Глава 4
НЕЗНАКОМКА В КРАСНОМ
Из-за дюн выскочил старик, облаченный, несмотря на жару, в брезентовый макинтош и резиновые сапоги. Лицо его было красное, обветренное, на нем застыло выражение ужаса.
– Семеныч, ты что? – окликнул его Катюшин. – Что кричишь? Что, снова водяной померещился?
В словах Катюшина не было ни сарказма, ни насмешек. Однако в тот момент Катя никак не отреагировала на эту примечательную фразу. Впоследствии она вспоминала эти слова не один раз, пытаясь точно припомнить ту самую интонацию, с которой Катюшин спросил старика про водяного.
– Убили! Клим, это ты? Слава богу, а я уж и не знал, кого кричать – милицию или «Cкорую», – старик тяжело дышал, указывая трясущейся рукой за дюны. – Женщина там… скончалась.
– Утопленница? – быстро, тревожно спросил Катюшин.
Старик отрицательно затряс головой.
– Ножом, ножом ее кто-то полоснул… – Он схватился за плечо и потащил его за собой. – Там на берегу. Она живой еще была, при мне скончалась. Ползла по песку, бедняжка, стонала. Я услыхал – гляжу… Сначала прямо ноги подкосились, растерялся, не знал, что делать, кого на помощь звать. Тут же ни души!
Он тащил Катюшина на пляж. Катя спешила следом. Это с ее стороны было не любопытство. Просто она уже догадывалась, что помощь ее, хоть и слабая, может этим двоим вот-вот понадобиться. Ноги увязали в песке. Этот же самый песок, казалось, скрипел на зубах, саднил в горле. В небе кружили чайки, и крики их теперь казались Кате не дополнением к морскому пейзажу, которым она всего четверть часа назад так безмятежно любовалась, но досадным и зловещим дополнением, так резавшим слух. Среди пожухлой травы в песке мелькнуло что-то красное. Старик, бежавший первым, наклонился, тыча в ту сторону рукой. Какое-то мгновение за его сгорбленной сутулой спиной Катя не видела ничего, а затем…
На песке ничком лежала женщина в ярко-алом, коротком и открытом сарафане. Коротко стриженная мелированная блондинка – крупная, ширококостная, длинноногая, спортивная. Ее ноги в черных босоножках были как-то нелепо согнуты, словно в последний момент она пыталась приподняться и встать на колени. На правой руке поблескивал золотой браслет. На шее была золотая цепочка – она сбилась назад. Катюшин подошел к телу, наклонился, потрогал пульс на руке, затем осторожно перевернул женщину на бок. Катя с содроганием увидела, что шея и грудь незнакомки залиты кровью. Голова безжизненно свесилась. Даже под слоем макияжа и загара резко проступала мертвенно-восковая бледность. На губах, накрашенных ярко-красной помадой, налипли песчинки.
На вид незнакомке было примерно за сорок. Однако возраст выдавали только лицо и шея. Фигура же была хоть и крупной, но стройной и подтянутой.
– Мертва. – Катюшин снова пощупал ее пульс. Потом очень внимательно осмотрел ее окровавленную шею. Делал он все это спокойно, неторопливо и как-то привычно. Почти профессионально, несмотря на свой юный возраст. Было видно, что возня с мертвым телом, такой вот его осмотр – дело для него неприятное, но, по крайней мере, хорошо знакомое. Катя вспомнила шлем и куртку. Черт возьми, неужели она и здесь, на этом безлюдном пляже, познакомившись и слегка пококетничав с парнем, нарвалась именно на…
– Отчего она умерла? – спросила она тихо. – Это ведь не огнестрельная рана, и выстрела мы не слышали.
– Семен Семенович вот сказал, – Катюшин кивнул на старика, горестно смотревшего на умершую, – резаная рана шеи. Ножевое ранение проникающее. Вон кровищи сколько. В обморок-то не упадешь, радость моя?
– Сам не упади. – Катя нагнулась ниже и невольно почувствовала тошноту: не хвались, едучи на рать. Патологоанатома из тебя все равно не выйдет. – Ты что, в милиции работаешь? – спросила она прямо. – В ГИБДД что ли?
– Я участковый. – Катюшин внимательно осматривал тело. – Анискина смотрела? Вот и я такой же перст на всю косу. Мда, хана дело. Убийство, как пить дать. Семеныч? Э, да тебе плохо, что ли? Ну ты присядь и на кровь не смотри. Валидол есть с собой?
Старик только руками замахал – погоди, дай отдышаться, в себя прийти. Без валидола вашего.
– Ты сказал, она еще жива была, когда ты на нее наткнулся? – спросил участковый Катюшин чуть погодя.
– Ну да. Слышу, в песке кто-то стонет тихо так, жалобно, словно всхлипывает.
– А ты сам-то что тут делал? Ты что, не работаешь сегодня? Выходной, что ли?
– Выходной. Я в Пионерское с утра ездил. За пенсией. Дали, перечислили наконец. Ну, сошел тут с автобуса. Меня Линк просил к нему заглянуть. Вроде сегодня алтарь должны были мастера монтировать. Ну, он и просил меня, чтобы я поглядел, ну сравнил, в общем, что, как… Я ему говорю, Миша, дорогой, я бы и рад, но я мало что помню, сколько годов с тех пор прошло. Я и в церковь-то потом не ходил – там же склад был, потом мастерская столярная. Ну, он вежливый, настырный такой, ты ж его знаешь. Нет, говорит, герр Баркасов, очень прошу, битте… Ну, я думаю, отчего хорошего человека не уважить? Он вон откуда приехал нам нашу же церковь восстанавливать. Пойду, гляну на алтарь, авось и вспомню, какой он был сорок лет назад. Ну, значит, сошел я с автобуса тут. Почему не там, возле пруда? Так вот почему. Он, Линк-то, строгий, когда при своей церкви хлопочет. Ну, насчет этого дела строгий, понимаешь? А у меня с собой чекушка была припасена с пенсии-то. Дома баба моя сразу окрысилась – ни-ни, и не думай даже. В церкви совестно как-то. Ну, я и решил тут на берегу сесть, принять маленько, поотдохнуть малость, а потом туда, к церкви. А то Линк расстраивается, когда не то что водочные – пивные бутылки на церковный двор или в пруд бросают… Ну, сел я, выпил, вдруг слышу, стонет кто-то. Я сначала и значения не придал, ну мало ли… Потом снова кто-то застонал, заохал, да так, что… Ну, прямо мороз у меня по коже. Я туда – батюшки-светы, женщина ползет еле-еле, в крови вся. Я к ней. А она… – старик запнулся, кашлянул.
– А она умерла? – спросил Катюшин.
Старик помолчал. Потом посмотрел на участкового.
– Дух испустила почти сразу, как я сунулся к ней. Но перед этим меня, видно, увидала и прохрипела… Господи, до смерти не забуду, как хрипят-то с перерезанным горлом… Мне аж жутко стало, подумал – это агония у нее.
– Что она сказала перед смертью? – спросила Катя. – Может быть, назвала чье-то имя?
Старик покачал головой и как-то странно посмотрел на Катю, на участкового и на тело, распростертое на песке.
– Она прохрипела… нет, никогда не забуду ни голоса ее, ни ужаса, что в глазах ее был. Она крикнула: «Рука! Боже, у него выросла рука!»
Глава 5
ВНЕЗАПНЫЙ ЛИВЕНЬ
Имя и фамилия убитой стали известны сразу же. Участковый Катюшин достал из красного «Пассата» дамскую сумку, а из нее паспорт и водительские права на имя Ирины Преториус, сорока трех лет, прописанной по адресу: Калининград, Комсомольская улица, владение. Но это ничего не прояснило. Наоборот. Преториус в Морском никто не знал. По крайней мере, так казалось сначала и об этом говорили между собой Катюшин и Семен Семенович Баркасов, первым обнаруживший умиравшую. Баркасов так и сказал: «Hе наша, я ее ни разу в поселке не видел. Женщина из себя заметная, яркая, такую не забудешь – нет, никогда она к нам не приезжала прежде. И в соседних Рыбачьем и Пионерском я такую не встречал».
Однако все по порядку. Тот день, точнее, уже вечер, потому что с моря незаметно подкрались сумерки, вспоминались Кате впоследствии довольно часто. И когда она начинала думать ОБ ЭТОМ, мысли ее мешались. Перед глазами всплывали, порой меняясь местами во времени, две пугающе яркие картины – полуголая мужская фигура, нелепо раскрылатившаяся в церковном окне, и фигура женская, безжизненно скорчившаяся на желтом песке пляжа. Эти картины были словно связаны чем-то между собой. Но когда Катя пыталась угадать эту связь, у нее ничего не получалось. Единственное, что она твердо знала об этом дне – дне их приезда в Морское, – было то, что эти двадцать четыре часа оказались как-то уж чересчур перенасыщены событиями. Тут вам и Шереметьево, и взлет, и посадка, и незнакомый город где-то на краю страны, и море, и залив, разделенные узкой полосой песка, и двухчасовой переезд на машине куда-то в неизвестность, и какой-то чудной иностранец в церкви, и еще более чудной и оголтелый наш соотечественник, задумавший свести счеты с жизнью, и трагикомический порыв мужа и его товарища, выполнивших нежданно-негаданно свой христианский долг, и знакомство с местным донжуаном на пляже, и убийство. А еще те, последние, слова умирающей Преториус, которые слышал только старик Баркасов о какой-то «выросшей руке». Они словно бы добавляли ко всему случившемуся в этот злополучный день еще дюжину вопросов.
До гостиницы «Пан Спортсмен» Катя добралась одна и пешком уже в сумерках, оставив участкового Катюшина охранять тело и место происшествия, дожидаясь следственно-оперативную группу из Зеленоградска. Семен Семенович Баркасов был отряжен на ближайшую бензоколонку к телефону звонить в милицию. Катюшин, как-то сразу притихший, указал Кате на тропу, уводившую в дюны – через сосновую рощу прямо к поселку. Никакими «ромашками» и прочими фамильярностями он ей в тот вечер более не докучал. Вообще стал сразу крайне деловит и по-детски серьезен, давая понять, что все глупости – побоку и он сейчас при исполнении и на работе.
У Кати даже повода не возникло намекнуть ему, что они коллеги и оба носят погоны, правда, кое у кого звездочек все же побольше. В принципе, долг требовал оставаться на пляже до победного конца – то есть до приезда эксперта и следователя прокуратуры, если таковые, конечно, водились в этом тихом морском заповеднике. Однако на этот раз к служебному долгу Катя оставалась глуха. Сторожить труп до приезда местных сотрудников ей не хотелось, Катюшин и один бы справился, не маленький. А участвовать в последующем детальном осмотре места происшествия и брошенной машины ей все равно бы никто не позволил. Причина смерти Преториус была ясна – ножевое ранение в шею. Ножа, как они ни искали вокруг, пока было еще светло, а также каких-либо четких следов (песок был сухой и совершенно не хранил отпечатки) не было. Что же до остального… Катя вдруг вспомнила о Драгоценном В.А. и испугалась не меньше, чем в тот момент, когда увидела кровь.
К тому же солнце не успело еще полностью окунуться в море, а на горизонте уже замаячили серые растрепанные облака. Потянуло сыростью и холодом. Семен Семенович Баркасов с тоской посмотрел вдаль и глубокомысленно заметил: «Как бы шквал к ночи не налетел». Кроны сосен сразу, как только село солнце, стали черными на фоне сине-фиолетового неба. На песке от стволов деревьев зазмеились лиловые тени.
Трижды по дороге в гостиницу Катя невольно пугливо оглядывалась назад. И с тревогой прислушивалась к каждому шороху. Ей чудилось… Конечно, это было всего лишь разыгравшееся воображение, однако несколько раз она вроде бы ясно слышала чьи-то шаги за собой. Словно кто-то крался там, за стволами сосен… Кто? Катя снова останавливалась, вглядываясь. Черт возьми. Конечно, это все глупые страхи. Однако это ведь факт – кроме нее, Катюшина и Баркасова, кто-то ведь был на пляже. Тот, кто убил эту женщину. Возможно, он прятался где-то в дюнах, наблюдая за ними. Возможно, находился там все время, пока они осматривали тело.
И конечно, Кате стало намного легче, когда сосновая роща кончилась и с песчаного холма она снова увидела море и дома на берегу. И совсем уж легко стало, когда поселковая улица привела ее на центральную площадь Морского к почте и там она нос к носу буквально столкнулась с Драгоценным В.А. и Сергеем Мещерским. Оба точно выступили в военный поход – такой у них, по крайней мере, был вид. Мещерский дико переживал. Это, точно по открытой книге, Катя прочла по его расстроенному испуганному лицу. С мужем, однако, все было сложнее. С виду Драгоценный В.А. выглядел невозмутимо, но что творилось в его душе?
– Ты где была? – спросил он.
– Там, – у Кати уже не было сил рассказывать сейчас им об этом.
– А я думал, ты в аэропорт махнула, – сказал Кравченко непередаваемым тоном. – Между прочим, здесь в гостинице ужин ровно в восемь. Опоздаешь – твои проблемы. То есть наши. Сейчас уже четверть десятого.
– Катя, да что же это такое? Куда ты пропала?! – жалобно и виновато воскликнул Мещерский. – Мы уже не знали, что и думать!
Она и тут не стала говорить им об ЭТОМ. Психовали, переживали, голубчики? Вот пусть теперь совесть нечистая сгложет вас со всеми костями. В следующий раз будете внимательнее относиться к ее желаниям и капризам…
Кравченко подошел к ней и крепко обнял за плечи. Однако лицо его было по-прежнему невозмутимым – делай что хочешь, поступай как знаешь. Катя попыталась вырваться из этих медвежьих объятий, чуть-чуть ослабить эту хищную хватку собственника. Но не тут-то было.
– У нас номер для молодоженов, – шепнул Кравченко, когда Мещерский чуть поотстал. – И кровать шириной с Финский залив. Я уже испытал на прочность. Почти не скрипит. После ужина, если нам все же что-то дадут, я мыслю сразу же баиньки укладываться. Устал, переволновался. А ты что скажешь, мой зайчик?
Зайчик, так… Ромашка… Катя как можно серьезнее посмотрела на мужа. Эх, знали бы они, что она только что пережила, какие потрясения! Зайчик… Мещерский позади скромненько кашлянул.
Вот так и вышло, что ПРО УБИЙСТВО она объявила им даже не за ужином, а гораздо позже, в тесном, отделанном сосной баре «Пана Спортсмена», где в тот вечер (была как раз пятница) яблоку было негде упасть от любителей пива. И весть о трупе на берегу уже вовсю передавалась из уст в уста. Впрочем, в тот вечер Кравченко и Мещерский отреагировали на ее рассказ как-то недоверчиво и вяло. А Катя слишком устала, чтобы строить какие-то догадки.
Они с Кравченко ушли к себе в номер в половине двенадцатого. А в полночь хлынул сильнейший ливень и барабанил по крыше то громче, то тише до самого рассвета.
Сергею Мещерскому отвели седьмой номер на втором этаже. Катю и Кравченко поместили в четырнадцатый. Гостиница «Пан Спортсмен» на обоих этажах имела всего пятнадцать номеров, причем номера тринадцатого не было вообще. «Я сам так решил, так лучше, – признался Мещерскому Илья Медовников, прозванный Базисом. – Так и нам с Юлей, и клиентам спокойней. А то фиг сдашь кому тринадцатый. Все шарахаются. Суеверие сплошное».
Илью Медникова Мещерский знал уже несколько лет. Познакомились они в Питере на одном из первых автошоу старых автомобилей. Древние развалюхи были чуть ли не болезнью Базиса. Его отец был автомехаником и дома в стареньком гараже из разрозненных деталей ухитрился собрать себе «Победу» и «ЗИС». Базис, по его словам, родился в автомастерской. Тогда, на то самое первое автошоу в Питере, он прикатил (причем своим ходом, без обмана) на удивительном драндулете середины двадцатых годов, бывшем, как почудилось тогда Мещерскому, точной копией знаменитой «Антилопы-Гну». Драндулет с пижонистым верхом и ярко-оранжевой грушей клаксона, изготовленного, пардон, из гигантской старинной клизмы, Базис в течение нескольких лет собирал буквально по винтику. Полностью отреставрировал салон, и «Антилопа» благоухала новенькой кожей сидений и верха, сияла хромированными боками и произвела среди зрителей и жюри неслыханный фурор, сразу же обретя покупателя в лице богатого финна, помешанного на старых автомобилях.
На вырученные весьма приличные деньги, как Мещерский и догадывался, Илья Медовников начал потихонечку подниматься. Он женился по любви, перебрался к жене из Питера в Калининградскую область (что многих, кстати сказать, тогда удивило), врос в новый, незнакомый быт и постепенно начал все теснее сотрудничать со столичными и питерскими турфирмами, организуя для приезжих отпускников «рыболовные туры» на Куршской косе.
Турфирма Мещерского «Столичный географический клуб» как раз перед самым кризисом морально и финансово поддержала Медовникова, выделив ему кредит на ремонт и перепланировку старого дома, приобретенного им и его женой в Морском. В прежние времена в доме этом находились склады, а затем клуб рыбопромысловой артели. А еще раньше, при немцах, в этом доме сначала жил пастор, потом была гостиница для туристов, приезжающих на взморье из Берлина по так называемому «польскому коридору». А во время войны там располагался военный штаб.
Базис по совету жены решил вернуться к истокам и снова превратить этот заброшенный старый дом в уютную маленькую гостиницу с кафе-баром на первом этаже. Однако, как честно признавался он позже Мещерскому, замахнулся он уж слишком рьяно, и, если бы не энергия и упорство его жены Юлии, никогда бы ему не осилить этот гераклов подвиг с ремонтом и перепланировкой бывшего артельного клуба.
Юлия Медовникова – живая, словоохотливая, пышногрудая брюнетка – сразу после школы пошла работать в торговлю. И, по ее же словам, «хлебнула и повидала в жизни немало разного». Однако с годами приобрела ту самую цепкую деловую хватку, настойчивость и упорство, которые столь необходимы для всех, кто в одиночку или парой пускается вплавь по бурному морю мелкого частного предпринимательства.
Фактически «Пана Спортсмена» подняла из руин и вывела в большую жизнь именно она. Она мужественно несла на своих плечах и весь основной груз работы в гостинице – убирала номера, меняла постельное белье, готовила «пансион» для постояльцев, а по вечерам еще и обслуживала клиентов в баре.
При всей этой адской работе она, по ее же собственному признанию, была абсолютно счастлива в браке и довольна жизнью. Мещерскому Юлия Медовникова понравилась чрезвычайно. Он вообще питал слабость к крупным высоким женщинам, хозяйкам своей судьбы. Он частенько ловил себя на том, что невольно наблюдает за этой парой. Грузный, толстый здоровяк Илья – рыжий, краснощекий, редко унывающий, всегда что-то тихо насвистывающий сквозь зубы. С виду – этакий рубаха-парень, вечно копающийся в своей автомастерской на задворках гостиницы, одетый всегда в старые вельветовые штаны и заляпанную машинным маслом и пивом футболку. И рядом с этим толстым добродушным неряхой – она, пани Юлия. Всегда аккуратная, вежливая, с роскошными черными волосами, порой заплетенными в толстую русалочью косу. Одетая всегда либо в соблазнительный черный сарафанчик-мини, либо в топик и бриджи, обтягивающие ее бедра и прочие соблазнительно-округлые формы, точно на картинке из мужского журнала.
Мещерский ловил себя еще и на том, что невольно сравнивает чету Медовниковых с другой, хорошо ему знакомой супружеской парой. Да, жена Базиса ему приглянулась, причем сразу, но, увы, она была уже чужой добычей и собственностью. Мещерскому порой было горько сознавать, что вот опять двадцать пять. Почему-то судьба-злодейка назначила ему в жизни нелегкий жребий всегда увлекаться и украдкой вздыхать о женщинах, которые, увы, уже были прочно и крепко заняты кем-то более расторопным, везучим и настойчивым.
О проекте
О подписке