Сортировочный зал был тот же самый. А если и другой, то, ну, очень похожий. А все эти лейтенанты с зелёными петлицами смотрелись точно на одно лицо, вернее, Гаор их даже не рассматривал. И разговоры всё те же. Об отправке на утилизацию, Фармахим и ещё какие-то фирмы. Разговоры он слушал внимательно, зачем-то запоминая названия фирм. Его самого, как и тогда, осмотрели, сверили номер, клеймо, заставили отжиматься, приседать, показывать мускулы, отвечать на вопросы о происхождении шрамов. Потом сделали, как и тогда, уколы, то ли прививка, то ли ещё какая хренотень. Всё это неважно. А по-настоящему важны люди, голые, испуганные, молча плачущие, ступорно исполняющие команды. Мальчишки и старики, мужчины и парни… женщин не видно, тех, видимо, смотрят в другом зале, так же деловито бесстыдно ощупывая и разглядывая. Да, мы для них не люди, но и они нам нелюди.

Ему показалось, что среди осматриваемых был Большун. Если так, то понятно. Выдернули для продажи. Но из камеры-то зачем? А затем, всё затем – с обжёгшей его яростью понял Гаор – чтоб не привыкали, не привязывались, не сговаривались. Так, может, и в армии нас за этим же тасуют, гонят из части в часть, из госпиталя всегда в другую часть, после боёв отвели на переформирование и снова перетасовали, потому мы и привыкаем мгновенно и к месту, и к соседу в строю. Ну ладно, армию можно побоку, ему больше не служить, так что можно и не думать. А здесь… Так вы, нелюди, всё-таки боитесь нас, даже таких, безоружных, беззащитных, лишенных всего, даже памяти, не личной, родовой, так… Так, значит, есть чего бояться?

– Полная первая. Пошёл.

Подчиняясь команде, Гаор вышел в тамбур, подобрал свои штаны и рубашку и оделся.

– Вперёд.

Ну что ж, если всё так, как он понял сейчас, то его вполне могут отвести в другую камеру. Надзирателю вчера, похоже, не особо понравилось, что он стал старшим. Ладно, переживём. Серой пустоты, что едва не загнала его к Огню, уже нет, вместо неё холодная белая ярость, и если и вправду он окажется в другой камере и вдруг придётся драться, то это даже и к лучшему. Да хоть к блатягам его сунут, наплевать, он сейчас и с целой камерой справится.

Камера была та же, но народ в ней опять поменялся. Блатяги не было, а к Гаору, едва за ним задвинули решётку, подошёл здоровенный, на голову выше него, русобородый мужчина.

– Я теперь здеся Старший, понимашь?

Гаор пожал плечами и спокойно ответил.

– Ну и на здоровье тебе.

Русобородый внимательно оглядел его, будто проверяя, не полезет ли Гаор в драку, отстаивая своё место старшего, но интонация и лицо Гаора подтверждали искренность отказа, и русобородый спросил чуть мягче.

– Куды гоняли?

– На сортировку, – ответил Гаор, обошёл его и, подойдя к нарам, лёг на своё место, сразу закрыв глаза.

Вроде Черняк ему что-то сказал, но он уже спал, спасаясь сном от увиденного и услышанного в сортировочном зале. Его никто не беспокоил. Все знали, что после сортировки человек не в себе бывает.

Разбудил его шум построения на обед. Гаор слез с нар, наскоро ополоснул лицо и руки и встал опять в предпоследнюю четвёрку рядом с Черняком. И даже удивился, как это у него само собой получилось. Не бегал, не суетился, не искал себе места. Вот и получается, что никто не орёт и не строит, а сами строятся.

После сторрамовского паёк, конечно, маловат. И Гаора второй день мучил голод. Спасаться от голода можно либо трёпом, либо сном. И потому кратко ответив на вопрос Черняка о категории, что полная первая, лёг и снова заснул, уже не беспамятством, а обычным сном. Умом он понимал, что, конечно, стоило бы и потрепаться с остальными, может, чего интересного услышит, ведь, похоже, камера отстойника – единственное место, где встречаются рабы из разных мест и можно целый день трепаться, но после пережитого в последние дни тело, а ещё больше мозг требовали отдыха. А отдыхом мог быть только сон. Ладно, в тот раз его продержали в камере декаду, так что успеет он наговориться. А ещё… он боялся, боялся привязаться. Ведь продадут-то их всех поодиночке, и никогда ты уже этого человека не увидишь. У Сторрама он всё-таки два года прожил, а здесь… вряд ли его будут больше декады держать, а её вполне хватит, чтоб сдружиться, и что потом? Рвать сердце? Этому – как приятельствовать, не сдружившись – ему ещё предстоит выучиться. Если он хочет выжить.

Когда Гаор открыл глаза, в камере всё было как обычно, как всегда. Ровный шум разговоров, негромкого смеха и чьего-то храпа с верхних нар. Время определить невозможно, но ужин он вряд ли проспал: не проснулся бы сам, так разбудили бы. А щёки мокрые, значит, опять плакал во сне. Гаор встал, потянулся, расправляя мышцы, и пошёл умыться.

Никто на него особого внимания не обращал. Ну да, это не тот раз, когда он был новиком, ничего не знал и не понимал, сейчас-то… такой как все, ни в одежде, ни в говоре он от всех не отличается.

– А блатяга где? – спросил он Черняка, вернувшись на свое место.

Черняк усмехнулся.

– А то ты тоскуешь об нём?

– Если отметелили, то всем всыплют, – объяснил свой интерес Гаор.

– Да нет, выдернули. Видно тож на сортировку, или к голозадым перевели.

– На хрена его вообще к нам сунули?! – поддержал разговор, свесившись с верхних нар, молодой, но с густой кудрявой иссиня-чёрной бородой, светлоглазый парень.

– Чтоб жизнь мёдом не казалась, – усмехнулся Гаор.

– Как-как? – заинтересовались сразу.

– Это ты, паря, здорово загнул.

– Ну-ка ещё раз.

Гаор удивился: он это присловье ещё от Сержанта слышал. Оно ему понравилось тогда и потом не раз выручало, позволяя многое объяснить. И чтоб его не знали? Ну ладно, бывает.

Нового старшего звали Велетом. Гаор сразу вспомнил слова Плешака, что велетами называют богатырей волохи, а криушане говорят асилы, значит мужик – волох. Понятно, что об этом говорить в камере нельзя, но было приятно, что он теперь это знает и понимает, что имя – не набор звуков, а со значением. А интересно получается с именами. Ведь у… ургоров большинство имён непонятно, в училище говорили, что когда-то давным-давно в доисторические времена ургоры говорили на другом языке и нынешние имена, и личные, и родовые – это память о тех временах, до того, как ургоры начали свой великий Огненный Путь, и так далее. Дальше шла бодяга о свете цивилизации, покорении дикарей и прочем. Но вот интересно, а какого хрена ургоры снялись со своего родного места и попёрли вперёд, чего им там не жилось? Может, просто пришёл кто-то посильнее и дал пинка Ста Семьям, и те побежали, пока не наткнулись на оказавшихся более слабыми в тот момент склавинов. И где же то место, подлинная родина ургоров?

Все эти соображения и мысленные рассуждения не помешали Гаору обдуть Черняка в чёт-нечет, рассказать о фронте и выслушать рассказ, каково это работать на железке – железной дороге в прифронтовой полосе. Остальных их беседа тоже заинтересовала, так что слушателей собралось много, а рассказ Гаора, как ему пришлось выбивать на свой взвод паёк полной нормы выдачи из тылового интенданта, что норовил всучить ему облегчённый паёк второго эшелона, вызвал полный восторг. Мальцы слушали с горящими глазами, шёпотом проговаривая за Гаором фронтовую ругань, которой тот по привычке щедро пересыпал свой рассказ.

Сигнал на ужин застал их восторженно ржущими над окончанием рассказа Гаора про обделавшегося со страху интенданта.

– Эк вас разбирает, – даже покачал головой надзиратель, глядя, как они строятся, продолжая тихо посмеиваться, – ну, дикари и есть, дурни волосатые.

Получив свой паёк, Гаор отошёл к нарам и стал есть, стараясь растянуть ломоть хлеба и кружку относительно горячей жидкости подольше: приём, позволявший если не насытиться, то хотя бы создать иллюзию насыщения, и усвоенный им ещё в училищном карцере. Уложился он как раз к возвращению надзирателя за кружками.

– А ты здоровско правду врёшь, – сказал ему Черняк, – заслушаешься. У нас в посёлке был такой, но он старины врал, ну, как до всего жили. Бывало ча как заведёт… – Черняк вздохнул.

– Помнишь чего? – небрежным как в легком трёпе тоном спросил Гаор. – Рассказал бы.

Черняк снова вздохнул.

– Сказал бы словечко, да волк недалечко, – и кивком показал на решётку, за которой двое надзирателей как раз гнали мимо их камеры целую толпу оборванцев.

Гаор не так понял слова, как догадался о смысле и кивнул. Да, в самом деле, говорить об этом здесь слишком рискованно. Но значит, есть люди, которые знают, помнят и могут рассказать, их надо искать и слушать.

– Бывальщика хорошего сейчас редко встретишь, – продолжал Черняк, когда коридор перед камерой опустел и вдалеке щелкнул запор наружной двери.

– А у меня, – снова свесился сверху чернобородый, – баушка бывальщицей была, и былины, и старины знала.

– Баушка это кто? – поднял голову Гаор.

– А маткина матка. Мы бывало ча на полатях все, вотчим чуни тама али ещё что мастерит, а матка с баушкой прядут. И сказывают.

Чернобородый вздохнул со всхлипом, резко оттолкнувшись, спрыгнул вниз и пошел к раковине умываться.

– Дом родный – великое дело, – тихо сказал Черняк.

Гаор молча кивнул в ответ.

Поверка, раздача одеял, стук дубинок по решеткам и крик:

– Отбой! Тихо, волосатики! Услышу кого, всем набью.

Пения, значит, не предвидится. Гаор завернулся в одеяло, несколько раз глубоко вздохнул, проталкивая застрявший в груди на сортировке комок и державшийся там весь день несмотря на сон, еду и трёп. Как ему сказал тогда Бурнаш: «У первой категории торги последними не бывают», а Ворон, что на пятом хозяине разница непринципиальна, так сколько раз ему ещё стоять голым среди нелюдей, которые будут его щупать, разглядывать и решать, жить ему или не жить. Ладно, прошёл и не скули, переживёшь. А вот то, что есть былины и старины, и есть люди, знающие и могущие рассказать, вот что важно, это запомни. А остальное… остальное по хрену. Ты должен выжить и выполнить задание, и запомни: одно без другого невозможно.

Ночь прошла спокойно, хотя и шумели в дальней камере, но никто не проснулся, и когда утром после подъёма проволокли на тележке чей-то труп, никаких комментариев это не вызвало. Гаор, как и все, проводил тележку вяло заинтересованным и абсолютно не сочувственным взглядом. На лбу лежавшего вверх лицом трупа он успел разглядеть «кубик» – квадрат с точкой. Так что… всё ясно-понятно, туда и дорога.

Весна 3 декада 10 лень

Сдача одеял, поверка, обыск, паёк, и почти сразу после того, как они сдали кружки, пришёл надзиратель со списком и стал выкликать номера.

Вызвал не меньше десятка, и среди них и Гаора. Так помногу вызывают только на торги, но чего-то слишком быстро, в тот раз он декаду просидел в камере. Жаль, только собрался о былинах и бывальщиках расспросить, да не судьба.

Снова коридоры и лестницы, а интересно, на хрена такой лабиринт? Комната, где они разделись и сбросили рубашки и штаны в ящики, комната перед душевой… Гаора подёргали за волосы и отправили на стрижку. Но обкромсали только сзади, а он и не знал, что у него там настолько отросли волосы, спереди-то на глаза не падают. А на лице щетина у него короткая, даже бороды настоящей нет. По приказу взяли по куску мыла и мочалке, выстроились в затылок.

– Запускай.

Медленно открывается тяжёлая толстая с глазком посередине – он уже знает, почему она такая и зачем глазок – металлическая дверь. Зал с лампами и рожками, дверь за их спинами так же медленно задвигается, плотно, без щелчков и лязгов входя в пазы, и напряжённое ожидание. Что пустят: воду или газ? Он помнит: Ф16 – без запаха и цвета, тяжелее воздуха, нарывного действия, ФТ5 – желтоватый, запах тухлых яиц, парализует дыхательный центр, Ф17У – без запаха и цвета, нервно-паралитический… и дальше не меньше десятка, какой из них? Великий Огонь, Мать-Вода, Судьба-Сестра…

Из рожков хлестнули тугие, обжигающие кожу струи воды, и из десятка глоток вырвалось ликующее: «Живём!».

Вместе со всеми Гаор яростно мылся, соскрёбывая с себя липкий пот смертного страха, тёр чью-то спину и блаженно покряхтывал, лёжа на скамье, под чьими-то руками, снова и снова намыливался, и бросался под душ, смывая пену. Живём, браты, живём!! Кажется, он даже орал что-то и бессмысленно ругался, будто снова шёл в атаку. Хотя… додумать он не успел.

Проверещал звонок, и, громко хлюпнув в трубах, выключилась вода. Отфыркиваясь, мотая головами, чтобы стряхнуть воду с волос и бород, они выстроились у выходной двери.

Снова медленное движение вбок, и они шагают через порог в комнату с коробками для обмылков, мочалок, полотенец и… так, четвёртой коробки с полотенцами, которыми следует прикрываться на аукционе, нет. Так что? Совсем нагишом?

Надзиратель у дверей, поигрывая дубинкой, скучающе-невидяще смотрит на них. Не торопит, но… медлить и тянуть нечего. Гаор ещё раз привычно протёр шею, сдвинул ошейник и бросил использованное полотенце в коробку.

Надзиратель жестом приказал им выстроиться вдоль стены, оглядел, удовлетворённо кивнул и распахнул следующую дверь.

– Руки за спину. Вперёд марш.

Снова то ли коридоры, то ли длинные комнаты с множеством дверей – интересно, а почему все комнаты без окон? Чтоб не попытались сигануть, или чтоб снаружи никто не увидел, что здесь творится? И номерки им не привязали, хотя… почему он решил, что каким был тот аукцион, такими будут и все остальные? И… аггел, а ведь на сортировке он в этот раз не услышал про аукцион. Так что? На него есть заявка? Тоже слышал, ещё тогда, от Седого, ох, если это всё-таки тот капитан, то… то кранты, полный амбец без вариантов.

Очередная комната, заполненная сидящими вдоль стен голыми рабами.

У некоторых на ошейниках болтаются номерки. Похоже… да, в этой, или в такой же он тогда сидел после аукциона и ждал, пока купивший его Сторрам оформит бумаги и оплатит его одежду. Гаор нашёл свободное место у стены и сел на пол, скрестив ноги и подобрав под себя ступни: хоть ноги и не болят, но лучше их погреть. Знакомых – он быстро огляделся – не было. Даже тех, с кем он вышел из камеры. Куда-то они делись по дороге. Что ж, будем ждать. Интересно, сколько за него заплатили? Или заплатят, если это все-таки предпродажная… ожидалка – нашёл он слово.

– Триста двадцать один дробь ноль ноль семнадцать шестьдесят три!

Гаор вздрогнул и вскочил на ноги.

– Я!

– Ты, ты, волосатик, – хмыкнул надзиратель у двери. – Пошёл!

Заложив, хотя приказа и не было, но на всякий случай руки за спину, Гаор вышел в указанную дверь.

Ожидалка была всё-таки послепродажной. Стеллаж с одеждой, прилавок поперёк комнаты, у стеллажа раб в оранжевом с зелёным комбинезоне, у прилавка лейтенант с зелёными петлицами, а за прилавком улыбающийся… его новый хозяин? Тот самый капитан?! Вот теперь, в самом деле – всё.

– Тот самый? Будете проверять номер? Дополнительный осмотр? – скучающе равнодушно спрашивает лейтенант. – Пожалуйста, как хотите. Полный комплект, номер два, – быстро окинул его взглядом, – размер три.

К ногам Гаора падают трусы, майка, штаны, рубашка, портянки, резиновые сапоги, тонкая оранжевая куртка-ветровка, каскетка без кокарды.

Гаор одевался быстро, опустив глаза, чтобы не видеть ухмылки отныне полновластного хозяина его жизни и смерти.

– Получите и распишитесь.

Капитан, по-прежнему улыбаясь, расписался в положенных местах.

Лейтенант открыл перед Гаором прилавок и выпустил к хозяину.

– Иди за мной.

Всё как тогда, и… и всё… Он брёл за капитаном, заложив руки за спину и опустив голову, а в голове крутилось одно слово: всё, всё, всё… не было сил ни ругаться, ни о чем-то думать, даже страха не было, и всё ближе подступала серая непроницаемо плотная пустота.

Светило солнце, между машинами на стоянке перед Рабским Ведомством суетились воробьи и прохаживались голуби, бегали мальчишки-разносчики, визгливо предлагавшие свой товар, – ничего этого Гаор не видел и не слышал, отгороженный от мира серым коконом пустоты.

Ридург Коррант остановился у своего фургончика и оглянулся на покупку. Рыжий раб стоял перед ним, заложив руки за спину, с бледным, даже каким-то землисто-серым лицом и совершенно пустыми мёртвыми глазами. Однако… чтобы за трое суток в отстойнике довести до такого… аггел, если у парня съехала крыша, а он вовремя не заметил и расписался в получении и отсутствии претензий… вот влетел! Но… ладно, может, и отойдёт по дороге. Коррант открыл заднюю дверцу.

– Залезай.

Гаор молча полез в кузов. За ним захлопнули дверцу, и он остался в полумраке. Осторожно огляделся. Уф-ф, кажется, один. Кузов почти пустой, у левой стены несколько ящиков, закреплённых настенными ремнями, вдоль правой мешки, а посередине… как раз ему лечь и вытянуться. А свет откуда? Передняя стенка сверху до половины матерчатая, и ткань просвечивает. Уже легче. Не в полной темноте, не «ящик» все-таки. Заурчал впереди мотор, фургончик сильно дёрнуло, и Гаор, чтобы не упасть, сел на пол. Всё, поехали, вернее – он заставил себя усмехнуться, отодвигая серую пустоту, – повезли.