Кофе был первоклассный. Мещерский, когда приезжал в Париж, любил сидеть в «Кафе де Пари». Жизнь здесь словно остановилась на временах Сары Бернар и Оскара Уайльда – обшитые дубом стены, красные бархатные диваны, матовые лампы, скульптура и роспись витражей в стиле модерн. Говорят, именно здесь под звуки цыганских скрипок Уайльд дописывал свою «Саломею». Фирменный арабский кофе здесь варили еще с тех самых времен. И вино тут было отличное…

И вообще все было отлично – кроме Фомы. И… ах да, этот сухой желтый лист, приклеившийся к парижскому тротуару, прямо под ногами. Такой неуместный, жалкий на фоне буржуазного парижского лета – в декорациях зелени бульваров и роскоши цветников Тюильри.

Лист-предвестник, тайный знак. Напоминание о мимолетности, хрупкости летнего мира. О том, что и на празднике жизни может скоро наступить осень, а на пиру – горчайшее похмелье.

Да, кстати, насчет похмелья и вообще насчет злоупотребления. С чего, собственно, такому человеку, как Фома Черкасс, пить? Да еще в Париже, в этой колыбели европейской политкорректности, – и так зверски, так по-черному, по-славянски? Мещерский недоумевал. Вообще, несмотря на деловые и приятельские отношения, как все же он мало знает своего компаньона! Что там может не ладиться у Фомы? Вполне обеспеченный, продвинутый парень, из хорошей семьи, дед – известный академик, долгое время даже «засекреченный», работавший на оборону. Отец, мать тоже ученые, правда, не такие известные. С наследственностью вроде все в порядке – потомственные интеллигенты. Правда, все эти потомственные умерли, и сейчас в свои тридцать с небольшим Фома фактически сирота. Был он женат? Кажется… Нет, официально точно не был, но женщин у него всегда вагон и маленькая тележка. Но все это, особенно здесь, в Париже, в основном случайные девицы, подцепленные в клубах, или же проститутки.

С жиру пацан бесится, решил Мещерский и разозлился на приятеля. Привык тут, понимаете, в Париже. И строит из себя, строит, кстати, на их общий совокупный доход, капитал транжирит. Косит под «нового русского». Хотя когда не пьет – цены ведь ему нет и как организатору бизнеса, и как сотруднику. Без него они давно бы, наверное, терпели бы еще большие убытки. Вот и поди разберись.

Мещерский глянул на часы – черт, время-то как летит, Париж диктует свой собственный распорядок дня – с вокзала в кафе, потом в бар на Елисейские Поля, а оттуда…

Мимо по бульвару Итальянцев строем промаршировала экскурсия японских туристов – все с флажками, прицепленными на рюкзаки, у всех на головах панамы, а в цепких ручонках ворох фирменных пакетов – «Шанель», «Кристиан Диор», «Жан-Поль Готье». И все как из ларца – любознательные, трезвые.

«А, была не была, съезжу на улицу Сен-Дени, в этот самый отель „А-ля тюрк“, к мамаше Кураж или как там ее, – решил в сердцах Мещерский. – И если обнаружу Фому пьяного у какой-то там Кьяры-Албанки, честное благородное, морду набью. Может, хоть это его отрезвит в конце-то концов!»

Сказано – сделано. На стоянке, сев в такси, Мещерский назвал улицу. Темнокожий шофер ухмыльнулся в зеркало – вроде бы рановато для таких адресов, месье.

В дневное время улица Сен-Дени, подхватившая эстафету у столь же популярной пляс Пигаль, до слез напоминала какой-нибудь Кривоколенный переулок и Черкизовский «толчок» одновременно. Окна вторых этажей невысоких особнячков, бывших когда-то свидетелями убийства короля Генриха IV («Жил-был Анри Четвертый, вино любил до черта»), наглухо зашторены. А на первых этажах – лавчонки, где на лотках выложена для отвода глаз разная дребедень – обувь, поддельные китайские часы, грошовая бижутерия, приспособления для пирсинга и татуажа. Тут же внутри на вешалках – шейные платки, шали, кожаные куртки из Туниса, грубые сумки из Алжира, сувениры, диски. В дверях на стульях, развалясь нога на ногу, в облаках сигаретного дыма с легким травяным душком ленивые живописные растаманы – в широченных штанах-карго, в майках, открывающих загорелые плечи, по которым рассыпался ворох черных туго заплетенных косичек. На стенах через каждый шаг красочные плакаты «Массаж», «Салон йоги» и фотографии знойных красоток в полный рост.

Мещерский отпустил такси у фонтана Невинных и сразу же попал в пешеходный туристический водоворот. Улица Сен-Дени, разделенная на солнечную и затененную половины, была, несмотря на неурочный дневной час, уже полной коробочкой.

Никаких проституток, пристающих к иностранцам на углах, правда, не было и в помине. Не было их и в окнах, и в витринах крохотных магазинчиков. Не манила, не соблазняла и отвязная порнореклама – днем здесь все было совсем не так, как ночью. Несколько девиц все же скучали в дверях лавчонок вместе с растаманами. Но торговали исключительно сувенирами, вяло переругиваясь.

Посредине улицы застыла в тоскливом ожидании стайка немцев – бледненьких, как поганки. Все, как один, в обтягивающих шортиках, маечках и голубых вязаных беретиках на головках-тыковках. Ими никто особо не интересовался. Да на фиг они сдались, зануды! Мимо Мещерского профланировал колоритный старичок, облаченный, несмотря на жару, в синий, наглухо застегнутый блайзер и белую фуражку яхтсмена с золотой кокардой. Вопреки бравому морскому имиджу губки старичка были кокетливо накрашены бантиком. Немцев в голубых беретах он миновал равнодушно, а вот возле атлета-нигерийца, охранника одной из лавок, выжидательно бросил якорь.

Мещерский разглядывал вывески. И где тут этот отель «А-ля тюрк»? Черт его знает. Все здесь вокруг – гостиницы, ночлежки и дома свиданий. Но названий типа «отель такой-то» нет как нет. На углу располагался знаменитый на весь Париж джазовый клуб – Мещерский вздохнул: вот бы им куда с Фомой-дураком сходить вечерком не мешало.

Его внимание привлекла женщина весьма солидного для этой веселой улицы возраста – смуглая, похожая на цыганку. Ее толстые, как у слонихи, загорелые ноги в модных «римских» сандалиях едва прикрывало молодежное платьице в стиле диско из золотой синтетики. В углу рта торчала незажженная сигарета. Женщина поманила Мещерского пальцем, прося прикурить.

– Кьяра? – спросил он наугад – авось? (Черт, ну и вкусы у Фомы, вот извращенец!) Щелкнул зажигалкой.

Она покачала головой – нет, обознатушки, мсье хороший. Выпустила кольцо душистого дыма, потом обеими руками, явно демонстрируя Мещерскому, обхватила свои груди-арбузы, взвесила их на ладонях. Коричневая плоть, как желе, заколыхалась у Мещерского под самым носом. Жест означал – какая, к свиньям, Кьяра, а я-то на что, парень?

– Отель «А-ля тюрк»? – быстро спросил Мещерский.

Груди-арбузы снова обвисли, толстая рука ткнула куда-то туда – налево. Мещерский обернулся и увидел зданьице – такое же, как и все остальные.

Он заспешил, а то еще привяжется, карга, говорят, они здесь, на улице Сен-Дени, работают до гробовой доски.

Открыл дверь, зашел – внутри все ободрано, грязно, совсем не так, как в комфортабельном отеле «Мадлен– Плаза». И портье за стойкой нет. Дрыхнет, наверное, – устал за ночь-то ключи клиентам подавать.

Мещерский снова вышел на улицу. Черт, не стучаться же во все комнаты подряд в поисках Фомы. Он достал телефон и снова набрал знакомый номер. Гудки, гудки, и вдруг…

Со второго этажа из окна глухо, но все же явственно донеслась мелодия «Не думай о мгновеньях свысока». В Париже и вообще за границей Фома выбирал для своего телефона в виде сигналов мелодии исключительно из фильма про Штирлица.

– Фома! – закричал Мещерский фальцетом.

Телефон играл, звонил: «Свистят они, как пули у виска…» Теряя терпение, Мещерский ринулся внутрь, поднялся на второй этаж, отсчитывая двери, – вот она, дорогая! Как воспитанный человек, он громко постучал: «Фома, открывай!»

За дверью что-то грохнуло – явно пустая тара покатилась по полу. Потом все стихло, притаилось. Потом дверь открыл Фома, мужественный, волосатый, обнаженный и вместе с тем рыхлый, как медуза, обмотанный вокруг торса простыней. Волосы всклокочены, на щеках щетина, а в глазах…

Что-то было с ним не так. Заглянув в глаза его, Мещерский сразу это почувствовал. И дело даже было не в перегаре, не в алкогольной отечности и прочих прелестях запоя.

– Ты? Здесь? Серега? Как ты меня нашел? Ну заходи. – Фома посторонился.

Все гневные обличительные реплики застряли у Мещерского комом в горле.

За спиной Фомы в крохотной комнатенке-номере была только постель, в ней кто-то ховался, укрывшись с головой одеялом.

– Боится, что ты из полиции, – сказал Фома, – она нелегально тут в Париже. Эй, хорош придуряться! – Он дернул простыню, дальше последовала длинная французская фраза, которую Мещерский понял лишь отчасти.

Девица вскочила с постели. Она была очень хорошенькой и совершенно голой. Загорелая точеная фигурка, золотистые волосы. Мещерский ужасно смутился и сразу же до сердечной боли позавидовал Фоме. Вот ведь – и тут, в гнезде разврата на улице Сен-Дени, алкаш запойный сумел отыскать для себя настоящий бриллиант в навозе!

– Все, катись, – Фома бросил ей несколько скомканных евро. – Оревуар! Не видишь – друг ко мне пришел, выметайся. И прикройся ты, б…, хоть чем-то! – Он содрал с кровати простыню и швырнул ее проститутке.

Та только сверкнула глазами, фыркнула, как кошка, сгребла деньги, сгребла свои вещи, продемонстрировав Мещерскому упругий сочный задик, нагнулась, выуживая из-под кровати босоножки на аршинном каблуке.

– Красивая девушка, – только и мог выдавить из себя Мещерский, когда она с грохотом захлопнула за собой дверь, выскочив в коридор.

– Сучка. В баре сама ко мне на колени плюхнулась. – Фома хмуро искал что-то глазами – явно бутылку. – Когда танцевала, я прямо обалдел. Так на сестру мою была тогда похожа. У меня прямо вот тут захолонуло, – он хлопнул себя пятерней по груди. – Я подумал – это сон, не может такого быть… Сидел, смотрел как дурак, не верил. А она заметила, они это быстро секут. Подошла, хвостом вильнула и сразу ко мне на колени. И все равно такое сходство с моей сестрой, ты себе не представляешь… Меня как громом, Серега, вдарило. Молоть что-то начал – пьяный же был в улет. Не успел пары слов сказать, а она уже мне штаны расстегивает… Моя сестра…

– Фома, – Мещерский повернул его к себе, – ты что городишь? Ты совсем, что ли, мозги пропил?

Фома закинул голову вверх. И неожиданно всхлипнул. Пьяные слезы похмелья. Мещерскому было и противно, и жалко его. Что он такое нес сейчас про свою сестру? И разве у него есть сестра? Прежде он о ней никогда не упоминал.

– Это все макияж, Сережка, – хрипло сказал Фома. – Бабьи фокусы. Я ее там в баре в туалет поволок, смыл все с рожи – и пропало сходство. А было таким сильным, что я даже подумал ненароком…

– Фома, давай отсюда выбираться, а? – тихо сказал Мещерский.

– Ты не понимаешь. Я вдруг увидел ее. Через столько лет. Живой.

– Живой? Твою сестру? Но…

– Это все бабьи штуки, обман, косметика. – Фома неожиданно сгреб Мещерского за грудки, притянул к себе. – Я облажался там, в баре, как никогда в жизни. Думал – вижу ее снова живой. И ничего того не было, понимаешь?

– Чего того? Я не понимаю, что ты городишь. И вообще, отпусти, ты меня задушишь!

– Мою сестру убили. Растерзали как волки, как стая бешеных волков… Ножом били, и все в живот, в живот, в живот девчонке! – Фома хрипел в лицо испуганному Мещерскому. – А чтобы не кричала, не звала на помощь, в горло, в рот забили песка, щебня. Резали ножом живую, а в рот грязь заталкивали, забивали кляпом. А ведь она красавица была, такая красавица… Она сестра мне была… Старшая сестра…

– Фома…

Черкасс отпустил Мещерского и, словно силы оставили его, опустился снопом на кровать. Голова его свесилась. Мещерский видел лишь русый взъерошенный затылок.

– Мне было семнадцать. В то лето мы жили у деда на даче в Тихом Городке, – голос Фомы звучал тускло. – В Тухлом Городке мы жили тогда… Я и моя сестра Ирма… А теперь вот я собираюсь туда один. Но я не могу один. Не мо-гу. Ты ведь поедешь со мной туда, Сережка?

Мещерский молчал. Фома молча указал ему глазами на фляжку с водкой – ее не надо было искать по всему номеру. Она валялась тут же на полу под кроватью, рядом с его дорогими щегольскими ботинками.

Мещерский поднял фляжку и подал ее товарищу.