Валерий Лисицкий
Веселина

Посвящается Ане, моей жене.

Мою жену зовут Веселина.

У нее длинные волнистые волосы русого цвета. По-настоящему длинные: густые пряди спадают ниже пояса. Она редко заплетает косу, потому что уверена, что коса ей не идет. Это, конечно, не так. Ей идет все. Но когда я говорю ей об этом, Веселина дуется и отвечает, что вообще все к лицу может быть только подлецу. А она далеко не подлец.

У ее волос есть очень странное свойство. Когда она рада, они отливают яркой раскаленной медью. Когда грустит – тускнеют, цветом становятся похожи на тюки соломы в ненастный день. Обычно такие перемены происходят с глазами, но у Веселины все не как у людей. На эту фразу, кстати, она никогда не обижается, только хохочет и лукаво щурится. Глаза у нее и без того удивительные. Радужка – трехцветная. Темная, почти черная по краям, затем идет колечко цвета липового меда, а у самого зрачка она зеленая.

Это первое, что приходит на ум, когда я думаю о внешности Веселины. Только девушке за стойкой ресепшена я говорю другое:

– Ей двадцать семь лет. Невысокого роста. Волосы длинные, светлые. Ну… Обычное телосложение.

Девушка, на бейджике которой написано «Лена», напряженно хмурит лоб. Я не обращаюсь к ней по имени, потому что видел за этой стойкой еще трех девушек и у каждой на бейджике было написано «Лена». Эта «Лена» – четвертая. Может быть, у них вообще один бейдж на всех? Еще на третьей Лене я поделился этим наблюдением с Веселиной, и она рассказала, что в древности люди имели по два имени: одно для семьи и близких друзей, настоящее, а второе – фальшивое, для незнакомцев, чтобы те не смогли сглазить, если окажутся злыми духами или колдунами. Может, эти девушки просто боятся проклятий.

– И ее нет в номере? – спрашивает Лена Четвертая.

Я мотаю головой.

– Может, она куда-то вышла?

– Да ей некуда было выходить. Я пошел за кофе, ей в этот момент позвонила родственница, и она осталась. Когда я вернулся, в номере уже никого не было. А телефон теперь недоступен.

На лице Лены Четвертой появляется легкая обеспокоенность. Она хмурится сильнее и уточняет, в каком номере мы зарегистрированы. Я отвечаю, что в четыреста двадцать первом, хотя и не понимаю, к чему это. Лена Четвертая долго роется в компьютере. Так долго, что я начинаю притопывать ногой и барабанить пальцами по стойке. Затем поднимает на меня взгляд и выговаривает медленно, словно слова текут у нее изо рта густой патокой:

– Но вы регистрировались один.

Я улыбаюсь:

– Я просто номер заказывал на свое имя. Двухместный. Она тоже регистрировалась.

Лена Четвертая не улыбается в ответ. Патока слов начинает застывать, и она говорит еще медленнее:

– Да нет, вы живете в номере один. У вас один ключ. На вас один завтрак заказан.

– Послушайте… Мы сегодня ходили на завтрак. Вдвоем. И на обед тоже. Мы с Веселиной ходили в бассейн. Мы катались на велосипедах. На двух, понимаете? На двух велосипедах!

Я повышаю голос, и рядом материализуется охранник. У него на бейджике написано «Миша». Мне хочется попросить их позвать кого-нибудь взрослого. У меня проблема, и тут явно нужны Елена и Михаил.

Миша интересуется:

– У вас все хорошо?

Лена молчит. А я замечаю мужика у Миши за спиной. Пухлого пожилого дядьку, который утром сидел в джакузи и пялился на Веселину, пока она раз за разом ныряла с доски. Я тыкаю в него пальцем и громко говорю Лене Четвертой:

– Вот он видел ее!

Поворачиваюсь к мужику и почти кричу:

– Эй! Вы же видели мою жену сегодня утром в бассейне! Вы сидели в джакузи и на нее пялились!

– Ни на кого я не пялился… – жалко мямлит мужик.

Только тут я замечаю, что под руку с ним идет его жена. Ей лет на тридцать меньше, чем ему, но это явно не дочь: дочери не держат отцов под руки так по-хозяйски. Я попросту ее не разглядел сразу. Она разворачивается на месте и моментально переходит на крик, постепенно сокращая фразу до сути претензии:

– На кого ты там пялился, а?! На кого пялился, а?! На кого, а?! А?!

Мне на плечо ложится широкая Мишина ладонь. А я тру глаза пальцами и вздыхаю:

– Что за бред…

И через четверть часа в помещении охраны я повторяю:

– Что за бред?

К Мише присоединились его друзья, Слава и Коля. Слава принес мне чай, и я чувствую себя спасенной в последний момент жертвой маньяка из американского кино. Только пледа на плечах не хватает. Мы вчетвером стоим перед стареньким ноутбуком и смотрим, как я три дня назад паркую машину. Выхожу из нее – один. Достаю – один! – чемодан. И шагаю к главному корпусу. В одиночестве. На полпути я останавливаюсь и хохочу, запрокинув голову. Это Веселина, которой рядом со мной на самом деле нет, отпустила удачную шутку.

Миша снова кладет мне руку на плечо и говорит:

– Тут вот еще дело какое. Смотри-ка, что мы в кассе нашли.

Он медленно, по одному выкладывает на стол засушенные кленовые листья.

– Мы как бы не знаем точно, кто так смешно нас разыграл. Но…

Но расплачивалась за номер Веселина, которой на самом деле со мной не было.

Но я все понимаю.

Но я собираю вещи и уезжаю домой.

Один.

* * *

У Веселины нет друзей.

Нет, она не зануда, не сидит букой в незнакомых компаниях. Наоборот, всюду, где бы ни оказалась, она всегда оказывается в центре внимания. Становится всеобщей любимицей. И ничуть этим не тяготится. Но вот друзья… Веселина считает, что большинство людей показывают все, что из себя представляют, в первые три часа общения. После этого ей становится скучно тратить на них время. А заставить Веселину делать то, что ей наскучило, почти невозможно.

Но у меня друзья есть. Хоть и немного. И голос одного из них тянется из трубки, пока я сижу на диване, прижимая телефон к уху:

– И что, никаких вещей не оставила? Прям вообще?

– Вообще. Ни вещей, ни документов, ни фотографий.

То, что я говорю, – полуправда. Если бы я говорил правду, мне пришлось бы добавить, что с общего компьютера пропала ее учетная запись, в играх исчезли ее сохранения. Как и ее номер из записной книжки моего мобильного. Наш общий аккаунт онлайн-кинотеатра теперь мой персональный, и в списке просмотренного нет ни одной романтической корейской дорамы. Если судить по галерее мобильного телефона – я большой любитель делать селфи в одиночестве.

Вообще все, что у нас было общим, стало моим персональным.

– Блин, это долго готовиться надо к такому.

Я качаю головой и медленно выдыхаю:

– Ее как будто и не было никогда.

Друг ничего не отвечает. То есть ничего конкретного. Только мычит неразборчиво. Я переспрашиваю:

– Чего?

Вместо мычания раздается бормотание. Что-то вроде «может и не было?».

– Да ты же видел Весу, ты с ней знаком! Вы после нашей свадьбы песни в лесу орали с ней! «Короля и Шута»!

Он долго-долго сопит в трубку. Долго и громко, очень напряженно. И наконец выдавливает из себя:

– Мужик, ну… Я видел кого-то, кого ты представил Веселиной. На свадьбе-то никого из нас не было.

И это правда. На свадьбе никого не было. Мы с Веселиной расписались без гостей, потому что никто из ее родни не захотел прийти. Я решил, что раз так – значит, и я своих звать не буду. Чтобы Веселине не было обидно.

Я иду в ванную и брызгаю себе в лицо холодной водой. Смотрю на единственную зубную щетку в стакане перед зеркалом. Зубная паста у нас одна на двоих, и ее оставалось в тюбике совсем немного, когда мы уезжали в санаторий. Я помню, что Веселина хотела поменять ее перед отъездом, а потом передумала. Вернемся – поменяем. Теперь же тюбик полон чуть меньше чем наполовину. Как будто пастой пользовался я один.

Я залезаю в ванну и долго вожу пальцем по стене в углу. Там висела полочка на присосках, на которую Веселина складывала свои бесконечные гели, скрабы, шампуни, кондиционеры… И вокруг присосок всегда скапливался налет, который так вот запросто не оттереть. Но все, что я чувствую под пальцем, – гладкая плитка. Не было на ней никогда никаких присосок.

Я разбираю сток ванной и не нахожу ни единого длинного русого волоса в сифоне.

Нет, мой друг ошибался. Нужно вообще не существовать, чтобы вот так исчезнуть.

* * *

Веселина очень странно одевается.

Странно в хорошем смысле. Она как будто не выносит спокойные цвета, равно как и кислотные. Она – как мазок яркой краски на сером холсте города. Ее попросту нельзя пропустить в толпе. Нельзя не запомнить, даже в нескончаемом потоке покупателей.

Тем более что меня, большей частью серого, черного и синего, девушка, продающая кофе у метро, помнит отлично. Она улыбается:

– Здравствуйте! Вам как обычно? Средний капучино и большой латте?

И это она тоже помнит. Капучино полагается мне, его как раз хватает до метро. Латте – Веселине, ведь ей нужно проводить меня до подземки и вернуться обратно домой.

Я улыбаюсь в ответ. Получается, наверное, не очень, и девушка чуть отстраняется. Ничего удивительного. Мысли всю ночь рассерженным пчелиным роем гудели в голове, так и не дав заснуть. Я говорю:

– Нет, только капучино.

И добавляю, внимательно глядя ей в глаза:

– Я же сегодня один, вы видите?

Ее взгляд начинает бегать. Я секунду не могу понять, зачем девушка скалится, а через миг догадываюсь: она пытается изобразить улыбку. Ей тоже становится сложно говорить. В последние пару дней люди вокруг меня немеют один за одним. Прямо поветрие.

Она бормочет:

– Да, конечно. Средний капучино. Минуточку.

Я смотрю ей в спину. На напряженные плечи и опущенную голову. И говорю:

– Латте я обычно беру жене. Мы же с ней вдвоем всегда приходим.

– Правда? Не замечала.

Черта с два ты не замечала. Улыбалась Веселине так же, как и мне. И шутила с ней. Вы перекидывались ничего не значащими фразами. Каждое утро.

Это я не говорю, только думаю. Говорю я другое:

– Да не может быть. Она всегда очень ярко одевается. У нее красная такая куртка, а шапка – зеленая с белым. С большущим помпоном. Она любит перчатки без пальцев и кроссовки. Почти в любую погоду она кроссовки носит.

И зачем-то добавляю:

– Понимаете?

Она не понимает. И говорит:

– Да? Не помню, правда. Вы обычно…

Я хлопаю ладонью по раскрытой дверце ее фургончика так, что та обиженно лязгает. И на этот раз говорю:

– Да черта с два ты не помнишь! Каждое утро с ней здороваешься!

– Не помню!

Звучит как «помогите!».

– Вот ваш кофе. Простите, я не помню вашу жену! Вы всегда один приходили!

– Может, ты и листья в кассе никогда не находила?!

Девушка вздрагивает и замирает, глядя на меня расширившимися глазами. Во взгляде мешаются удивление, подозрение и обида. В точку. Находила она листья, и не раз. Заказывал-то кофе я, а расплачивалась за него чаще всего Веселина.

Я беру картонный стакан из рук девушки, подкидываю его и пинаю в воздухе. Кофейная пена летит веселым фейерверком.

Она кричит:

– Вы что делаете?!

Но я не отвечаю, потому что уже иду куда-то, сгорбившись и сунув руки в карманы.

* * *

Единственная родственница Веселины, с которой я знаком, – бабушка Смеяна.

Смеяна, Веселина – это сербские имена. Однажды я попросил Веселину научить меня сербскому, но она, оказывается, не знает его. По самоучителю на телефоне мы научились только тому, что фисташки по-сербски – «пистач», а сосиска – «кабасица». Да еще с месяц говорили друг другу «молим» вместо «пожалуйста».

Смеяна никогда, кажется, меня особенно не любила. Наверное, даже корила себя за то, что познакомила нас с Веселиной. В общем-то, она не собиралась этого делать, Веселина просто вошла в комнату, и Смеяна проскрипела, поджав губы:

– Это внучка моя. Веселина.

И Веселина широко улыбнулась:

– Очень приятно!

Я как-то по-дурацки застыл, словно забыл разом, где нахожусь и что делаю, а Веселина взяла меня под руку и добавила:

– Я его провожу.

Будто я собирался уходить.

И мы вместе вышли из дома в частном секторе на окраине Южного Бутово. И пошли, пошли, пошли вперед по обочине дороги, затем по тротуару, купили себе по мороженому и до глубокой ночи сидели на лавке, таращились на ветку легкого метро, по которой то и дело проносились поезда, и на скачущих по машинам коз. И болтали обо всем на свете.

Как давно это было…

А теперь я стою, глядя на покосившуюся дверь маленького частного дома, и думаю. Думаю, что, раз я оказался тут, еще не зная Веселину, получается… Получается, я пришел к Смеяне? Зачем? Этого никак не вспомнить. Зачем пришел, о чем говорил, что делал? Откуда я знаю Смеяну?

Нет ответов. История началась с Веселины – и точка. Но ведь так не бывает?

Я тру лоб, будто от мигрени. Тот факт, что дом вообще не выглядит жилым, даже не удивляет. Не удивляет ни деревце на крыше, ни выбитое стекло в окне.

Заброшка.

Я подхожу поближе к окну и осторожно заглядываю внутрь. Комната, дверь в коридор, окно напротив. Все вроде бы знакомо, вот только… Я как будто стараюсь вспомнить сон. Да, именно так. Как будто я спал до появления Веселины.

– Чего потерял?

Я оборачиваюсь. На дороге стоит старушка и пристально смотрит на меня, сощурив глаза. На миг мне кажется, что это Смеяна, но, конечно же, я ошибаюсь.

– Здравствуйте!

Я отхожу от окна, широко улыбаюсь и начинаю врать:

– Да вот, родственница этот адрес оставила, а тут… Может, напутала чего? Ее Смеяна зовут, не знакомы вы?

– Нет.

Я жду несколько секунд, пока она продолжит разговор, но старуха молча поворачивается и идет по своим делам. На меня она уже не обращает внимания.

* * *

Веселина не нашей породы.

Это не мои слова, так высказалась моя мама, когда я привел Веселину знакомиться. Прямо в лицо. Я застыл тогда, не донеся чашку с чаем до рта, а Веселина звонко рассмеялась и ответила без тени сомнения:

– Это точно!

С тех пор они не общались. Я долго верил, что в тот день между ними произошла ссора и Веселина обиделась, но она объяснила: ничего обидного в ее адрес не прозвучало. И совершенно серьезно подтвердила, что она другой породы. Можно сказать, другого вида.

А теперь я сижу напротив мамы и хочу, чтобы уже она объяснила мне, какую такую породу тогда имела в виду. Она молчит, тискает чашку с чаем и смотрит в сторону. Тихое «не помню, чтобы такое говорила» меня не убеждает. Все она помнит. И Веселину помнит отлично, ведь что первым делом спросила – один ли я пришел.

– Мам, почему ты так сказала?

Она молчит. И сопит напряженно. Наверное, мечтает, чтобы дома был папа, но сейчас середина рабочего дня, и прятаться ей не за кого.

– Мам, объясни. Пожалуйста. Это важно.

Я не рассказывал ей, что случилось. Она смотрит на меня долго-долго и спрашивает:

– Она ушла?

– Мам…

– Ушла ведь?

И вдруг выдыхает, как будто сбросила с плеч груз, долгое время ее тяготивший. Откидывается на спинку стула, улыбается и выпивает залпом свой чай. После чего выдыхает, отыскивая взглядом иконки в углу:

– Ну, слава богу!

У меня внутри закипает такое, чему ни в коем случае не стоит давать воли. И я повторяю:

– Объясни, пожалуйста, почему ты тогда так сказала?

Она легко отмахивается:

– Да уже не важно! Давай лучше пообедаем?

И тут же стремительно бледнеет, посмотрев на мои руки. Я тоже опускаю взгляд и вижу, как побелели костяшки на стиснувших чашку пальцах. Мне хочется расслабить их, но мышцы не слушаются. Челюсти тоже еле двигаются, поэтому приходится цедить сквозь зубы:

– Почему ты так о ней сказала тогда?

И мама кричит:

– Да за что мне это все?!

Она швыряет чашку на стол. Аккуратно, чтобы не разбить. Картинно прячет лицо в ладонях и глухо шепчет:

– Это все дед твой! Сволочь!

– Дедушка?

Я вспоминаю деда Гришу, большого, улыбчивого и доброго. Он-то при чем тут? Я повторяю вопрос вслух, и она отвечает между всхлипами:

– Не дед Гриша. Брат его, Володя.

Деда Вову я помню плохо. Он давно умер и редко у нас бывал.

Мама повторяет:

– Сволочь! Развлекался в этом своем Владивостоке, а мы теперь за него страдаем!..

* * *

Восемь часов в самолете – это два раза поесть, три криминальные драмы и много-много мыслей о том, что мне рассказала мама. А еще – изматывающая головная боль.

Я бы сразу из аэропорта заказал такси на Русский остров, но понимаю, что не выдержу, поэтому прошу улыбчивого китайца отвезти меня в гостиницу. Путь до нее – это семь с половиной песен МакSим, каждой из которых водитель гнусаво и с сильным акцентом подпевает. Была бы со мной Веселина – давились бы от смеха.