Пожалуй, центральный для Знамеровской труд этого времени – монография о Мантенье 1961 г. В «Упскрули…» она вспоминает, как зимой 1961 г. во время зимних студенческих каникул приезжала в Тбилиси, чтобы дописывать «Мантенью»^[38].

«Мантенья», действительно, одна из наиболее «кавказских» книг Знамеровской. Во-первых, родина Мантеньи – Падуя, расположенная на северо-востоке Апеннинского полуострова – в гористой местности, природа которой нашла отражение в творчестве художника. И, видимо, эта гористая природа навевала на автора воспоминания о Кавказе, заставляла взглянуть на себя глазами геолога. Описывая «Моление о чаше» Мантеньи из Лондонской национальной галереи, она замечает, что «слева горизонтальное залегание каменных пластов сменяется вертикальным (без точного соблюдения геологических закономерностей)»^[39]. А о триптихе кисти Мантеньи из Уффици ученый отмечает, что «правая сторона картины занята скалой, состоящей из тяжелых глыб породы, похожей на вулканическую»^[40]. Анализируя «Мадонну с младенцем» Мантеньи, хранящуюся в Бергамо, Знамеровская снова обращается к своему опыту геолога-топографа, замечая, что «очертания узора (ткани. – А.М.) усиливают впечатление рельефности и выпуклости форм, “поднимая” их, подобно горизонталям на топографической карте»^[41]. В реальности местность в самой Падуе и вокруг города была скорее равнинной, чем горной. Но у отечественного читателя, верящего в реалистические намерения мастера, во многом благодаря Знамеровской складывается представление о Падуе именно как о горном крае.

Знамеровская была по природе борцом. Своему персонажу она приписывает – разумеется, не без основания – качества характера и натуры, близкие своим и родственные ее кавказским «героям» и персонажам «Гор и встреч». Красота персонажей Мантеньи и других художников Ренессанса, по мнению ученого, «в их духовной и физической силе, энергии, твердости»^[42]. Св. Христофор и апостолы Петр и Павел Мантеньи из капеллы Оветари в церкви Эремитани в Падуе – «это образы простых мужественных людей, полные героической силы и высокого человеческого достоинства»^[43]. В образах Мантеньи воплощены «цельные, мужественные, энергичные человеческие характеры»^[44], их позы «полны достоинства», лица «красивы и благородны»^[45]. Св. Яков Мантеньи из капеллы Оветари призван «на служение… большому делу, на борьбу за него, на гибель ради его победы»^[46], в его образе «столько героической силы»^[47]! Мантенья, по Знамеровской, представляет себе Древний Рим как «эпоху гражданской доблести и героизма»^[48]. «Мантенья, – пишет она, – уловил дух времени и с его величием, с его пафосом, с его героикой слил реальное величие, пафос и героику такой блестящей и вместе с тем глубоко драматичной эпохи, какою в целом являлась эпоха Возрождения»^[49]. «Шествие св. Якова на казнь» выделяется в современном ей искусстве, «развивая ту же героическую сторону легенды о человеке-борце, бестрепетно идущем навстречу гибели ради торжества дела, которому он служит»^[50]. «Яков спокоен, его фигура и лицо полны сдержанности и благородства. Это… сильный духом человек»^[51], – констатирует ученый. «Оба (Мантенья и Донателло. – А.М.), – заключает Знамеровская, – стремятся к воплощению в искусстве героического, волевого, мужественного человека-борца, образу которого Мантенья придает неукротимые и суровые черты»^[52]. Предполагаемый автопортрет Мантеньи («Гигантская голова» из капеллы Оветари), по мнению Знамеровской, передает «волевой, строптивый характер, суровую душу и страстный темперамент»^[53]. Мантенья, по мнению ученого, представляет себе «драматическую и жестокую борьбу как суровую сущность жизни»^[54]. А о св. Себастьяне Мантеньи из Лувра она пишет, что «как обычно, герой Мантеньи прежде всего гордый и сильный борец»^[55]. В картине «дальний план противоположен первому плану, как внешняя сторона жизни ее суровой сущности – борьбе противоречий, страданию и героизму, гибели и победе человека-борца, носителя возвышенных идей и стремлений»^[56]. В пределле алтаря церкви Сан-Дзено в Падуе «рассказана трагическая история Христа, осмысленная в гуманистическом плане как история героического борца за благо человечества»^[57]. В «“Триумфе Цезаря” из коллекции дворца Хэмптон-Корт в Лондоне ликование» зрителей триумфа «связано с эпохой Возрождения, с ее стремлениями, борьбой, героикой и победами»^[58]. А рассматривая бронзовый бюст Мантеньи в церкви Сант-Андреа в Мантуе, Знамеровская замечает: «Перед нами борец, всю жизнь (он. – А. М.), не останавливаясь перед трудностями, стремился к пониманию жизни и к правде в искусстве»^[59].

Безусловно, в создаваемых ученым образах Мантеньи и персонажей его произведений можно найти много родственного с героями «кавказской» трилогии Знамеровской. Это не говорит об отсутствии у нее объективности. Она выбирала для себя такого героя, который был бы близок по духу ей самой и тем, чьей статью, силой, мужеством, ловкостью и беззаветной храбростью она любовалась на Кавказе.

В других книгах Знамеровской «кавказских» десятилетий ее жизни эта героика тоже присутствует. «Караваджо» вышел в 1955 г.; возможно, на формирование образа художника в сознании автора повлияла первая поездка на Кавказ в 1954 г. Неслучайно она пишет, что «неравная, жестокая борьба с торжествующими силами феодальной реакции придала им (произведениям Караваджо. – А.М.) боевой, суровый характер и определила формирование страстной и неуравновешенной натуры Караваджо и трагичность его судьбы»^[60].

Столь же героичны образы Караччоло, Сальватора Розы и других неаполитанских мастеров первой половины XVII в. Эти образы привлекли к себе внимание Знамеровской еще в годы ее работы над кандидатской диссертацией о Рибере (1949–1950), позже им были посвящены статьи «О восстании Мазаньелло и неаполитанской живописи первой половины XVII в.» (1968, Рукописный отдел РНБ. Ф. 1239. Д. 15), о Караччоло (1973, Рукописный отдел РНБ. Ф. 1239. Д. 20). Поэтому, хотя монография «Неаполитанская живопись первой половины XVII в.» вышла в 1978 г., работа над текстом явно шла еще в 1960-е годы. Названная книга сильно отличается от других книг Знамеровской, которые были посвящены конкретному крупному мастеру – Рибере, Караваджо, Мантенье, Мазаччо, Тициану, Веласкесу. Монография посвящена единому реалистическому направлению в неаполитанской живописи первой половины XVII в. и, соответственно, целому ряду мастеров, интересных, талантливых, но в искусствоведении отошедших на второй план перед мастерами барокко и классицизма. «Неаполитанская живопись» отличается актуальностью, потому что посвящена художникам, которых на тот момент только недавно благодаря ряду исследователей удалось вывести из забвения. Знамеровская обобщает сведения, разбросанные по разным публикациям как западных, так и отечественных авторов, в единую стройную картину развития реалистического течения. Наиболее близок и родственен ей по духу Сальватор Роза. Это была одна из первых значимых публикаций о Розе «после длительного периода равнодушия к нему, сменившего восторги романтиков, видевших в нем своего предтечу»^[61]. Изучая творчество Розы, она не могла не вспоминать Кавказ. «Очень легко представить себе, что молодой Сальваторьелло, горячий, предприимчивый, романтический, бунтарски настроенный, встречался с такими людьми (бунтарями фуорушити. – А.М.), тайно появлявшимися в городе, и, возможно, сталкивался с их жизнью в горах, куда он действительно мог уходить, стремясь к общению с величественной, грозной, чуждой обыденности природой»^[62], – пишет она. Про 1660-е годы в творчестве Розы она замечает: «Главную роль в творчестве Сальватора теперь играют именно горные, скалистые пейзажи, передающие вместе с обострившимся чувством бурной стихийной жизни Вселенной неуравновешенные, возбуждающие настроения самого художника, рожденные разочарованностью в окружающей жизни и приступами такого отвращения к ней, которое, вопреки общительной натуре Розы, рождало у него стремление уйти в уединение и своего внутреннего мира, и пустынной природы»^[63]. Знамеровская переносит на мастера свои ощущения и переживания, опираясь на свой духовный и психический опыт, пытается понять внутренний мир Розы. «Пейзаж с отшельником» галереи Уолкер в Ливерпуле она описывает следующим образом: «Все живет активной жизнью, говорящей о пантеистическом мироощущении художника, интуитивно воспринимавшего природу как безграничное одухотворенное целое, загадочное, стихийно-подвижное, грозное и прекрасное в своем грандиозном величии. Как установил Салерно, сам термин “ужасная красота” (“orrida bellezza”), излюбленный позже романтиками, уже был найден Розой, о чем свидетельствует одно из его писем»^[64].

Монография «Мазаччо», опубликованная перед состоявшейся в июне 1975 г. защитой Знамеровской докторской диссертации, также была написана задолго до 1975 г. В своей автобиографии, датированной 1973 г., Знамеровская писала: «Я закончила докторскую диссертацию на тему “Проблемы кватроченто и творчество Мазаччо”, сдав ее в сокращенном виде для публикации в университетском издательстве. Защита моя зависит от сроков выхода этой книги в свет и, к сожалению, эти сроки достаточно велики (издательство наше очень перегружено). Однако я надеюсь, что дождусь окончания этих сроков в 1975–1976 годах»^[65]. Следовательно, к 1973 г. и текст докторской, и текст книги были уже завершены. И Кавказ, дававший Знамеровской живительные силы для жизни и творчества, не мог не отозваться в этом, пожалуй, главном фундаментальном труде ее жизни.

Эпоха итальянского Ренессанса, особенно в его римско-флорентийском варианте, была сродни ее душе как «время преобладания и господства самого демократического, гражданского и героического по своему пафосу, самого жизнеутверждающего искусства Флоренции в XV веке»^[66]. Она доказывает, что «основные темы искусства» в эту эпоху: «идеальный мир человеческого совершенства, душевной гармонии, мудрости, героичности, красоты побед и красоты даже поражений в борьбе со злом, в которой гибнущий все равно духовно и потенциально торжествует»^[67]. Мазаччо своим, как она подчеркивает, «суровым оптимизмом»^[68], безусловно, импонировал ей духовными и моральными качествами, которые она выявляла в создаваемых им образах и отождествляла с характером и мышлением их создателя: «…Мазаччо выражает… свое драматическое понимание жизни как суровой борьбы и свое утверждение красоты бытия как красоты высоких человеческих переживаний, человеческой силы, стойкости и героичности»^[69], – писала она. Или: «Такова суровость Мазаччо, открытыми глазами смотрящего на жизнь и без смягчения ее жестокой реальности утверждающего ее героическую красоту, ведущую к конечному разрешению противоречий в великой гармонии»^[70].

Мазаччо для Знамеровской ассоциируется с теми мужественными горцами, которые запали ей в душу во время ее кавказских путешествий. «Оба они (Мазолино и Мазаччо. – А.М.), – отмечает она, – были выходцами из одной местности, а для горцев землячество имеет особое значение»^[71]. Она подчеркивает факт происхождения художника из небольшого горного городка и пишет про Мазолино: «Он родился в 1383 г. в той же горной области, из которой происходил Мазаччо»^[72].

Во фреске Мазаччо «Подать» из капеллы Бранкаччи во Флоренции Знамеровская обращает внимание не только на демократический типаж и героичность образов Христа и апостолов, но и на окружающий пейзаж: «Монументальные образы как бы сродни далеким, обобщенно переданным, огромным хребтам, уменьшенные расстоянием и тающие в воздухе формы которых делают рисующиеся перед ними фигуры преувеличенно большими и осязаемо массивными»^[73]. «Вехами, усиливающими наглядность глубинного пространства, являются деревья, похожие на горные сосны со стройными голыми стволами»^[74]. Сам пейзаж работ Мазаччо в сознании ученого тоже ассоциировался с пейзажами ставшего для нее родным Кавказа.

Действие фрески «Крещение неофитов» из капеллы Бранкаччи, по ее мнению, тоже происходит «в диком горном ущелье»^[75]. Во фреске «Раздача средств общины» (там же) ученый обращает внимание на женщину с ребенком, с достоинством подходящую за своей долей имущества: «…выразительность этой свободной, горделивой женщины, тип которой, должно быть, был хорошо знаком Мазаччо в горных селениях его детства и которую он здесь поднял до обобщенного идеала»^[76]. Опять в этой фреске «величественный горный фон, открывающийся в глубине (композиции. – А.М.)»^[77]. И последователи Мазаччо тоже ассоциируются для Знамеровской с горцами: «…короткого расцвета достигает рано оборвавшееся могучее творчество Андреа дель Кастаньо, сурового крестьянина-горца, более всего близкого Мазаччо монументальной силой, демократизмом и драматическим мироощущением»^[78].

«Мазаччо» – плод долгого развития ученого, итог созревания и отстаивания ее концепции истории искусства вообще и истории искусства итальянского Ренессанса в частности. Защита докторской диссертации Знамеровской, по материалам которой была издана книга, протекала драматично. Сама процедура защиты длилась шесть часов, она проходила при двух отрицательных внешних отзывах. Считалось, что концепция Знамеровской о простом товарном хозяйстве как почве культуры Ренессанса несостоятельна, так как дискуссия о социальном базисе Ренессанса была к этому времени уже закрыта, а результатом ее стали постулаты, которые не подлежали обсуждению. Между тем Знамеровская заново поднимает эту проблему и формулирует свою концепцию, получающую в книге убедительную аргументацию. Мы уверены, что со временем этот труд ученого будет открыт заново и будет понято его значение для понимания переворота, происходящего в эпоху Возрождения. Знамеровская долгое время изучала искусство Ренессанса, читала по нему курс лекций, писала статьи и книги о мастерах этой эпохи, ездила в Италию в 1961 г., но, чтобы оживить исследуемые образы в своем сознании, она привлекала свой жизненный опыт, и здесь для нее огромную помощь оказал опыт общения с природой и людьми Кавказа, зафиксированный, осмысленный и проанализированный в книге «Горы и встречи».

Видимо, кавказские впечатления Знамеровской помогали ей и в истолковании и интерпретации творчества Веласкеса. Как уже указывалось, рукопись книги, изданной в 1978 г., была готова еще к 1966 г. и хранится в Ленинградском отделении ЦГАЛИ (Ф. 122. Ед. хр. 3). В отличие от Риберы, Караваджо, Сальватора Розы и Мазаччо, Веласкес – придворный живописец, человек скорее замкнутый и даже флегматичный, но в нем присутствует та внутренняя несгибаемость и верность своему творческому кредо объективного наблюдателя жизни, которые должны были импонировать Знамеровской. В «Веласкесе» кавказские реминисценции не столь явны. Но можно предположить, что именно Кавказ вспоминала Знамеровская, когда писала о «Поклонении волхвов» (Мадрид, Прадо), что «в ночной сцене Мадонна изображена в виде простолюдинки, закутанной в платок и держащей на коленях плотно завернутого ребенка. Это усиливает конкретную жизненность сцены, происходящей в декабре, когда даже в Андалусии достаточно холодно, особенно ночью»^[79]. Или когда описывала «Севильского продавца воды» (Лондон, Эпслихаус): «…картина полна вдохновения. Она говорит о живом чувстве благословенной прохлады в тяжкий зной под глубоким навесом, о священной свежести чистой воды, от которой запотел стакан, о живой симпатии к изображенным людям, об уважении к горделивой осанке старика, пронесшего высокое человеческое самосознание сквозь долгие годы испытаний и лишений»^[80]. Или когда смотрела на конный портрет Бальтасара Карлоса (Мадрид, Прадо): «В соответствии с возрастом инфанта Веласкес выбрал и момент суток, и определенный период в жизни природы. Картина изображает раннее весеннее утро. Синеватые горы покрыты снегом, белый туман поднимается из глубины долины. Освещение холодное, серебристое. По небу несутся серо-сизые облака с белыми краями. Кажется, зритель ощущает свежесть того ветра, который развевает гриву и хвост пони, играет розовым шарфом инфанта, гонит облака и проносится со свистом среди пустынных, диких просторов пейзажа. Картина отличается исключительной правдивостью и красотой колорита»^[81].

Таким образом, книгами Т. П. Знамеровской, появлявшимися начиная со второй половины 1950-х годов, мы обязаны в том числе и Кавказу.

Знамеровская много пишет о своем презрении к обывательщине и ее ценностям^[82]. Всеми силами души она ненавидит то, что считает мещанством: мелочность, погруженность в материальное, в быт, в пустую трату жизненных сил и времени. У нее чаще всего не складываются отношения с представительницами ее пола, которые волею судьбы оказываются ближе к земным, материальным проблемам. Тем более что Знамеровская была для многих «белой вороной», «чудачкой», порывающей с законами жизни своего пола.

Еще в юности Знамеровская поставила себе две основные цели: найти любимого человека, соединить с ним свою жизнь и стать искусствоведом. Первую цель она осуществила и стала женой П.С.Чахурского, сделавшего ей предложение руки и сердца еще в 1931 г. В том же году они и поженились. И жизнь их была не простой, но счастливой, о чем Знамеровская много пишет в «Только о личном (страницы из юношеского дневника. 1928–1931)» (в Рукописном отделе РНБ эта рукопись называется «Юношеский дневник»)^[83] и в воспоминаниях «Любовь и жизнь. Первая часть»^[84]. Что же касается второй цели, здесь все было сложнее. Она окончила Горный институт, работала, потом поступила в университет, завершила обучение в нем (с перерывом на военные годы), поступила в аспирантуру, защитилась, была принята на кафедру истории искусства в качестве преподавателя. К 1950 г. и эта цель была достигнута. Знамеровская – необычайно волевой и сильный человек! Но, видимо, после того, как цели были достигнуты, наступило состояние некоторой опустошенности. Об этом можно догадаться только по стихам того времени. Внешне, скорее всего, это никак не проявлялось. Как человек, умеющий себя сдерживать и напрягать свою волю до максимального предела, порою Знамеровская, наверно, переживала состояние упадка. Так было в детстве после разочарования в религии^[85]. Так было после первого неудачного объяснения с предметом своего горячего чувства в 1929 г.^[86], так могло случиться и теперь. Каждый раз Знамеровская сама ищет для себя лекарство, находит способ вернуть себя к жизни. Как человек активный, она не могла стоять на месте, ей нужны были новые цели, новые завоевания, новые впечатления. В поисках такой пищи для ума и воображения она и отправлялась на Кавказ.

Неслучайно точкой притяжения для Знамеровской стали горы. Горы поразили ее и зажгли в ней любовь к себе еще в годы ее юности. Тогда она полюбила их на всю жизнь, съездив в Крым по путевке в дом отдыха^[87], а потом пройдя через Крымские горы с экспедицией геологической практики после первого курса Горного института в Днепропетровске^[88]