От автора

Когда моя дочь училась в первом классе, им задали в школе нарисовать свою комнату. Наташа нарисовала ее простым карандашом в альбоме для рисования и показала мне. Это был вид комнаты от входной двери, в глубине ее было окно. Все было на своем месте – это был очень хороший для первоклассницы рисунок! – но каждый предмет был изображен таким, каким его видела Наташа, когда им пользовалась. Так, настольная лампа была изображена снизу, как она ее видела, когда учила уроки. Под кроватью был нарисован ящик с игрушками, хотя от двери его не было видно, но Наташа всегда видела его, когда подходила к кровати. Письменный стол был изображен с той стороны, где она сидела, тогда как от двери была видна противоположная застекленная половина с книжной полкой. Я подвела Наташу к двери и показала, что оттуда все выглядит не совсем так. Рассказала про закон перспективы. И предложила ей исправить рисунок – стереть то, что неправильно, и нарисовать по правилам. И ребенок стер и нарисовал «правильно», в соответствии со взрослым ви́дением и законами перспективы. До сих пор я чувствую себя преступницей, когда думаю об этом своем вмешательстве. Чудесный рисунок, запечатлевший мир, увиденный глазами ребенка, был навсегда утерян! И всегда ли закон – перспективы или любой другой – прав, заставляя нас изображать то, что мы видим, по установленным кем-то правилам? Я вижу, как усердно стирают ластиком многое, что реально существовало во времена моего детства, и рисуют взамен другое, с позиций сегодняшней перспективы, которая завтра может быть заменена другой. Черное часто становится белым, белое черным, красное – серо-буро-малиновым в крапинку. А иногда столь усердно трут резинкой, что бумага протирается до дыр и исчезает часть обстановки, в которой мы выросли. И когда я нашла свои старые школьные дневники, мне показалось интересным рассказать о том времени так, как это виделось тогда, забыв о том, что положено говорить сегодня. Хотя записи немногочисленны и нерегулярны, в них запечатлено время без ретуши и без патины, что помогает не соврать и не сфальшивить.

Эта книга не автобиографическая, ведь такой дневник могли вести в те годы многие девочки. Ничего в нем нет необыкновенного, это не дневник вундеркинда Али Эфрон, дочери гениальной Марины. А то, что не вошло в дневник, я тоже старалась не замутить сегодняшним восприятием, не смотреть ни сквозь розовые, ни сквозь черные очки. Это не только мой опыт, но и моих близких и друзей, которые росли в то время, которое, удаляясь, порой уносит с собой и пространство, в котором протекала наша жизнь. Так, город на Урале, где я жила в школьные годы, «стоящий на калийных копях, в буквальном смысле уходит из-под ног. Образовался огромный провал… гигантская воронка, которая продолжает увеличиваться в размерах». Так пишут в газетах. В зону возможного проседания грунта попали двадцать девять жилых домов, две школы, два детских сада и участок железной дороги. Среди них мой дом, мой детский сад, обе школы, где я училась. Там теперь никто не живет, не учится, не бегает по улицам. Они пусты. Разрушен Дворец культуры, в котором кипела жизнь, с которым связано столько воспоминаний. Земля, по которой я ходила тринадцать лет, исчезает, как древняя северная страна Гиперборея, которая, согласно легенде, могла находиться и в районе Уральских гор. Как писал древний историк, «за этими горами, по ту сторону Аквилона, счастливый народ (если можно этому верить), который называется гиперборейцами, достигает весьма преклонных лет и прославлен чудесными легендами… Нельзя сомневаться в существовании этого народа».

Эта книга посвящается городу моего детства, моим старым товарищам и учителям, которые, казалось, потерялись навсегда, а теперь иногда возвращаются благодаря Интернету, моему дедушке, который был арестован и бесследно исчез задолго до моего рождения и которого я подарила своей героине. Может быть, мы еще научимся видеть ушедшее время таким, каким оно было, и тем самым не дадим нашему прошлому исчезнуть бесследно. Ведь у человека и народа без прошлого не может быть и будущего. Недавно ушедшая из жизни Ольга Бешенковская, может быть, лучшая из «котельных поэтов», отвергшая сначала доперестроечную несвободу, а потом перестроечный карьеризм и лицемерие «халявного рая» эмиграции, писала, что «если бы каждый из нас вгляделся в себя не под сиюминутным углом честности, в обществе бы не было такой конфронтации. Ибо все мы жили в этой стране и этом времени».

Детство и отрочество в Гиперборейске, или В поисках утраченного пространства и времени

«…слово лишь социальное сырье, и чрезвычайно податливое и обратимое. Но зачем пользоваться сырьем, когда можно иметь полуфабрикаты?.. «Полуфабрикатами» также могут быть и личные происшествия с автором, насколько это действительные и, стало быть, искренние непорочные факты. Ведь искусство получается… в результате сложения (или помножения) социального, объективного явления с душой человека…»

Андрей Платонов. Фабрика литературы

 
Весов холодных помню я прикосновенье,
спиною помню
И сладкой струйки внутрь тёплое теченье
губами помню.
Потом – провал. Потом – как озаренье
открылось зренье.
Жужжанье мух. И новым ощущеньем
открылся слух…
 

Катя Яровая

1

Темно. Холодно. Нева. Аню несут на руках. Ей нет двух лет. Громкие хлопки залпов. Взлетают и падают охапки разноцветных огней над Невой. Красиво и страшно.

Днем на улицах весело. Лошади с косичками, в косички вплетены голубые или красные ленты. Дяденька без ног на дощечке с колесами мчится по тротуару, отталкиваясь от асфальта деревянными утюжками.

2

Два года. Нянька Нюра. Она злая. Проколола Ане уши и вдела сережки. Папа и мама негодуют. Аня не любит Нюру, не слушается ее, не хочет одеваться. Надевает платье, как штаны, просунув ноги в рукава и, поддерживая подол руками на талии, выходит на кухню. Она думает, что это очень смешно, но никто из соседок не смеется. Нюра тащит ее в комнату, больно бьет. «А еще девочка называется! Сиди здесь! Чтоб я тебя больше не видела!»

В комнате поет маленький голубой радиоприемник. Аня перестает плакать и поет вместе с приемником «Две ласточки». Очень красивая песня, особенно одно место без слов, где только голосом выпевается чудесная мелодия. Как в «Жаворонке» и «Соловье», которые тоже часто поют по радио, и папа их поет. Он очень хорошо поет, и Аня ему подпевает. Она уже узнаёт и может напеть сорок арий, романсов и песен, папа записывает их в записную книжку. Она давно уже умеет хорошо говорить, но почему-то в последнее время говорить стало трудно. Говорят, это потому, что она испугалась. Аня знает, что ей полезно петь, и поет даже больше, чем раньше. А еще дедушка с ней занимается. Они забираются с ногами на большую высокую кровать, где ночью спят мама с папой, и хором говорят нараспев «мама, па-па, А-ня, ду-ра» – и смеются. «Ho-га, ру-ка, по-па» – и опять смеются. Дедушка немножко шалун, а папа большой шалун. Он поднимает Аню на одной руке к потолку, мама говорит ему «перестань!», а Аня кричит «еще, еще!».

У дедушки своя маленькая комната, а в большой комнате живут мама с папой, Аня и раньше жила Нюра, но больше она у них не работает. Аня теперь ходит в академический детский сад. Ей еще нет трех, но дедушка договорился, и ее приняли, потому что она говорит не хуже трехлетних – она уже не заикается – и очень самостоятельна. «Я сама!» – говорит она, когда взрослые хотят ей помочь. Шнурки на ботинках умеет завязывать не хуже мамы и даже лучше папы, он их по-другому завязывает, труднее. Даже шарф не дает завязать сзади, как у других детей, и у нее единственной он завязан под подбородком. Они ходят гулять парами. Солнце такое яркое, капли падают с крыш. Все дети сняли варежки, и они болтаюся из рукавов на резинке. Аня ходит в паре с Татой Ивановой. Хорошее имя – Тата.

Кто-то разбил стакан с киселем, и воспитательница ругает Аню. «Это не я!» Но воспитательница не верит и ставит ее в угол, а вечером жалуется папе. «Это ты сделала?» – спрашивает папа. «Нет!» Не может же она сказать, что она, если это не она. Кто – Аня не знает. «Аня никогда не врет, – говорит папа. – Она всегда говорит правду». Ане приятно, что папа ей верит. Оказывается, она никогда не врет, а она и не знала!

Мама и папа взяли Аню на первомайский парад. Ей разрешили снять пальто и остаться в нарядном синем шерстяном платье с белым воротничком. У нее новый красный фетровый капор, в руке красный флажок. Всюду музыка, цветы, папа иногда несет ее на плечах, и Ане хорошо все видно. Дядя Веня из папиного университета подарил ей «раскидай» и «уйди-уйди». Никогда еще ей не было так весело.

Летом Аня едет с садиком на дачу. Большой дом с колоннами, большая лужайка. Мама с папой приезжают к ней по воскресеньям. К их приезду Аня всегда надевает светло-голубое батистовое платье с вышитой кокеткой, от которой колоколом расходится слишком длинная юбка, и собирает для них букет цветов. Потом они уезжают, а Аня остается. А однажды они приехали и забрали ее с собой, хотя другие дети остались. Анина кроватка стоит теперь в дедушкиной комнате, она будет там жить. Дедушка уехал далеко-далеко. В садик она ходить больше не будет, ведь это дедушка работал в Академии наук, а не мама с папой.

Папа учится в университете, во время войны он не учился, потому что был на фронте. А бабушка погибла во время войны от бомбежки. У папы есть орден, медали, офицерский ремень и планшет, с которым Ане можно иногда играть. А ремнем папа однажды вечером шлепал Аню. Она лежала в своей кроватке, а папа сидел рядом на стуле, размеренно опуская ремень. Ане не больно, потому что на ней синие теплые штаны с начесом, которые ей обычно надевают в холодную погоду, но ужасно обидно. Папа хотел, чтобы она перестала плакать и спала, тогда он перестанет ее шлепать, а она всхлипывала и не могла остановиться.

Когда мама поздно приходит из аспирантуры, Аня проводит вечера с папой и его друзьями. Они играют в преферанс и курят, над столом поднимается синий дым. Они рассказывают анекдоты и смеются. Аня говорит, что тоже знает анекдот. «К одной тетеньке пришел дяденька умывальник чинить, и тут пришел муж. Дальше я не помню, но очень смешно». Все смеются. И Аня смеется, как большая. Только папа не смеется. А дядя Веня садится на пол напротив Ани, и они начинают играть, катая друг другу большой мяч. Потом мама приходит из аспирантуры, открывает форточку и ругает мужчин, что столько курят при ребенке.

Днем Аня ходит к соседке тете Шуре. У тети Шуры железная кровать с белым кружевным подзором, занавесками на спинках с обеих сторон и пирамидкой из подушек. В комнате у нее всегда темно, у Ани светлее. Тети-Шурин муж дядя Володя хороший, он любит Аню. Еще он любит водку. Иногда по вечерам тетя Шура кричит у себя в комнате. Она носит длинные темные юбки. Вместо одной ноги у нее большой деревянный ботинок. Она медленно поднимает его при ходьбе и тяжело ставит на землю.