. Идущие следом труженики уперлись в него, и комбайн под давящей массой пополз в сторону трибуны. Полз он красиво. Передняя часть, где должна была быть жатка, оказалась сзади, и, разваливаясь на глазах, комбайн тащился, словно подбитый танк, прямо на людей в фетровых шляпах. Его понесло юзом, изнутри, как танкисты из горящего танка, поочередно выбегали комбайнеры. В руках у них были граненые стаканы.
– Добухались, – весело сказал дядя Наум, – их там десять человек шло. Литра три вылакали небось.
Комбайн остановился, не дотянув метра два до президиума, подбежавшие к нему люди вытащили из-под фанерных обломков за ноги двоих мужиков. Люди в фетровых шляпах сбились в кучку и стали похожи на стайку голубей, к которым крадется кошка.
– «Нива-пять», – как ни в чем не бывало продолжал голос из динамиков, – легендарный комбайн. Только в этом году силами «Целинмаша» были собраны средства для помощи голодающим Анголы на сумму более двух миллионов рублей! Ура, товарищи!
Товарищи хлеборобы вяло ответили на этот призыв и, подбирая на ходу остатки комбайна, прошагали мимо. Песня «Утро красит нежным светом…» сменилась маршем «Прощание славянки». Наша колонна вышла за пределы площади и рассыпалась на кучки.
– Таньку с «Сельмаша» не видел? – поздоровавшись с дядей Наумом, спросил курчавый тип с красным бантом на лацкане пиджака. – С утра не могу поймать.
– Не прошли еще, – сказал дядя Наум, – за комбайном идут.
– Твой? – курчавый поднял голову на меня. – Чёт совсем не похож. Цыган как будто!
– Соседей. Их награждать будут, попросили меня присмотреть. Вы где собираетесь?
Курчавый махнул рукой на Центральный универмаг, возвышавшийся рядом с площадью:
– В скверике. За ним. За сиренью, в общем. Приходи. Таньку дождусь и туда.
Дядя Наум молча развернулся и двинулся к универмагу. Отстояв длинную очередь за соленой мойвой, лимонадом и батоном хлеба, мы пошли в сиреневый сквер. По пути то и дело дяде Науму попадались знакомые, и они обязательно спрашивали друг у друга, кто где будет отмечать. В ответах перемежались «сиреневый сквер», «яблочные доли», «вишневые запруды», «каменный водопад»… Пару раз дядя Наум менял маршрут, мы уходили то в сторону Ишима, то, наоборот, брали курс на вокзал, но в итоге сирень победила.
– Она ближе всего, – сказал дядя Наум, опускаясь на лавочку. – Смотри не грохнись. Крепче держись.
Голова у дяди Наума гладкая, словно бильярдный шар. Держаться можно только за уши, оттягивая их в стороны.
– Оторвешь если – глухой буду, – заметил он и откупорил бутылку, извлеченную из внутреннего кармана. – Когда лимонада будешь просить – не услышу.
– Понял, – рассмеялся я, чуть сбавляя силу натяжки, и добавил: – Одному пить нельзя! Помнишь, врач что сказал? Кто один пьет, тот алкаш.
– Это они всё коллективное хотят, – наливая в стакан, пробормотал он, – бессознательное. Чтоб всё стадно было. Раз один – значит, непорядок! Значит, что-то себе на уме держит. Надо вместе, чтоб думать не мог… Давай держись крепче!
Он чуть отклонился назад. Я стиснул сильнее его уши и, держась за них, рассматривал небо. Голубое, с плывущими островками воздушной ваты, оно на секунду застыло передо мной, а потом картинка, словно в калейдоскопе, вернулась к кусту сирени.
– Это кушать можно? – Я протянул руку к кусту и сорвал небольшой цветок. – Люди едят?
– Люди все едят, – разворачивая кулек с мойвой, ответил дядя Наум. – Будешь?
– Нет, – сморщился я от запаха мелкой вонючей рыбы, – гадость же. Я вот не все ем. Лук не ем, чеснок вареный, вот эту рыбу соленую тоже не ем.
– На то оно и детство. Выбирать еще можешь. А как взрослый станешь – всё! Выбора не будет. Что в продаже есть, то и берешь. А будешь нос воротить, то и того не получишь. Держись!
Картинка мира вновь сменилась, и, разглядывая небо, я успел заметить, что одно облако было похоже на фетровую шляпу, как у людей на трибуне. Шляпа плыла одиноко, в стороне от других облаков, которые тянулись чуть ниже.
– Можно, – занюхивая рыбой, наконец ответил дядя Наум. – Когда ешь, смотри только: как пятилистник попадется – мне дай!
Отломив ветку сирени, я стал обкусывать цветочки, перед этим рассматривая их.
Сиреневая роща потихоньку заполнялась людьми. Со стороны площади приходили кучками и поодиночке празднично одетые демонстранты. Мужчины шли в костюмах. На женщинах были платья. Зачем они надели платья, когда на улице прохладно, я слабо понимал. Наверное, чтобы мужики снимали пиджаки и накидывали их на плечи своих спутниц. В этом была логика, но красота сбивалась. Сидящие на лавках женщины в мужских пиджаках сутулились и по-куриному хохлились, к тому же цветастые юбки выбивались из-под серых пиджаков и делали их похожими на замерзших кентавров. Я приметил двух кентаврих с явно выраженным конским началом. Они чересчур громко смеялись и постоянно курили.
Дядя Наум налил себе в третий раз и выпил, уже не закусывая. Я снова увидел небо и, не заметив на нем изменений, заскучал.
– Мы так и будем одни тут отмечать? – спросил я. – Неинтересно.
– Щас, – многозначительно ответил мой носитель и повертел головой по сторонам. – Одни в гробу только лежать будем, да и то если за забором похоронят… Серго? Ты ли это? Дорогой! – Он помахал рукой толстому мужику, который веселил двух кентаврих на соседней лавочке.
Серго обернулся на крик и, узнав в дяде Науме своего друга, совсем не радостно крикнул в ответ:
– С Первым мая!
– Мамая, – сострил дядя Наум, вставая и прихватывая с собой кулек мойвы.
О проекте
О подписке