Сержант замолчал. И он молчал, переваривая услышанное. Но… но отца зовут Яржанг, а Сержант назвал наследником другое имя, длинное, как и положено, а у отца имя короче, значит, отец не старший, второй сын. И он никогда не слышал, чтобы у отца были младшие братья, они-то куда делись? И остальные бастарды? И, словно услышав непроизнесённое, Сержант продолжил:

– Ну, поклялись мы. А пока отец на операции был, Яонгайжанг в аварию попал, как раз женился и на Медовый остров полетел, самого младшего, Янгара, с собой взял, дружили они крепко, и что-то там с самолётом. И остальные все за полтора года… Отец не встал уже, а наследником уже Яржанг, а когда тебя забрал, то и вызвал меня, чтобы я тобой занимался. Я в училище работал, и в учебках, знал всё, он и уверен был, что не подведу его. Так и сказал мне: «Доведи до выпуска и отпущу».

– Мне до выпуска ещё год, – севшим вдруг голосом напомнил он.

– Ты уже сделанный, – отмахнулся Сержант. – Ни хрена с тобой не станется. Думаешь, я не знаю, как вы с десантниками дрались и от патрулей драпали? А ты главным заводилой и командиром! – и довольно засмеялся над его изумлением.

– Откуда…?! – наконец выдохнул он.

– Оттуда! Зря, что ли у тебя отец в спецвойсках заправляет. Это комендатура чухается. Пока пьяного на заборе казарменном не подберёт, то и в упор ни хрена не видит. А тут свои каналы. Сразу доложили. Он меня вызвал, дал прочитать, – Сержант вздохнул, – я и понял, что кончилась моя служба. Так что…

Он молчал, потрясённый услышанным. И спросил, вопрос сам собой выскочил.

– А третий где?

Сержант снова вздохнул.

– Никого не осталось. А были Юрденалы большим родом…

…Гаор остановился у стены и стал отжиматься в стойке. От голода и усталости кружилась голова, но это надо перетерпеть. И хватит, пожалуй, думать о прошлом, его не воротишь и не исправишь. Думать надо о будущем. Что он знает о рабах? Жить-то ему теперь среди них, а в любом полку свои порядки, а в роте прибамбасы, а у взводного заскоки, а у отделенного тараканы в голове. Только Устав на всех один. Нет, рабского Устава он совсем не знает, ни писаного, ни неписаного. Неоткуда ему было об этом узнать.

Закончив отжиматься, он аккуратно, чтобы не наткнуться на стену или парашу, прошёлся по камере и лёг. Итак, о чём думал? О рабах. Древнюю историю о приобщении дикарей к цивилизации побоку. Что сейчас? Официально – «Несамостоятельный контингент». И ведомство полностью – Ведомство Учёта Несамостоятельного Контингента. Но все говорят – рабы и Ведомство потому Рабское. Рабские посёлки на шахтах, при больших заводах и в сельской глуши. Рабы по рождению и по приговору. Вот об этом слышал. Что полукровок за всякие уголовные художества могут приговорить к рабству, как это, да «для возмещения причинённого вреда». И приговаривают. Вместо пожизненного заключения или смертной казни. Да, казнь оставили только по приговору Военного Трибунала во время войны. Там три наказания: гауптвахта или, от алеманов название взяли, чтобы от простой тюрьмы отличать, штрафные подразделения и расстрел перед строем. А на гражданке тюрьма на разные сроки и признание невозможности самостоятельного существования, то есть рабство. Ещё в училище объясняли и заставляли заучивать и за что и чего тебе выдадут если попадёшься. А обратного хода из несамостоятельности нет. Из тюрьмы можно выйти по амнистии или отбытии срока, а из рабства нет. Дети рабов – всегда рабы. Невесело. А чего ты ждал?

Конечно, ему случалось встречать лохматых небритых с кожаными ошейниками, но он всегда суеверно, будто предчувствуя, отводил сразу взгляд и теперь, пытаясь вспомнить, видел только неясные, как через не протёртые окуляры бинокля, бесформенные фигуры. И от него будут так же отводить глаза. Или наоборот, смотреть в упор, дерзко и насмешливо, провоцируя. Как мальчишки с офицерского отделения в училище. Как старослужащие в части. Как они сами тогда, в Чёрном Ущелье, пятеро уцелевших из всей роты смотрели на пришедших им на смену. Грязные, закопчённые, небритые, в порванной до лохмотьев форме на чистеньких и отутюженных, ну, как с плакатов, молоденьких новобранцев во главе с таким же чистеньким лейтенантом. И положение спас – а то бы быть беде: так напыжился лейтенантик – старослужащий сержант, против всех уставов скомандовавший отдать им честь. Лейтенант, а за ним его рота вздрогнули, вытянулись, взяли «на караул», и они тоже подтянулись и прошли к машине строем, чеканя шаг и отдавая честь смене. Интересно, из той роты хоть кто-нибудь уцелел, или их всех перещёлкали в первом же бою? А сержанты, они службу знают получше любого офицера. Недаром, «на сержантах армия держится». Это им ещё в училище внушалось. Теми же сержантами, что гоняли их на плацу и стрельбах, и следили за их самоподготовкой по теории, и ловили на нарушениях распорядка, уча нарушать, не попадаясь. К выпускному курсу они становились союзниками и на прощальную пьянку звали, конечно, их, уже своих, а не офицеров, остававшихся чужими. Он и своего Сержанта хотел позвать. На выпуск и пьянку. Специально взял увольнительную за три декады до выпуска, короткую, на три периода, и, не заходя домой, сразу отправился к Сержанту…

…Шёл дождь, и все сидели на маленькой тесной веранде. Сержант встал и подошёл к нему, как только он показался в дверях.

– Случилось что?

В голосе Сержанта было искреннее волнение, вокруг стояли, сидели, прохаживались, и он ответил, недовольно оглядываясь.

– Нет, всё в порядке.

– Чего тогда прискакал? – сурово спросил Сержант.

– Вот, – протянул он ему купленную по дороге пачку трубочного табака.

– Зря тратился, курить запрещено, забыл, что ли, я ж тебе ещё в тот раз говорил, – рассердился Сержант, быстро оглядываясь, не видит ли кто.

– Обёртку возьми, – нашёлся он, – нюхать будешь. И пойдем куда.

– В дождь выходить запрещено, – хмыкнул Сержант, – чтоб не болели, – и, предупреждая его вопрос, – и в палату нельзя. Мы не лежачие. Ну, так что?

– У меня выпуск.

– Знаю.

– Придёшь?

Сержант вздохнул.

– Я уж думал. Но… не выпустят меня. Ты ж не сын мне. Вот если отец твой вызов мне сделает…

Сержант не договорил, безнадёжно махнув рукой, и он угрюмо кивнул. Обращаться к отцу с такой просьбой бессмысленно. Он вообще никогда отца ни о чём не просил, ему это и в голову не приходило. Сержант ещё раз огляделся, быстро и ловко содрал с пачки обёртку и спрятал её в рукав заношенного мундира, а пачку сунул ему в карман.

– Продай. Как это тебя на проходной с ней не замели.

– Я её не в руках нёс, – огрызнулся он, чувствуя, что может это себе позволить, и перепрятывая пачку под мундир. – Я её стрельбищному капралу отдам, он тоже трубку курит.

– Та-ак, – сразу посуровел Сержант. – Это ты что у него откупаешь? Чтоб он в твоей мишени дырок навертел?!

Он невольно рассмеялся. Как раз здесь у него полный порядок.

– Нет, он нас в личное свободное время пускает, обещал водный рикошет показать.

– Дело, – кивнул Сержант. – Слышал я о таком. Ладно, беги, а то опоздаешь. А выпуск… Придёшь потом, расскажешь, – и подмигнул ему, – когда проспишься…

…Он так и сделал. А что Сержант сказал: «твой отец», а не «мой брат» тогда как-то прошло мимо сознания. Это был третий раз. Да нет, тот, первый, потом после летних лагерей, перед выпускным курсом, этот не в счет, в третий раз после выпуска, а в четвёртый, когда ему дали отпуск перед отправкой в Чёрное Ущелье. Конечно, им не сказали, куда их отправят, но и так было ясно. Такие послабления и вольности только у смертников: из Чёрного Ущелья мало кто возвращался живым, а целым ни один…

…Его направили в девятый корпус. К лежачим. Сержант, какой-то маленький, ссохшийся, в седой редкой щетине, морщинистая тонкая шея жалко, как у новобранца, торчала из широкого ворота больничной рубахи. Он бы не узнал его, если бы медсестра, встретившая его у входа в корпус, строго проверившая его пропуск, но охотно позволившая ему подшлёпнуть себя по упруго торчащему из-под халата задику, пока они шли по коридору, не провозгласила от порога.

– Яшен Юрд, к тебе!

На «ты» и без звания. Палата на двенадцать коек, и он сразу увидел, как на третьей во втором ряду зашевелилось, высвобождая из-под одеяла руки… это Сержант?! Но он сразу справился с собой и лицом, шлепком развернул хихикнувшую медсестру к двери, взял стоявшую у стены табуретку, подошёл и сел. Сержант смотрел на него слезящимися глазами и улыбался беззубым ртом.

– Здравствуй, – сказал он. – Это я.

– Вижу, не слепой ещё, – ответил Сержант. – Получил ещё нашивку?

– Получил, – кивнул он.

– А за что сняли?

– Не тому морду набил.

– И снова дали?

– Дали, – кивнул он, недоумевая, откуда Сержант всё знает. – Это тебе отец рассказал?

– Я сам вижу, – Сержант приподнял чуть подрагивающую руку, указывая на его воротник. – Пришил, спорол и снова пришил. А отец твой не приходил, нет…

…И снова «твой отец», а не «мой брат». И снова он не понял. И сейчас не понимает, а вспомнил и почувствовал: неспроста. Но тогда не задумался, и сейчас не до этого…

…– Давно?

– Ни разу.

Сержант сказал это так спокойно, что он на миг растерялся.

– К нам никто не приходит, – вдруг сказал лежавший на соседней кровати старик, до жути похожий на Сержанта, – мы никому не нужны.

– А ко мне пришли, – возразил Сержант.

– Ему просто больше не к кому идти, – возразил старик. – Смотри и запоминай, молодой. Если не погибнешь в бою, умрёшь здесь.

– Тьфу на тебя! – Сержант даже попытался плюнуть в сторону соседа. – Не слушай его. Ты куда теперь?

– Куда прикажут, – отшутился он. – Вот, я конфет принёс. Они мягкие.

Сержант ухмыльнулся.

– Под подушку положи. На проходной сколько отсыпал?

Он подмигнул в ответ.

– Обошлось.

– Не оставит тебя отец в городе? – тихо спросил Сержант. – Можно же в учебку пристроить. Ты ж через бои уже прошёл, аттестат хороший, я помню. А то и в свою охрану мог взять.

Он молча мотнул в ответ головой.

– Куда всё-таки? – совсем тихо спросил Сержант. – Неужто…

– Нам водку в пайке выдают, – так же тихо ответил он, – строевой, считай, что, нет, и увольнительная свободно, девок прямо в казарму приводим.

– И ничего?

– Ничего, – угрюмо кивнул он.

– Значит, туда, – вздохнул Сержант и закрыл глаза, полежал так, с сочащимися из-под ресниц слезами.

Он молчал, сидя рядом. В палате слабо стонали, кряхтели, шуршали чем-то.

– Ты аккуратнее, – попросил, не открывая глаз, Сержант, – по дури не лезь.

– Не буду, – кивнул он.

– Я помню, как привезли тебя. Грязный был, тощий.

– Я и сейчас не жирный, – попытался он пошутить.

– Я помню, – продолжал своё Сержант, – а я поглядел, ну, думаю, в этом кровь наша, нашего он рода. Ты выживи. Самое главное на войне не победить, а выжить. Кто выжил, тот и победил…

…Кто выжил, тот и победил. Попробуем, по-твоему, Сержант. Свет гаснет, ночь ему устраивают, а поесть перед темнотой не дали. На кого-то это, может, и действует, а на него… Постараемся, чтоб не подействовало.

А после дембеля он к Сержанту на кладбище пришел. Армейское кладбище там же, при госпитале-интернате. Зелёное поле, аккуратные ряды гипсовых, под камень, табличек. Звание, имя, фамилия, год рождения, год смерти. Таблички стоят так тесно, даже вплотную, что понятно: под ними не саркофаги, а простые урны с пеплом, а то и вовсе ничего. Уборщик показал ему нужный ряд… Уборщик… спутанные волосы падают на лоб, между прядями просвечивает синий кружок над переносицей, неровная щетина на подбородке и щеках, в растянутый ворот старого свитера под оранжевым полукомбинезоном виден ошейник… Раб. Ошибся ты, старик на соседней койке, не лежать мне в этом лазарете-интернате и на этом кладбище. Где рабов хоронят, и хоронят ли вообще, никто не знает. А кто знает, то не говорит…

…На столе вперемешку переполненная пепельница, чашки и кружки из-под чая и кофе, тарелки с бутербродами и вяленой рыбой, пивные бутылки, растерзанные на отдельные листы газеты, исчерканные листы рукописей.

– Пойми, суть не в том, чтобы отыскать жареное! Даже горячее. Как кто-то кому-то набил морду в фешенебельном кабаке! Или с кем спит очередная пассия очередной высокопоставленной сволочи!

– Кервин!

– Извини, Мийра, но…

– Но дети слышат.

– Детям пора спать. Гаор, понимаешь, есть вещи, о которых все знают, или догадываются, но о которых не говорят. Вот это вытащить на свет, обнародовать…

– И пойти по политической статье?

– Смотря как подать.

Он сидит верхом на стуле и курит, а Кервин быстро роется в бумажном хламе, отыскивая что-то, какой-то очередной аргумент.

– Нет, Гаор, если аккуратно, аргументировано…

– Знаешь, какой аргумент в тюрьме? – перебивает он Кервина.

– А ты знаешь? Ты же не сидел.

– В тюрьме нет, – уточняет он. – А на гауптвахте приходилось. Так что знаю.

В приоткрытую дверь снова заглядывает миловидная женщина. Кем она приходится Кервину, не совсем понятно, но она ведёт его дом, воспитывает детей, Кервин зовёт её по имени и позволяет всякие вольности, например, вмешиваться в их разговор.

– Иду, – сразу кивает ей Кервин, и ему: – Я сейчас.

Кервин выходит, а он берёт свою бутылку с остатком пива. Хороший парень Кервин, но жареный петух его не клевал…

…Гаор медленно аккуратно потянулся, проверяя мышцы. Аггел в Тарктаре, с этим сдвинутым режимом совсем чувство времени потерял. Интересно, сколько он здесь? Кервин ему ничего не должен, оплата шла по факту опубликования, так что с Кервина ничего отец с Братцем не содрали и не сдерут. На квартире у него… кое-какие вещи, но это всё пустяки. Вот только… комплект парадной формы с наградами и нашивками. Это жалко. Всё-таки кровью, своей кровью заработано. По закону отец – полный владелец имущества бастарда. Так что вещи, остаток от аванса за квартиру и… что ещё? Да, с ним должны были расплатиться в «Ветеране», он как раз сдал в журнал очередной кусок о боях за Малое Поле. Значит, ещё и это – всё передадут отцу. Странно, что его печатали в «Ветеране», хотя там он не безобразничал и не резвился, просто зарисовки «глазами очевидца». И сколько набирается? А не всё ли равно, расплатится он за год или десять лет, или не расплатится вообще, потому что успеет помереть? Ничего это не изменит. И даже если бы он не демобилизовался по праву ветерана, а остался на контракте, ничего бы это не изменило, приехали бы за ним не в редакцию, а в казарму, и никто бы не заступился. Против власти не попрёшь – тут уже не Ведомство Юстиции, а Ведомство Политического Управления – самая серьёзная организация, или, как все называют, Тихая Контора, взятые туда исчезают без следа, и желающих поинтересоваться нет, говорили, что исчезают целыми семьями. Но рабами, как он слышал, Политуправление не занимается, уже лучше. Хотя кто теперь скажет, что лучше, а что хуже? Ладно, думал о рабах, значит, не отвлекайся.

Но мысли непослушно уходили в сторону, всё-таки воспоминаний накопилось… есть в чём покопаться…

…Адрес Жука он знал, и нашёл быстро, но чего-то медлил, стоя на углу и рассматривая большой многоквартирный дом. Здесь он никогда не был. В этом квартале, в таком доме, вообще в чужом доме. Отцовский дом и училище – вот и всё. Ну, и куда их возили от училища. Наконец он решился, ещё раз обдёрнул и оправил форму, и, чуть ли не чеканя шаг, пересёк улицу, подошёл к сияющей протёртым стеклом двери. Рядом с дверью коробка внутреннего телефона. Как и рассказывал ему Жук, он нажал кнопку, подождал, пока вспыхнет зеленая лампочка, и тогда набрал номер квартиры Жука. Трижды пискнул сигнал и женский голос спросил.

– Вам кого?

– Жу… – чуть не ляпнул он и тут же поправился, вовремя вспомнив имя Жука, – Стига Файрона, пожалуйста.

– Малыш, к тебе, – приглушенно позвала женщина.

И тут же радостный почти вопль Жука.

– Гаор, ты? Поднимайся!

Он даже ответить не успел, как лампочка погасла, и щёлкнул, открываясь, замок…

…Был Жук доверчивым щенком, ничто его ничему не учило, таким видно и за Огнём останется…

…Жук жил на пятом этаже и ждал его у открытой двери. Он сразу увидел, что Жук по-домашнему, в штатских брюках и майке с тигриной мордой во всю грудь, очки блестят и даже отливают радугой, рот расплылся в улыбке.

– Молодец, что пришёл! – встретил его Жук. – Заходи! Я знал, что ты придёшь! Тебя на сколько отпустили? До вечера?! Вот здорово! Мама, отец, это Гаор, я говорил о нём, Сажен, смотри, кто пришел, Сай, Силни, правда, здорово! Тётя, это Гаор!

Его сразу окружило столько людей, веселых, смеющихся, о чем-то спрашивающих его, что он не сразу разобрался, кто кем приходится Жуку, а Жук шумел как первоклассник, хотя они уже на третьем курсе. Наконец, разобрались. И тут открытия посыпались одно за другим. Ну, отец Жука, понятно, но почему его представили матери, а Сай и Силни – сёстры Жука, а тётя… мать Сажена и Силни, так Сажен – бастард? А что он здесь делает? И у бастарда имя в два слога, а у законного в один?! И почему женщины говорят на равных? Женщине вообще положено помалкивать, даже бастард выше законной дочери, потому что он – мужчина, а она – женщина. А Сай… Мать Сай… нет, у Сай уже свой ребёнок, и Жук гордо хвастается своим племянником. Сын дочери-бастарда – племянник законного сына?! Всё шиворот-навыворот!

– Понимаешь, то я был самым младшим, а теперь, – радуется Жук, – теперь я дядя! Представляешь?!

– Да не трещи ты, – смеётся Сажен, высокий и очень похожий на отца Жука, парень лет двадцати с небольшим в форме спасателя. – Ты ж ему продыху не даёшь.

Это бастард так разговаривает с законным?! Ну, понятно, почему Жук такой. А чудеса продолжаются.

– Не тушуйся, парень, – одобряюще улыбается ему старик, которого все называют дедушкой, и который тоже оказывается бастардом, а отцу Жука приходится дядей.

Но после смерти отца бастард свободен. Или и здесь клятва? Спросить он не успевает, потому что его сажают за общий стол, рядом с Жуком и начинается шумный весёлый и немного бестолковый не то обед, не то второй завтрак. И женщины сидят тут же, и все на равных.

– Ешьте, ребята, – наперебой подкладывают им на тарелки мать и тётя, Сай и Силни.

– Давайте, давайте, – кивает дедушка, – голоднее курсанта только курсант в отпуске.

– Точно, дед! – хохочет Сажен.

Отец Жука поправляет очки, в такой же оправе, но стекла заметно толще, чем у Жука, и расспрашивает его об училищной библиотеке. Общий ли доступ, или у разных отделений разные фонды. И у него вырывается:

– Мне Жук с офицерского таскает.

– Жук? – удивляется мать Стига, подкладывая ему запеканки.

– Это меня так прозвали, – объясняет Жук. – Гаор придумал.

– А почему? – спрашивают в один голос Сай и Силни.

И он, густо покраснев: к нему так отнеслись, а он… но всё же объясняет:

– Из-за очков. Они, как глаза у стрекозы, когда он в подшлемнике.

– А что? – смеётся Сажен, – похоже.

Все смеются, и он переводит дыхание. Кажется, обошлось…

…И Кервин такой же. Чистокровный, не желающий заноситься перед полукровкой. Или это норма, а Юрденалы – выродки? Жаль, угораздило родиться у Юрденала, и теперь ничего не изменишь. Надо думать о рабах, а не хочется. В ту декаду, и ещё декаду перед выпускным курсом, он, считай, каждый день приходил к Жуку, переодевался в штатское, благо они с Жуком одного роста, чтобы дед мог их свободно провести в Центральный Музей, где работал реставратором. Или отец Жука водил их на концерт, в театр, да, перед выпускным отец разрешил ему приходить после десяти вечера, и он смог попасть в театр. Или сидели в комнате Жука, смотрели книги, Силни хорошо играла на гитаре, и они пела. Когда приходил Сажен, пели втроём. Жуку обычно велели молчать и не портить песню. Однажды Сай принесла своего малыша, и он, да, впервые увидел так близко младенца, а его и Жука учили пеленать и нянчить.

– Всё в жизни пригодится, – смеялась мать Жука.

И был как-то разговор с дедом. Ему всё-таки хотелось узнать и понять, как так получилось.

– Все люди разные, и семьи разные, – улыбнулся дед. – Дело прошлое.

– Вы дали клятву? – не выдержал он.

– Зачем? – удивился дед. – Просто детей много, содержание получилось маленькое. И хотели бы дать больше, да взять неоткуда. Вот в складчину и учили всех, одного за другим.

– Жука в военное, значит… – догадался он.

– Правильно, – кивнул дед. – На что другое большие средства нужны. А тут удалось, всё-таки старая семья, кое-какие связи сохранились.

– Но Жук не военный! – вырвалось у него.

Жук был тут же, но не обиделся, а кивнул, соглашаясь с очевидным, и очень серьёзно сказал: