Возвращаясь домой, я вдруг ощутила, как снова впадаю в омут бесчувствия, название которому – апатия. Этим недугом я страдала с детства. Порой, без всяких причин, я вдруг погружалась в прострацию и не желала ни думать, ни слушать, ни, тем более, говорить. Все вокруг начинало казаться мне лишенным смысла. Птица, пролетающая в небе, по версии апатичной AND, стремилась в никуда. Люди, идущие по улице, напрасно шли в магазин/домой/на работу/в гости. Ибо зачем? Зачем вообще создан этот мир? Все равно все умрут. Никто и ничто не будет жить вечно. Даже камни разрушатся… Иногда на этой мысли я приходила в себя. «Не все камни разрушатся», – думала я. Почему-то осознание вечности некоторых камней возвращало меня к обычной жизни; начинали теплиться чувства, пробуждаться мысли. И вот уже птица, пролетающая в небе, стремилась к своему гнезду, а людей, идущих по улице, в конце пути кто-то ждал. Не всегда в период апатии возникала мысль о камнях. Иногда он заканчивался так же, как и начинался, – без причины.

Я остановила машину в пустынном переулке. Прикрыла глаза, вяло размышляя о том, что мой брат Абдо, будь он жив, мог бы сейчас позвонить мне и вывести из этого состояния одним вопросом: «Ты что-то узнала про Акима?». Конечно, я ничего не узнала. Жизнь бессмысленна, поиски бесполезны, я больше никогда не увижу брата, а моя жизнь тихо угаснет через несколько лет, в большой пустой квартире…

Что-то шмякнулось о капот с глухим стуком. Я очнулась. На крышке капота лежала тушка голубя.

Ребенок лет восьми стоял за зелеными пышными кустами и с настороженным любопытством смотрел в мою сторону. Из окна второго этажа маленькая старушка грозила ему крошечным кулачком и кричала, что кара небес скоро обрушится на его голову в виде целой груды камней. Он не обращал на нее внимания.

Я вышла из машины. Мальчик за кустами вытянул шею, ожидая, что я буду делать дальше. Я искоса взглянула на него. Он попятился – возможно, решил, что я подниму камень и брошу в него, как он бросил камень в голубя.

Справедливость – вот что должно быть единым для всех, для любого живого существа, не только человека. Однако любое действие и любое понятие требуют разумного подхода. Справедливость не исключение. А иногда справедливость – это просто помощь в нужный момент.

Я осторожно взяла птицу в ладони. Краем глаза я заметила, что мальчик развернулся и убежал. Старушка что-то кричала ему вслед. Я не разбирала слов. Апатия отступила на время, но погрузила меня в ватный туман – мое прибежище. Мне редко удавалось быстро покинуть его.

Голубь пошевелился, открыл мутные глаза. В этих черных бусинках отразилась я – уменьшенная стократ, сумрачный Нильс со спутанными волосами. Мысленно я уже устроила птицу в коробке на своей кухне, мысленно насыпала в блюдце зерна и мысленно набрала воду в пипетку. Но тут голубь затрепыхался. Я раскрыла ладони. Свобода рядом. Все небо – твое.

Он повертел головой, расправил крылья и улетел.

Я села в машину, достала из бардачка упаковку влажных салфеток, вытащила одну и стала тщательно протирать руки, рассеянно глядя прямо перед собой. Новый день угасал. Небо темнело, наполовину покрытое белым облачным одеялом.

«Идеальный мир, – думала я, на средней скорости проезжая знакомые улицы и перекрестки, – было бы проще создавать в первобытном строе. Когда еще нет устойчивых понятий нравственности, но нет и устойчивых понятий зла. Но все равно через сотни лет мир превратится в подобие того, что мы имеем сейчас. Просто потому, что должно быть хоть какое-то равновесие сил. Да и борьба за ресурсы это данность, без выбора. Мы не боги, но и не глупцы. Мы знаем, что идеала нет и не может быть. Во всяком случае, в этом общественном устройстве. Но это не значит, что нам нужно остановиться».

Я вошла в свой подъезд с твердым намерением завтра же поручить Байеру и его помощникам снова обзвонить все заведения, где хотя бы теоретически мог находиться мой брат. Больницы, частные клиники, морги… Он не мог просто испариться, он…

Сзади послышался шорох, по стене метнулась длинная тень. «Тюльпан…» – промелькнула паническая мысль. Я отшатнулась и в следующий момент на мою голову обрушился дом. Или метеорит. Мгновение боли, а дальше – глубокая черная мгла…

3.

«Мы даем мало! Мало! – брат раздраженно бросал слова, время от времени встряхивая головой, чтобы откинуть назад падающую на правый глаз светлую челку. – Где наш идеальный мир? Где то, о чем мы всегда мечтали? Аня, где?! Никакой свободы, никакой справедливости, ничего!.. Общежития, приюты… Твои визиторы… Наш фонд… Этого мало! Почему мы не можем двинуться дальше?!»

Он расхаживал по кабинету, сунув кулаки в карманы темно-серых костюмных брюк с отутюженными стрелками. Накрахмаленный ворот белоснежной рубашки расстегнут на три пуговицы, узел галстука растянут и сдвинут вбок.

Я – в джинсах и красном свитере – сидела на стуле, нога на ногу, обхватив ладонями колено, и молча слушала.

Мы только что вернулись с совещания акционеров завода. Там не произошло никаких неожиданностей, но по дороге в «Феникс» мы увидели аварию, вышли из машины, чтобы помочь, только помогать было некому – на асфальте лежали два накрытых тела, одно совсем маленькое. Хмурый врач из «скорой» курил, глядя в сторону района пятиэтажек, между которыми пробивалось холодное свечение бледного зимнего солнца. Тот, кто на «тойоте» влетел в маленький старый «дэу матиз», превратив его в искореженную сине-черную груду металлолома, стоял у обочины и нервно названивал кому-то. Обычная картина неидеального мира. Мы молча сели в машину и уехали.

Брат остановился посреди кабинета, замер в прострации на несколько секунд.

«Что ты хочешь, Аким? – тихо проговорила я. – Мы не боги. Мы не можем изменить этот мир. Здесь все так устроено. Наших сил хватит только на то, чтобы сделать свой вклад…»

Он повернулся и посмотрел на меня прямо и серьезно.

«Аня, давай завтра съездим в Невинск».

Я покачала головой. Я знала, о чем он говорит. В Невинске мы собирались открыть приют для стариков – третий по счету, расположенный не в нашем городе, а в других достаточно крупных городах области – и купили для этого небольшое здание, но позавчера оно сгорело, за несколько дней до окончания ремонта. Байер был в бешенстве – в своем стиле, конечно, когда эмоции бурлят под оболочкой холодной сдержанности, проявляясь лишь через взгляд и дерганье щекой. Втроем (хотя я видела еще Абдо, стоящего у двери кабинета Байера со сложенными на груди руками и прямым взглядом, устремленным на меня) мы устроили совещание. Каждый из нас изложил свой взгляд на ситуацию. И впервые все мы не согласились друг с другом.

Байер, поблескивая глазами кофейного цвета, предложил провести в Невинске силовую операцию и прижать тамошних воротил. Аким выдвинул противоположную идею: договориться с отцами Невинска по-хорошему. Я сказала, что надо отступить. Мы уже потеряли несколько десятков миллионов, которые заплатили за двухэтажный добротный дом тридцать третьего года постройки и ремонт в нем. Мы могли бы со временем восстановить здание (а вернее, купить или построить новое), но не было гарантии того, что его тоже не сожгут. «А если там уже поселятся люди? – сказала я, поочередно глядя то на брата, то на Байера. – Вы же не думаете, что поджигателей это остановит? Нет, это не наш город. Мы должны уйти оттуда». И я покосилась на Абдо. Мне показалось, что он солидарен со мной. Но Аким и Байер не желали сдаваться. В итоге вопрос остался нерешенным.

«Зачем?» – спросила я.

«Разобраться с этой ситуацией. Понять, что вообще там происходит».

Я ничего не ответила. Чтобы разобраться с ситуацией, надо было отправить в Невинск сотрудников Байера. Они могли бы добыть нужную информацию легче и быстрее, чем мы. Но я понимала, что брат хочет посмотреть на то, что произошло, своими глазами. Увидеть пепелище. Поговорить с рабочими, которые делали ремонт.

На следующий день в семь утра «мерседес» Акима стоял у моего подъезда. Я спустилась по лестнице, ощущая странную неприятную тяжесть в душе, вышла на улицу, открыла дверцу машины и молча села рядом с братом. Мы посмотрели друг на друга. Затем синхронно кивнули. И поехали в Невинск.

***

Первые секунды после пробуждения я не могла понять, приснился мне тот день накануне исчезновения брата или я его просто вспомнила. Голова была тяжелая, в затылке ощущалась глухая ноющая боль.

«Мы даем мало…» – рефреном звучали в мозгу слова Акима. Его интонация, его голос – все это было так близко, так отчетливо, словно он только что разговаривал со мной. Только что… Не семь месяцев назад.

Я вдруг вспомнила похожего на него мертвеца из морга. Тело, из которого ушла жизнь. Или жизнь, лишившаяся тела?

Сквозь неплотно закрытые белые жалюзи в помещение проникали слабые солнечные лучи.

Несколько минут я лежала, глядя в потолок, мысленно пытаясь сориентироваться: где я? То, что не дома, я видела по потолку – мой с лепниной. И мои окна прикрывали не жалюзи, а белоснежный узорный тюль и темно-синие плотные шторы. Правой рукой я нащупала металлический каркас своей кровати. Воздух был чистым, но каким-то стерильным. Кажется, я в больнице.

В зыбкой тишине едва слышались далекие голоса. Судя по тихому, еще неяркому солнечному свету, было около шести утра.

Я пошевелилась. И сразу боль в затылке взорвалась и вонзилась в мозг точечными острыми ударами тока. Сжав зубы, я снова замерла. Боль разрасталась.

На мгновение около кровати материализовался Абдо. Потом с улицы раздалось громыхание железной тележки. И сразу оттуда же донесся раздраженный женский голос. Мимо моей палаты кто-то медленно прошел, шаркая тапками.

Начинался новый день. Для меня – болью и воспоминанием об исчезнувшем брате. Его выразительное лицо так и стояло перед моими глазами. Голубые – чуть светлее моих – глаза в упор смотрят на меня. Он словно хочет добавить что-то еще после своего «Поедем в Невинск…» Что-то, способное повернуть развитие нашей истории в другую сторону. Или мне лишь хотелось так думать…

Я ни разу за эти месяцы не позволила себе предположить, что было б, если бы… Мы всегда отрицали это «если бы» как один из признаков слабости и невозможности жить настоящим – тем, что имеется в реальности. И вот сейчас меня так и тянуло в эти дебри непроизошедшего. Вдруг из каких-то закромов воображения посыпались фантазии – брат говорит мне: «Я передумал, мы не едем в Невинск»; или «мерседес» вдруг сломался (имеет право, ему лет пятнадцать!), мы заехали в автосервис, потратили там час, таким образом разминувшись с тем джипом…

Чуть усмехнувшись, я поставила точку и закрыла портал фантазий. Пора возвращаться в явь. В ту четкую честную явь, где я одна, а вокруг только работа и отчаяние. И где кто-то вчера пытался меня убить…

Так, вчерашний вечер. Подъезд моего дома. Тень на стене. Шорох. «Тюльпан»… Меня ограбили? Но что у меня было? Два смартфона, самых обычных. Дебетовая банковская карта, с которой не снять больше тысячи без пароля. Кулон. Что-то еще… Не могу сейчас вспомнить.

Не двигаясь, я обвела взглядом доступное пространство. Ни моей сумки, ни моей одежды… Версия ограбления остается под вопросом, пока я не смогу ее проверить – открыть сумку и посмотреть, все ли на месте.

Осторожно вздохнув, я вновь прикрыла глаза. Определенно, я чувствовала себя Гингемой, на которую свалился домик Элли.

В дверь палаты тихо постучали.

***

К десяти утра кроме врача и медсестры у меня уже побывали Байер, Тамраев и дядя Арик с предсказуемым возгласом «Анют, что вообще происходит?!». Байер и Тамраев пришли почти одновременно и какое-то время стояли, разделенные моей кроватью, сверлили друг друга неприязненными взглядами.

У обоих оказалась запись видео с камеры магазина напротив моего подъезда. Байер, на две секунды опередив следователя, показал мне ее на экране своего огромного смартфона. Ничего конкретного разобрать там было невозможно. Я (себя-то я сразу узнала); почти сразу за мной открывает дверь и быстро входит в подъезд высокий крепкий мужчина, на нем куртка с капюшоном, наброшенным на голову. Несколько мгновений ничего не происходит, а потом из подъезда стремительно выбегает худощавая фигура, прижимая что-то к груди, и следом с той же скоростью тот высокий мужчина.

– Как я понимаю, – осипшим голосом произнесла я, – этот человек спас меня…

– Похоже на то, – согласился Тамраев. – А потом погнался за преступником.

– Я посмотрел другие камеры в округе, – вступил в беседу Байер. – Они еще появляются на бульваре, все в том же порядке – тот убегает, этот догоняет, но в итоге оба исчезли во дворах в центре.

– Вам нужна охрана, – сказал Тамраев. – Исчезновение вашего брата, а теперь нападение на вас… Я это рассматриваю как пару подозрительных событий. В этот раз вам крупно повезло. Вы успели отклонить голову, так что удар пришелся по касательной. И тут же в подъезд вошел мужчина, который остановил преступника, а из квартиры на первом этаже выглянул старичок. Как там его…

– Жучкин, – подсказал Байер.

– Точно. Я еще подумал – Жучкин с Жучкой…

– Его собачку зовут Мальвина, – поправила я. – Маленькая, а лает громко.

– Она и нас облаяла. Да и Жучкин, в общем, тоже… нас облаял. Склочный довольно тип, зато «скорую» вам вызвал сразу. Но теперь вам нельзя без охраны, это очевидно. Кодовый замок подъезда – смех один, ну кто сейчас ставит цифру? Четыре кнопки на панели вытерты до блеска, большого ума не надо, чтобы понять, как открыть дверь… Короче говоря, Анна, как только выйдете отсюда – организуем вам сторожевого пса. Пусть стоит у подъезда и провожает вас до квартиры.

Сегодня следователь был одет необычно – в черную кожаную куртку, голубую футболку и джинсы. Темные волосы слегка взъерошены, синие глаза поблескивают. Возможно, в прошлой жизни я бы задержала на нем взгляд. Возможно, даже улыбнулась бы ему. В прошлой жизни. Не в этой. Пустота, окружавшая меня уже несколько лет, стала привычной, она устраивала меня, я пригрелась в ней и жила по собственному расписанию, четко выполняя все необходимые дела. Пустота – мое одеяло, которым я укрываюсь в своем темном углу. Больше мне ничего не надо. И если мой брат вернется… Нет – когда, когда мой брат вернется… Я снова буду счастлива тем маленьким счастьем, которого мне давно уже вполне достаточно.

– Я пришлю человека, – сумрачно изрек Байер.

– Я сам пришлю, – сказал Тамраев.

– Это наше дело. Дело «Феникса».

– А вам не кажется, что в последнее время у «Феникса» многовато проблем? Справитесь ли вы с еще одной?

После укола боль заметно ослабла и я уже могла поворачивать голову без опаски, что в мозг вонзятся сотни маленьких стрел. Я посмотрела направо – поверхность тумбочки была пуста, налево – кроме стойки с капельницей там вообще ничего не было.

– Где моя сумка? – спросила я, прервав спор.

– При вас не было сумки, – тут же ответил Тамраев. – Судя по видео, этот тип, который на вас напал, прихватил ее с собой. Зато ключи не пропали, они у вас в руке были зажаты. Вот он забрал.

И он кивнул на Байера.

Я прикрыла глаза, испытав немалое облегчение. Значит, меня ограбили. Это хорошо. С того дня, как я чуть не отравилась газом в собственной квартире, подспудно меня постоянно одолевала мысль, что кто-то охотится на меня. И так же постоянно эту мысль сопровождал вопрос: почему? Ответа не было. Но если на меня напали с целью ограбления, значит, включенный газ можно списать на рассеянность Тамары. То есть никто меня не преследует. Можно жить спокойно, насколько вообще возможно жить спокойно при таких обстоятельствах.

Взглянув в угол палаты, я увидела Абдо. Он стоял, прислонившись плечом к стене, сунув руки в карманы джинсов. Примерно так обычно стоял Аким. И взгляд его был так же пристален. Где он?.. Где?! Я уже не справляюсь без него в этом неидеальном мире. Где же он?..

***

Из больницы меня выписали на следующий день. Байер приехал за мной на своем старом любимом черном додже нитро. Одетый как обычно – в футболку цвета хаки и черные джинсы, – он стоял, прислонившись спиной к дверце машины, сложив руки на груди, и смотрел на двери больницы. Я вышла в сопровождении врача. Байер подошел, кивнул нам обоим, молча взял мою сумку и понес ее к машине.

«Постельный режим хотя бы в течение недели», – сказал мне врач. В ответ я улыбнулась.

Было солнечно и довольно тепло, но я все равно надела свой черный плащ на молнии, привезенный Байером по моей просьбе. То ли я заболевала, то ли сказался перенесенный стресс, только периодически с ног до головы меня окутывала зябкая волна, рассыпая мурашки по всему телу.

– Надо было еще хоть на пару дней остаться, – сказал Байер, отъезжая от дверей больницы. – Под наблюдением врачей.

– Со мной все в порядке, – вяло ответила я. – Небольшое сотрясение. Бывало и хуже. Дайте ваш мобильник, Эдгар Максимович, будьте добры.

Он молча протянул мне свой телефон. Я набрала номер.

– Слушаю вас! – раздался бодрый голос моей кузины.

– Лена, это я.

– Аннуся… – через паузу растерянно пробормотала она. – Как ты себя чувствуешь?

– Как женщина, которую ударили по голове чем-то тяжелым.

– Господи, какой ужас… – Голос ее постепенно обрел прежнюю энергию. – А я звонила тебе раз сто! Номер отключен. Потом папа сказал, что твои телефоны забрал грабитель. Что делается, а? Город погружается в криминал! Где вообще полиция?!. Слушай, а ты выписалась уже, что ли? Мы с Настей хотели сегодня тебя навестить, она позвонила в больницу, а там говорят – оформляют выписку. Вот зря! Повалялась бы в спокойной обстановке, отдохнула…

– Скоро буду дома, – сказала я, перебив ее. – А через полчаса жду тебя. Без Насти.

– Аннуся, так рабочий день, у меня дел по горло…

Снова нотки растерянности в ее голосе.

– Не опаздывай.

Я нажала «отбой» и вернула мобильник Байеру.

Несколько минут мы ехали молча.

Несмотря на нераннее утро, машин на дорогах было много, как и людей на тротуарах. В безоблачном небе хаотично летали чайки, истошно вскрикивая. На их серебристых крыльях сверкали солнечные блики.

Когда-то чайки напоминали мне о море, теперь напоминают о помойке.

– Анна, мне все это не нравится, – вдруг сказал Байер. – И я согласен с Тамраевым, что…

Он остановил додж перед светофором. Красные цифры на нем начали обратный отсчет от 60.

– Не сейчас, Эдгар Максимович, – ответила я. – Прошу вас… Поговорим позже.

Он бросил на меня короткий внимательный взгляд, кивнул.

Я прикрыла глаза. Шишка на голове, увенчанная подсохшей ссадиной, нудно болела. Озноб пробирал до костей.

Перед моим мысленным взором в темноте промелькнула светлая джинсовая куртка – Абдо плавно прошествовал мимо, даже не повернув ко мне головы. Потом я услышала голос отца – тихий, доносящийся издалека: «Не другой идеальный мир… Этот…» Нет-нет, не этот. Не этот. В этом точно что-то не так. Не только моя жизнь разладилась, покатилась под откос и я держу ее на поникших плечах из последних сил. Все вокруг рушится. Кто удержит всю эту махину? Кто подставит плечи?

Мои чувства вновь обрели оттенок мрачности и отчаяния. Я погружалась в зябкий туман, не желая выходить на свет.

Додж мягко тронулся с места.

***

Гостиная – самая большая комната в нашей старой квартире. Я редко захожу сюда. Мне тут просто нечего делать.

Два окна, одно из которых полукруглое эркерное, выходят на проспект. На подоконниках стоят три горшка – с алоэ, бальзамином и геранью. Поливает их, естественно, Тамара. Посередине комнаты – журнальный столик с овальной сосновой столешницей, подаренный мне дядей Ариком несколько лет назад, кресло, два венских стула, у стены – большой диван, я купила его перед нашествием гостей на мое тридцатилетие; на стене напротив двери висит картина, абстракция пастельных цветов. Если в нее долго вглядываться, то начнешь различать лица, но стоит отвести взгляд – они исчезнут. Картину когда-то подарил матери ее прадед; имени художника никто не знал. Хотя в нижней части холста имелись выцветшие инициалы, различить их было невозможно.

Почти вся мебель осталась с прежних времен, основная часть – еще от дедушки. Я выбросила отсюда только старый цветной телевизор и продавленный раскладной диван. Когда-то эта комната превращалась на ночь в родительскую спальню, с утра вновь становясь гостиной, где наша семья проводила время за просмотром телевизионных передач или игрой в «Эрудит».

Всех, кто приходит ко мне последние семь лет, я принимаю только здесь.

Сейчас напротив меня, на венском стуле у журнального столика, сидела Лена Кучерова. Она всхлипывала, крутила в пухлых руках носовой платок, время от времени прикладывая его к уголкам ярко накрашенных глаз.