Мы болтали с ним до позднего вечера, пили чай, листали мой старый семейный альбом. Я окончательно поняла, что для этого человека являюсь верхом совершенства – потому что даже мои детские фотографии не произвели на него должного впечатления. Мне вдруг в голову пришла забавная мысль – в Мите сочетаются лучшие черты двух моих мужей – он меня обожает, но не до такой степени, чтобы не видеть во мне человека.

В половине второго он спохватился:

– Мама волнуется! Надо ей позвонить.

– Оставайся, – великодушно предложила я. – Метро уже закрыто, а в нашем районе такси ты вряд ли поймаешь.

Он даже побледнел от волнения.

– Оставайся, – повторила я и добавила: – Я поставлю раскладушку на кухне.

Он позвонил своей матери, предупредил ее. Не знаю, что уж она ответила ему, но вид у него был унылый, когда он расправлялся с французской раскладушкой. Странно – ведь ему уже тридцать, наверняка он не в первый раз ночует не дома, а до сих пор мамочки боится... Представляю, что она сейчас сказала ему по телефону!

Я предложила Мите остаться исключительно из благородных побуждений, ни о чем таком эротическом не помышляя, – очень уж на меня подействовал этот вечер. Я легла в комнате и тут же заснула. Лишь одна мысль проплыла в погружающемся в дрему сознании: «Всем хорош, но – увы! – мамочкин сынок». Бороться с мамочками было для меня слишком утомительно.

Следующим днем было воскресенье.

Я, по обыкновению, проснулась очень поздно и о Митином присутствии вспомнила не сразу. «Наверное, ушел», – подумала я, вслушиваясь в тишину, царящую за дверью. Ситуация, в которой мы оказались, была довольно пикантная: Митя вполне мог заявиться ко мне среди ночи, и мне даже было немного обидно, что он этого не сделал. Хотя, если честно, я бы все равно его выгнала обратно на раскладушку.

Я оделась и вышла на кухню, заранее обиженная на своего кавалера за то, что тот ушел без предупреждения.

Но Митя и не думал уходить – он сидел за столом, раскладушка и постельное белье были аккуратно сложены.

– Доброе утро! – сказал он.

– Доброе... – Я взглянула на него внимательнее и вдруг заметила, что вид у него какой-то странный: словно он за ночь успел переболеть тяжелой болезнью – круги под глазами, нездоровый цвет лица, искусанные, пересохшие губы. – Что это с тобой? Ты спал?

– Нет. – Он виновато улыбнулся. – У тебя есть бритва?

– Есть, только тебе, наверное, не подойдет. Фор вумен... Ты из тех людей, кто только дома может спать? Я тоже, кстати, такая. Терпеть не могу чужой обстановки.

– Таня, я похож на сумасшедшего? – неожиданно спросил он.

Я опешила:

– Н-не очень... Это я скорее похожа.

– Целую ночь я думал о тебе. Я думал, что ты меня выгонишь, если я вздумаю зайти к тебе в комнату.

– Так оно и было бы...

– Больше никогда, никогда не зови меня к себе. Это так мучительно! Я чуть не умер, представляя, как ты спишь там, за стеной, совсем рядом...

Все-таки он был удивительный человек – мог так честно рассказать о том, в чем другой мужчина вряд ли признался бы. Я хотела было обратить все в шутку, но не смогла. Мне стало его так жаль, что просто чуть сердце не разорвалось, – я подошла к нему, села на колени и крепко обняла.

Все мои прежние романы неизбежно заканчивались замужеством – почему так получалось, я не знаю. И я подумала о том, что если сейчас заведу очередной роман, то он непременно закончится штампом в паспорте, а я этого совсем не хотела.

Хуже всего было то, что Митя задрожал и, кажется, чуть не упал в обморок. Чересчур долго он ждал ответных чувств, особенно после этой ночи, когда я так бессовестно и безмятежно храпела за стеной, лишив его последней надежды.

Мы поцеловались медленным, долгим поцелуем, а потом все завертелось, словно в моей кухне открылась дыра в иное измерение и нас с Митей туда засосало. «Это не любовь, это жалость», – последнее, что я подумала...

Есть фильм, название которого мне запомнилось, – «Тот, кто нежнее». Определение названия полностью подходило Мите – я еще в жизни не встречала такого ласкового мужчину. Просто оторопь брала от тех гигантских залежей нерастраченной нежности, которые в нем были, словно рос он сиротой в детском доме. Я чувствовала себя мухой, которая неосторожно села на мед и моментально увязла в липкой сладкой массе.

Но прогнать Митю, отдалить его на некоторое, хотя бы минимальное, расстояние у меня духу не хватало. Он, наверное, без меня просто умер бы. «Ладно, – успокаивала я себя, – без мужчины женщина все равно не должна жить. Пусть тогда будет он, а не еще кто-то...» Близкие подруги в очередной раз удивлялись тому, как мне повезло: по их мнению, Митя был просто идеален. Но мне жилось не очень-то легко, ибо чрезмерная зависимость одного человека от другого всегда угнетает.

Он хотел быть все время со мной – есть, спать, гулять, провожать на работу, встречать после нее, торчать на репетициях в театре и прочее. Я и не думала, что может оказаться тяжело от того, что кто-то другой готов разделить с тобой каждое мгновение жизни, ибо хоть самая небольшая, но внутренняя свобода необходима. Первый муж был тоже склонен к обожанию, но его интересы ограничивались рамками супружеского ложа. Я дала себе слово – терпеть, пока могу, потому что оттолкнуть Митю, не почувствовав себя при этом самым жестоким в истории человечества убийцей, было нельзя.

Однажды на репетиции одного из наших спектаклей появился титулованный режиссер, долгое время преподававший за границей и теперь немного подзабытый. Но я его сразу узнала по лысине и огромным кавалерийским усам – как раз накануне смотрела передачу о кино. Он долго болтал с нашим, краем глаза наблюдая за тем, что творилось на сцене. Мы пытались поставить пьесу по Куприну. Я, естественно, получила роль Олеси...

Через несколько дней режиссер позвонил мне домой и предложил сыграть роль в его новом фильме. Нормальная актриса, наверное, должна была обрадоваться такому предложению, а я затосковала, впала в уныние.

– А получится? – вяло спросила я. – У меня ведь специфическое амплуа...

– Да ерунда все это, – успокоил меня режиссер, вместо «ерунды» произнеся совсем другое слово, – мне типаж твой очень понравился. Колоритная ты девка, скажу я тебе...

Я согласилась, хотя точно знала, что опозорюсь. Мне прислали сценарий, который, по нынешним временам, оказался весьма недурен, кроме того, я успешно прошла пробы, других конкурентов у меня не оказалось. Правда, я никак не могла предположить, что придется работать в весьма специфических условиях. Я в таких еще не работала.

Проще говоря, съемки фильма оказались настоящим адом.

Сюжет был довольно прост и, по нынешним временам, даже тенденциозен – Белоруссия, Полесские леса, коллективизация, брат на брата... Словом, история переосмысливалась заново.

Полесье не Полесье, но всю нашу съемочную группу завезли в жутко глухие места, где не было ни одного намека на цивилизацию и до ближайшего райцентра в случае надобности приходилось добираться часа два на старом «уазике» (фильм-то был малобюджетным). Мы жили в ветхих вагончиках, умывались водой из колодца, пухли от укусов невероятного количества комаров, но режиссер был в полном восторге от натуры. Пока он жил в ухоженной Англии, а потом в чинной Германии, очень отвык от российских диких просторов.

Другие актеры довольно терпеливо переносили весь этот кошмар. Я же, вероятно, по избалованности своей и недостатку опыта, была в ужасе. И непременно бы сбежала, если б знала, в какую сторону.

Мою героиню по ходу сюжета несколько раз пытались изнасиловать то красные, то белые, а в перерывах страстно хотел убить какой-то полоумный деревенский дядька. Близкие родственники ее били, заставляли заниматься тяжелым сельским трудом... Правда, моя героиня тоже была не лыком шита – дядьку она убила сама, красных с белыми оставила с носом, а от работы отсиживалась на болотах. Полный мрак.

Я ходила с утра до вечера в драной ветоши, которую и одеждой-то назвать стыдно даже для времен коллективизации, да еще для убедительности вымазанная болотной грязью. Перед каждой съемкой мне делали колтун из волос на голове.

Привыкшая к городским удобствам чистюля, я едва не умерла от отсутствия ванны и чистого белья. Иногда мне просто не хватало сил смыть с себя вечером грязь, я плакала и проклинала все на свете, каждый день мечтая о Москве, о Мите и моей хорошенькой квартирке. Я утешала себя только тем, что роль у меня второстепенная, что главной героине еще хуже, поскольку ей не удалось-таки отбиться от белых.

Целый месяц мы проторчали в этой глуши, а потом вернулись в Москву и доснимали оставшиеся сцены в павильоне. Фильм еще не был закончен, а я уже дала себе слово больше никогда не связываться с кино... Только театр!

В мое отсутствие Митя жил у меня дома, ухаживал за Луи, который к моему возвращению превратился в огромное, очень флегматичное существо, больше похожее на свинью, чем на молодого кота.

– Как же ты долго, – с тоской произнес Митя, когда мы отмечали мое возвращение. – Еще чуть-чуть – и я бы умер без тебя.

– Что, правда? Как чудовище в «Аленьком цветочке»?

– Ты считаешь меня чудовищем? – немного обиделся он. Митя был самолюбив, впрочем, как и все остальные мужчины в мире. – К тебе там никто не приставал?

– Нет. Я была такой чумазой, что ко мне и подойти близко было страшно.

– А говорят, все эти режиссеры и прочая богема – страшно порочные люди, для них чем хуже, тем лучше...

– Митя, я ведь тоже в некотором роде богема...

– А тебе кто-нибудь там понравился?

– Никто.

– Этот актер, что сыграл главного героя, – очень стильный мужчина...

– Митя, с нами была его жена, которая играла Марийку, главную героиню то есть, она к нему никого на пушечный выстрел не подпускала. Даже если бы я захотела добиться взаимности у этого слюнявого манерного хлыща, у меня бы все равно ничего не получилось – Марийка бы глаза выцарапала! Кстати, ты же знаешь мои принципы – ничего общего с коллегами...

Он не был ревнивым, но, по-моему, мысль о том, что я могу полюбить еще кого-нибудь, доставляла ему мучительную боль, и я, будучи в душе человеком милосердным, старалась развеять все его страхи. Не могла же я ему сказать, что актер Коломийцев был страшным бабником, не пропускавшим ни одной юбки, – даже жена на него давно рукой махнула, смотрела на все его похождения сквозь пальцы, – и что в свободное время в той глуши было совершенно нечего делать, только водку пить да амуры крутить. Я, конечно, мужественно держалась, но пару раз пришлось целоваться с Коломийцевым в стогу сена, под леденящий сердце комариный писк...

Поздней осенью фильм вышел в прокат и имел неожиданный успех. «Багровый туман» – так он назывался – очень хвалила критика, его собирались даже представить на очередном кинофестивале как лучшую картину года. Странно, я совсем не ожидала, что из всей этой грязи, слез, комариных укусов, отсутствия удобств, истерик главной героини и солдатского мата режиссера выйдет что-то стоящее. Но, оказывается, вышло – получился довольно милый лирический фильм с большой долей комедийного элемента. Актер Коломийцев еще громче прославился. Мне звонили какие-то люди, поздравляли, что было для меня удивительно – роль моя казалась мне не такой объемной и не такой заметной, но, видимо, в ней что-то было.

И настал час в моей жизни, когда я вдруг почувствовала, что окончательно избавилась от призраков детства – меня не мучили больше комплексы, я бесповоротно осознала, что красива, что, как и все, достойна счастья, меня любят и не надо больше никому ничего доказывать. Я проснулась ночью посреди густых зимних сумерек – рядом мирно спал Митя, а в ногах, свернувшись в клубок, общительный оранжевый кот по имени Луи... Чем не идиллия, не уютная картинка счастливой семейной жизни! За окном тихо падал снег – казалось, что где-то там, по заснеженным глухим тропам, где снимался летом «Багровый туман» и бессовестный женолюб Коломийцев целовал в стогу сена рыжую, веснушчатую и чумазую Фроську (так звали мою героиню), идет неторопливо пожилой мужичок с длинной седой бородой в красном тулупчике, перекинув через плечо мешок. А в мешке у него – сюрпризы и подарки для всех тех, кто ждет его в городе. Одним он подарит богатство, другим счастье, третьим любовь... Я была уверена, что, кроме этих добрых подношений, без которых и не представляется Новый год, ничего у него в мешке нет. Только хорошее – так представилось мне той тихой снежной ночью, в тепле толстого верблюжьего одеяла, рядом с тихо посапывающим мужчиной, который без меня даже своей жизни не представлял. Я была известна, появились перспективы...

И правда, Рождество мы встретили очень счастливо – со смехом, шутками, с отличным настроением. На Луи мы надели красный колпак Санта-Клауса, повязали пижонский бант, подарили ему специальный подарок, купленный в магазине для животных, – какой-то кошачий деликатес в виде хорошенькой глазированной мышки. Митя, со всем присущим ему романтизмом и сентиментальностью, тоже преподнес мне сюрприз – встал передо мной на колени и попросил руки и сердца. Чего мне стоило не расхохотаться – я не знаю, у меня потом мышцы лица болели от сдерживаемых усилий. Но я все-таки не рассмеялась. Очень чинно и благородно я ответила, что подумаю, изобразив своим видом, что окончательный ответ будет наверняка положительный.

Я точно знала, что не стану радикально менять свою жизнь – мне сейчас и так неплохо было. Митя – прекрасный человек, но что-то в глубине души мне подсказывало, что бродит где-то мой настоящий герой, с которым я буду счастлива как ни одна женщина на свете. Это ощущение прекрасного будущего так и бурлило во мне – я радовалась хорошему настоящему и ждала каких-то грандиозных перемен.

А пока я жила рядом с Митей, тем более что у него недавно умерла мама и мне как-то неудобно было бросать его.

В один из последних зимних дней, когда все новогодние праздники уже закончились и с нетерпением ожидались первые весенние, мне позвонили. Я сразу узнала голос – Нина Пирогова, бывшая староста нашего класса. Похоже, даже спустя годы желание все организовывать и устраивать общественные мероприятия ее не покинуло.

– Привет, Танюха! – заорала она (сколько я ее помнила, Нинка не умела говорить нормальным голосом, даже стихи, которые в школе задавали выучить наизусть, она читала командирским басом). – Поздравляю – ты теперь у нас кинозвезда!

– Спасибо, – вежливо ответила я. – Ты о том фильме? Но это пока только одна известная роль в моей карьере...

– Да ладно тебе! – добродушно перебила Нинка. – Скромность в наше время уже порок. Ты вроде и в театрах играешь?

– Да, я закончила театральное училище...

– Ладно, потом подробности своей звездной жизни расскажешь. Я тебе вот по какому поводу звоню: есть хорошая мысль собраться всем вместе.

– В каком смысле?

– Ну ты даешь! Известно в каком – бывшие одноклассники, как-никак... Десять лет, Танита, – юбилей!

– Что?! – Теперь настала моя очередь форсировать голос. – А ведь правда...

Я никогда не считала годы и не цеплялась за даты, но в этом юбилее было нечто особенное – грусть и удивление разом навалились на меня. Я словно только сейчас осознала, что время не стоит на месте и вот уже десять лет отделяют меня от детства. Картинки прошлого поплыли перед моими глазами...

– Танита, ты что замолкла? – вернул меня к реальности голос в трубке.

– Очень хорошо, – сказала я уже спокойно. – Конечно, надо нам всем встретиться. А то я даже и не знаю, кто как живет. Старые друзья растерялись куда-то...

– Еще бы – ты же богема!

– Ниночка, по характеру своему я никак не могу считаться богемой...

– Ладно, ладно, потом расскажешь! Короче – мы решили снять на вечер нашу кафешку. Естественно, с каждого носа энная сумма.

– Какую кафешку?

– Да «Ромашку» же! За выпить-закусить платишь отдельно или несешь с собой, если бедная... Господи, что же я говорю! Ты же там небось на «Мерседесах» ездишь!

Объяснять ей что-либо было бесполезно – Нинка была из тех шумных, но, в общем-то, довольно беззлобных людей, которые никогда не слушают собеседников, и так зная все наперед. Вернее, думая, что знают.

– Нина, а ты про кого-нибудь знаешь?

– Да почти про всех!

– Как там Катя Варшавская, Вовчик Петросян, Бубнилова... Ох, эта невероятная Бубнилова, помнишь, как она...

Мы болтали с Нинкой, и я все отчетливее понимала, что совсем не о тех хотела спросить. Но непонятный, суеверный страх мешал мне это сделать, и я положила трубку на рычаг, так ничего и не узнав о Серже Мельникове. «Отчего же я вдруг так разволновалась?» – спросила я себя, подойдя к окну. Там на ослепительном солнце умирала зима – капало с крыши, текло ручьями с длинных страшных сосулек, во всем воздухе летали какие-то брызги, словно оттаивало само голубое небо, и даже сквозь заклеенные рамы было слышно, как неистово чирикают воробьи. «Неужели вот оно, счастье, которое наконец пришло ко мне и которое я давно предчувствовала?» – эта мысль обожгла меня огнем.

Вечером пришел с работы Митя. Он уже жил у меня – пустая квартира на другом конце города пугала его, наводила тоску. Бедная его мамочка, совершенно напрасно я когда-то разозлилась на нее...

– Ужасно голоден, – сказал Митя, торопливо раздеваясь в прихожей. – Представляешь, шел и всю дорогу думал, чем ты сегодня угощать будешь.

– Тебе так нравится, как я готовлю?

– Да, да, я тысячу раз говорил тебе это! – Он обнял меня, прижавшись к щеке ледяными губами.

– Разве на улице так холодно?

– Утром солнышко, а вечером здорово подморозило. Еще не весна, милая...

Я кормила его ужином, а сама все думала о предстоящей встрече.

– Что-нибудь случилось?

– Что? – вздрогнула я.

– У тебя вид какой-то отсутствующий, словно ты обдумываешь какую-то проблему. – Митя отложил вилку и внимательно смотрел на меня. Плохая из меня актриса!

– Еще бы, – мрачно, озабоченно произнесла я. – В следующие выходные встреча одноклассников.

– Так это же здорово! Ты пойдешь? – Он опять взялся за вилку.

– Но мне нечего надеть! – выпалила я первое, что пришло мне в голову. И в тот же момент эта важнейшая мысль вернулась ко мне бумерангом – силы небесные, а ведь мне действительно нечего надеть!

Митя посмотрел на меня снисходительно, улыбаясь краешками губ:

– Мне бы твои проблемы, детка. У меня вот баланс не сошелся сегодня...

– Митя, Митя, мне действительно нечего надеть!

Я бросилась в комнату и стала лихорадочно передвигать плечики на вешалке в шкафу. Страшное возбуждение охватило меня. До юбилея в «Ромашке» было еще несколько дней, но мне казалось, что я стремительно падаю в пропасть. Если там будет Серж Мельников – собственно, из-за него я так и волнуюсь, – то показаться перед ним в каких-то жалких тряпках...

– А вот твой любимый сиреневый костюм, – сзади подошел Митя.

– Только не его. Он старый, вон – даже катышки на боку от сумки.

– А то милое черное платьице?

– Нет-нет, там половина будет в таких же. Сейчас все женщины, как идиотки, носятся с маленькими черными платьицами...

– Вижу длинное, красное – кажется, очень соблазнительно.

– Митя, его я надену, когда мы с тобой вдвоем пойдем в ресторан, но только не в этот раз. Да и туфли под него не подберешь.

Я перебрала целый ворох одежды, пока окончательно не убедилась, что надеть мне совершенно нечего.

Я упала на диван и расплакалась. Если прикинуть, то я тысячу лет не плакала...