1 книга
Начало

 
«Каждый выбирает по себе…
Каждый выбирает для себя…»
 

Юрий Левитанский

 
«И в крепкой, ледяной обиде,
Сухой пургой ослеплены,
Мы видели, уже не видя,
Глаза зеленые весны».
 

Илья Эренбург

«Свобода – это возможность выбора варианта поведения.

Выбор неизбежен и обязателен.

Количество доступных вариантов определяет степень свободы.

Таким образом, одинаково невозможны как абсолютная свобода, так и абсолютная несвобода.

Выбор есть всегда.

И он всегда ограничен».

Варн Арм, действительный академик, профессор философии и истории. Из лекции

Вступление

Где-то в бесконечной Вселенной когда-то и как-то…

Раскинувшаяся от восхода до заката и от полуночи на полдень, покрытая лесами и полями, усыпанная посёлками и усадьбами, городами и городками, изрезанная реками и речушками, огромная – от центра до любой границы на машине почти полную декаду добираться – и любимая, потому что своя, потому что родная и отчая, великая и могучая, как учили в школе, и как все, ну, большинство-то точно, её жителей искренне верят – Ургайя жила привычной и потому удобной жизнью. Блестел и переливался огнями, как и положено любой столице в любой стране любого мира, Аргат. Ургоры считали его величайшим и красивейшим городом. Впрочем, айгрины в соседней Битойне так же думали о своей Байгре, а согайны только презрительно кривили губы, потому что всему миру известно, что ничего могущественнее их Согайи и красивее древнего Согле нет и быть не может. Алеманы со своего острова насмешливо взирали на возню «сухопутных (?) …», которые – вот недоумки – всерьёз полагают, что столица может существовать без нормального порта. То ли дело их родной Великий Инкомст, краса и гордость Ландетты, неприступная крепость для врагов, надёжный партнёр для взаимовыгодных договоров и сделок, радушный хозяин для гостей. А мнение Заморских территорий никого не интересовало, потому что это мы туда, а не они сюда.

И нет вечных врагов и вечных друзей, есть вечные интересы. А дружба и вражда, союзы и коалиции, верность и предательство… – это только слова, произнесённые, написанные, напечатанные, скреплённые подписями и печатями – все они непрочны и временны.

Но это там, наверху, где вершатся судьбы стран и народов, а внизу… внизу живут и выживают, подчиняясь и протестуя, благословляя и проклиная, предавая и храня верность…

И как величественное панно складывается из мелких, даже мельчайших – по сравнению со всей картиной – цветных стёклышек и камушков, так и жизнь страны складывается из поступков десятков, сотен, тысяч и миллионов людей, каждый из которых блюдет свои, важные только для него интересы.

Сон первый

…когда-то и где-то…

Ургайя

566 год новейшей эры

Аргат

Ведомство Юстиции

Осень, 8 декада, 5 день

Любое несчастье – несчастье, но если оно внезапно и необратимо… Хотя… что толку теперь негодовать, возмущаться, даже просто… Необратимо и неотвратимо… Неотвратимо и необратимо…

Гаор лежал навзничь, бессильно бросив руки вдоль тела и глядя в темноту над собой. А в голове обрывки мыслей и эти два страшных слова. Он попробовал сосредоточиться, подумать о чём-то другом, всё равно о чём, только бы вышло связно и последовательно. Не получилось. Странно, но он не чувствует ни голода, хотя его сегодняшняя еда ограничилась утренней кружкой кофе, ни холода, хотя лежит на каменном, вернее, цементном полу в одной тонкой рубашке и штатских брюках – ботинки, носки и бельё отобрали, а куртка так и осталась в редакции валяться на соседнем стуле, ни боли, хотя избили его мастерски, без синяков и членовредительства, но с болью. Странное онемение в теле. И в мыслях…

…Отец появился в его жизни внезапно. До… да, до того злосчастного пятилетия он не слышал о нём. Жил с матерью как множество детей их посёлка. Отцы были редкостью, а уж родные… да кто с этим считался?! Мужчина приходит, не каждый день, но достаточно часто, приносит еду, или монетки, ну, сколько может и хочет, когда несколько соток, а когда и пару гемов, или что-то из вещей, значит, муж и отец. Слушайся, не попадайся под пьяную руку, не мешай его ночным занятиям с матерью, называй… как получится, ну, и получишь чего-нибудь, побои за шалость или монетку-сотку на леденец…

…Как здесь тихо. Мёртвая тишина. Погребён заживо. Да, давно, очень давно то ли читал, нет, всё-таки читал, как кто-то из королей казнил своих соперников, живыми укладывая в каменные саркофаги, тем самым, не нарушая запрета на пролитие родственной крови. Как заголовок… избито. Даже не вторично, а двенадцатерично. Кервин бы забраковал сразу. У Кервина чутьё на любую фальшь, любую банальность. Будем надеяться, газету из-за него не тронут… будем надеяться… Мысли опять разбежались. Мысли холодные, как осколки стекла. Странно, ни злобы, ни отчаяния. Хотя… он мертвец, с бьющимся сердцем, работающими лёгкими, пульсирующей кровью в онемевших от наручников кистях – странно, до сих пор не отошло, раньше быстрей восстанавливался – мертвец. Для мира, того мира, своего мира, он умер. И будет теперь жить мертвецом. Он что, пытается пожалеть себя? Да нет, никаких чувств нет. Даже хорошо, эмоции ему теперь совсем не нужны. А вот мысли надо бы собрать.

«Я мыслю, следовательно, я существую». Чьи слова?..

…– Да пошёл ты со своей чепухой! Гуманитарий! Слюни сопливые да сопли слюнявые! Кто-то когда-то чего-то вякнул, а ты… Ну пойми, нелепо вытаскивать замшелые изречения и пытаться им следовать. Всему своё время! Согласен, когда-то это было открытием, но когда? Сколько веков прошло, всё изменилось, а ты…

…Каким же самовлюбленным напыщенным петухом он был. Пыжился, хлопал крыльями, кукарекал срывающимся голосом… пока его не клюнул другой петух, жареный. Тогда поумнел. Ненамного. Да, теперь видно, что ненамного. А сейчас… Полковник оказался человеком, разрешил позвонить Кервину. Не ожидал. Хотя, один звонок ему положен по закону. Всё строго по закону. С самого начала… с появления отца. С ним всегда поступали по закону и по Уставу, и по обычаям, это он пытался нарушать, а они – нет…

…Военная, похожая на кубик на колёсах, тёмно-зеленая машина влетела в их проулок. Так что ребятня еле успела прыснуть во все стороны, а мяч раздавили. Мужчины, кто был на улице или верандах жалких домишек, предусмотрительно мгновенно исчезли: с военными, как с полицией, не спорят, а что у них на уме – иди угадай. Пристрелят, потом ни хрена ты никому не докажешь. Против ожидания машина не проехала дальше, как уже бывало на его памяти, давя нерасторопных кур, брошенные игрушки и всё, что попадётся, а остановилась. Тут и они бросились по домам. А ему бежать было некуда. Потому что машина стояла у его дома. И он остановился в растерянности.

Из машины вышли два автоматчика в чёрных беретах – а форма ещё общеармейская, ну да, чёрные комбинезоны ввели позже, он уде в училище был, но про чёрные береты, что это спецвойска, про них уже тогда всякие страшилки ходили – и встали, взяв под прицел улицу, а за ними ещё один, в нашивках, одна у сержанта, а тут столько… Военный из-под надвинутого на правую бровь чёрного берета спецвойск смотрел на него. И под его взглядом он застыл, не смея шевельнуться и надеясь… на чудо? На мать? Мать выбежала из дома и стояла на их крыльце, тоже неподвижная, со странно застывшим – он такого никогда ещё не видел – побелевшим лицом. Военный повернулся к ней, осмотрел и удовлетворённо кивнул.

– Ему пять лет?

«Странно – удивился он – а голос у него человеческий».

Мать кивнула.

– Не слышу, – ещё не сердито бросил военный.

Мать тихо сказала:

– Да.

– Ты всё помнишь?

– Да.

– Я забираю его.

Мать качнулась вперёд, и стволы автоматчиков сразу повернулись к ней. Её убьют? За что? Женщин военные не убивают. Иногда они забирают их, для использования, но это молодых, бездетных, а мама уже старая. Он открыл рот, чтобы крикнуть это, но военный посмотрел на него, и он не посмел даже пискнуть. А военный снова смотрел на мать.

– Всё по закону. Матери дают пять лет, а потом решает отец. Я решил. Держи.

Военный достал из нагрудного кармана красную карточку, подумал, достал из другого кармана несколько купюр, обернул ими карточку и бросил матери. Она не подняла рук, даже не попыталась, карточка и купюры ударились о её грудь и упали на землю.

– Как знаешь, – пожал плечами военный, – но ты мне не нужна, у тебя нет обязанностей передо мной. Живи.

Отец? Решает отец? Это его отец?! Но… он смотрел на мать и не заметил, как рядом с ним оказался солдат, схватил его и понёс к машине. И тут он закричал, стал выворачиваться. Но военный, а за ним солдаты только засмеялись…

…Его засунули в машину, на заднее сиденье и увезли. Больше матери он не видел. И посёлка тоже. Потому что не знал его официального названия. И это было по закону. Древнему, никем не отменённому, всеми соблюдаемому. Закон суров, но это закон. Еще одно изречение. Тоже древнее и… не утратившее силы. В отличие от того, про мысли и жизнь. Жизнь или существование? Неважно, да, уже не…

…В машине ударом по губам ему запретили кричать, а вторым ударом – уже по щеке – плакать. И он не посмел ослушаться, оцепенев от ужаса и непоправимости содеянного с ним. Мысленно возражать отцу он научился гораздо позже, а вслух… рискнул, только вернувшись с войны, после всего, после Чёрного Ущелья, уверенный, что после виденного и пережитого может уже ничего не бояться. Он выжил там, где никто не выживал! И был уверен, что рассчитался с отцом, что его медали «За личную храбрость» и «Отвагу в бою», нашивки за ранения и успешные бои, представление к «Огненной звезде с мечами» сполна оплатили годы военного училища и прочие «благодеяния». Молодой наивный дурак. Был и остался таким. Поверил, что свободен и может жить по собственному разумению, выплачивая отцу положенные сорок пять процентов или пять гемов из двенадцати с каждого заработка…

…Почему отец сделал это? Слишком маленький доход? Но заработки вольного журналиста в оппозиционной газете невелики. Да, он брался за любую подработку, но… но слишком много оказалось выживших и безработных, умеющих только убивать и умирать, и гораздо лучшего, чем у него, происхождения. Они получали работу первыми. По закону. А ему оставалось… Но отец ни разу ничего не сказал ему, не потребовал, чтобы он нашел себе другую работу, с более щедрой оплатой, ушёл из газеты. И вдруг… Или всё дело в Братце? Как ему не намекнул, нет, в открытую сказал полковник. За что этот мозгляк ненавидел его? Он бы понял презрение, даже зависть, хотя на что наследник может завидовать бастарду, скорее наоборот, но Братец завидовал, он не так понимал, как чувствовал его глухую злобную зависть, с трудом, но можно найти какое-то объяснение, но ненависть… Они с самого начала играли не на равных. Законный наследник и бастард-полукровка. Ни отцу, ни его адъютантам, ни прислуге, ни сослуживцам отца и его самого, ни его друзьям, ни девушкам Братца, – никому в голову не приходило рассматривать их… как соперников. За что?

…Кажется, с разбродом в мыслях удалось справиться, воспоминания стали более последовательными, мысли не такие обрывочные. Как там у того древнего, одного из множества, от которых не осталось даже имён, а только сказанное ими. «Я мыслю, следовательно, существую». Всё же верно сказано. Потому и помнится веками. Уцепимся за это. Больше не за что.

Через пол Гаор ощутил приближающиеся тяжёлые шаги. Остановились. Скрип, лязг. Значит, открыли окошко в двери. Что надзиратель может разглядеть в такой темноте? Или это тоже… для воздействия? Снова лязг, скрип, удаляющиеся шаги. Ни окрика, ни… значит, нарушений не обнаружено. Уже легче. Чем? Даже если он убедит их в своём послушании, нет, покорности, то ничего не изменится. Решения необратимы. Убьют чуть позже. Или дадут умереть. Хотя нет. Отцу он нужен живым. Во всяком случае, на то время, пока он не отработает затребованную сумму. Аггел копчёный, как Братец ухитрился столько растратить? Конечно, игра азартна. Но не до такого же. Братец никогда не знал удержу, ни в чём. И не ему было его останавливать. Несколько раз отец посылал его с Братцем как телохранителя, и он тогда нагляделся. Но почему он сразу видел шулеров, а Братец нет? Или не хотел видеть? Отцу он о них докладывал. И потому, что положено, и искренне надеясь хоть так остановить Братца. Отец кивал, иногда названные им исчезали, но появлялись другие, и всё продолжалось. И… и неминуемый логичный конец. Его конец…

…Он жил рядом с отцом, вернее ему позволили жить. Отец приставил к нему старого сержанта, который и подготовил его к военному училищу. Боялся ли он отца? Трудно назвать то оцепенение, почти ступор страхом. Сержанта он боялся. Тот был безжалостен, приучая его к новым порядкам и требуя, прежде всего дисциплины. Но и похвала Сержанта – за удачно выполненный приём, за попадание в мишень, за правильный ответ – его радовала. Это была награда. Избежать наказания и получить награду – цель любого солдата. Отец не наказывал его. И не награждал. Отец ни разу не ударил его, это правда. И ни разу не похвалил. Тоже, правда. Так что получается, он с самого начала был нужен отцу только… на этот случай? Выходит, что так. И тоже… по древнему правилу, давно ставшему законом. У каждого законного сына должен быть брат-бастард, для… Ему было… да, почти шесть, когда он увидел Братца, Наследника, единственного наследника, и он уже знал, что такое бастард. Бастард – официально, полукровка – нейтрально и ублюдок – точно. Аггелы в Тарктаре, а ведь и впрямь холодно. Простудиться, что ли, назло отцу и Братцу, чтобы подохнуть поскорее и без пользы для них? Но у отца может найтись ещё такой же бедолага-бастард, и тогда возьмутся за того с той же целью и такими же методами, а он сам уже точно будет мёртвым. А для солдата главное: что? Выжить!

Гаор осторожно попытался напрячь мышцы. Резким движением можно вызвать спазм и боль. Он это помнит по ночным дозорам, когда нельзя шевелиться, но нельзя и застудить мышцы. Как это? Да, статическая гимнастика. Вот и начнем её понемногу. Раз в голове прояснело. С чего всё началось, где и когда. Когда? Пятый день восьмой декада, утро, редакция…

…Утро в редакции самое суматошное время: суета со вчерашним номером, разгар работы с сегодняшним и начало великого ора по завтрашнему. Во рту горечь от выпитого и выкуренного накануне, в глазах мелькание букв и лиц, в ушах звон.

– Мне когда-нибудь заплатят?

– Когда-нибудь.

– Мне тоже не платят!

– Энтузиазм!..

– Пошли вы в Тарктар и до Коргцита со своим энтузиазмом! Меня уже выселяют, а Нирса вот-вот родит!

– Поздравляем!

– С чем?!

– Шеф, видел?

– А что там?

– Штраф!

– Тоже новость!

– За что?

– Не всё ли равно, платить нечем.

– А наш меценат?

Он сидит у стола Кервина, пристроив на колене листок, и пишет очередную заметку.

– Полегче, Гаор, – бросает ему Кервин, – нас закроют.

– Ты же ещё не читал, – огрызается он, не отрываясь от текста.

– Я тебя знаю. За твою прошлую статью…

– Меня отблагодарили, – гордо перебивает он.

– Интересно, кто? – вмешивается Арпан.

– Читатели!

Наступает заинтересованная тишина, и он начинает рассказывать.

– Я встретил ребят из седьмого стрелкового полка, как раз того самого. И они сказали, что я прав и так сволочам и надо!

– Это с ними ты так надрызгался?

– Да поймите, они читают нас! Чи-та-ют!

– Цензура тоже читает, – вздыхает Кервин. – Тебя напоили, а я заплатил штраф!

И за общим шумом никто не услышал, как подъехала машина, и простучало по лестнице множество тяжёлых ботинок. Только внезапно распахнулась дверь, и стало тесно от тел в тёмно-синих пятнистых комбинезонах с глухими капюшонами-масками и просторно от поваленных на пол сотрудников. Молча – все приказания отдавались ударами – его подняли, заломили ему руки за спину, надели наручники и поволокли к выходу. Он успел заметить, что ни один листок не упал со столов, и понял, что мишень – не редакция, а он, лично. Правда, это он додумал уже в машине, в тесном железном ящике для перевозки арестованных, куда его по-прежнему молча запихнули. Били немного, только «для вразумления», как любили говорить в училище капралы – сержанты-воспитатели. Но он и не сопротивлялся, гадая, какая же из его статей и заметок могла вызвать такое.

Доехали быстро. Значит, не Ведомство Политического Управления, оно же Тихая Контора. Ну да, те – серые и в сером, но могли, чтобы не светить своих, подключить любое другое ведомство. А синие – это… Юстиция. Но форма не полицейская, не видел раньше такой. Уже легче? Но непонятнее. Машина остановилась, его вытащили из ящика, быстро – он ничего не успел разглядеть – натянули ему на голову глухой без прорезей мешок и потащили, он еле успевал перебирать ногами, чтобы не волокли по полу, что, как он помнил ещё по отправкам в училищный карцер, намного больнее. Проходы, лестницы, а это, похоже, лифт, значит – не тюрьма, а что? Еще переход, сильный тычок в спину, от которого он упал лицом вниз, сдёргивают мешок, снимают наручники, и равнодушно спокойный голос над ним.

– Можете встать.

Он с трудом подобрал под себя руки, опёрся на ладони и колени и медленно, чтоб не догадались о его подлинном состоянии, встал.

Просторный казённый кабинет с отлично натёртым паркетом, большим окном, закрытым светлой, но глухой шторой, вдоль стены шкафы, глухие и застеклённые, но стёкла изнутри затянуты такими же шторками, большой письменный стол с умеренно богатым письменным прибором, на стене над столом портрет Главы и Национальный Флаг и герб Ведомства, за столом полковник в синей форме с нашивками наград… что за ведомство? Юстиция? Это законник? Совсем интересно. Законов он не нарушал. Кое-какие инструкции, неписанные запреты и предписания – это да, но до статьи не доходил. Греши, но не до Храма, нарушай, но не до Трибунала!

– Бастард Юрденала?

От удивления он онемел, и полковник кивнул. И заговорил. Спокойно, не меняя интонации, делая правильные паузы. И от этого его слова были особенно весомы. И страшны.

– Поступило заявление от Яржанга Юрденала, – звания и чины в Ведомстве Юстиции не называются для демонстрации равенства перед законом. – В соответствии с законом о приоритете крови от двадцать первого года часть третья о праве главы рода при наступлении стеснённых материальных обстоятельств, угрожающих благополучию рода, обратить в состояние несамостоятельности принадлежащего ему бастарда и передать вышеупомянутого бастарда в свободную продажу с торгов с целью получения вырученной от первоначального торга суммы с последующим отчислением установленных законом процентов от использования вышеупомянутого бастарда по усмотрению владельцев. Яржанг Юрденал отказывается от своих прав на вышеупомянутого бастарда, передавая их Ведомству Учёта Несамостоятельного Контингента. По полной выплате заявленной суммы владелец вышеупомянутого бастарда освобождается от каких-либо выплат и приобретает полные права собственности. В случае смерти проданного бастарда до выплаты суммы, владелец оного не несет ответственности в случае доказанности отсутствия умысла с его стороны или небрежения в содержании используемого им бастарда. Не усмотрев в заявлении Яржанга Юрденала противоречий и несоответствий и установив, что размер и характер совершённых наследником рода Гарвингжайглом Юрденалом растрат угрожает чести и благополучию рода, а также наличие у Яржанга Юрденала официально признанного и соответствующим образом оформленного половозрелого бастарда, Комиссия Ведомства Юстиции по разбору заявлений постановила: заявление Яржанга Юрденала удовлетворить в полном объеме, бастарда Юрденала изъять и после надлежащего оформления передать в Ведомство Учёта Несамостоятельного Контингента для реализации в соответствии с законом о собственности на элемент несамостоятельного контингента от одиннадцатого года, часть первая, статья сто двадцать шестая…

Полковник говорил, а он слушал и, к своему ужасу, понимал. Строго по закону, не дотронувшись до него и пальцем, отец с Братцем убивали его. Превращали в ничто, в пыль, в раба.

Закончив свою речь, полковник по-прежнему равнодушно сказал: