Камеры слежения – это необходимо, сказал Гр-р, когда ремонт еще только начинался. Но, по-моему, Громов в детстве не наигрался в Джеймса Бонда и поэтому отвел душу на шпионских штучках в моем салоне. Видеокамеры спрятаны всюду, даже в туалетах. Но на втором этаже – только в коридоре, в кабинетах их нет, я была против – слежки за мной еще не хватало! Какая безопасность – просто ревнивый Громов хотел знать, чем я занимаюсь, когда он от меня далеко! Вся информация стекается на пульт дежурных охранников – специальное помещение под лестницей, ведущей на второй этаж. Сегодня там нес вахту Денис Углов, сотрудник громовского детективного бюро. «Это временно, – ворчал Гр-р. – Как только найду подходящих людей, Дэна заберу – он мне самому нужен!» Но пока в дежурке, как называли комнату под лестницей сами охранники, сидели только ребята Громова.

Щелкнул замок, и Гр-р отворил ворота. Все разом замолчали, когда оказались внутри. По себе знаю, какое впечатление производит наше собрание энского антиквариата – будто попадаешь в 1909 год…

Подземелье больше не походило на склеп или погреб, каким мы его обнаружили, да и подвалом-то его сейчас можно назвать с натяжкой – стопроцентный выставочный зал, по настоянию Громова оборудованный всеми новейшими галерейно-музейными фишками – от витрин полного видения (в них можно заглянуть со всех сторон) до устройств климат-контроля и WEB-камер.

Все лето, пока шел ремонт, мы вчетвером – Оля, Жанна, я и Лиза Уварова, наш искусствовед – носились по Энску в поисках раритетов, воплощая в жизнь Ольгину идею – развернуть выставку «Быт дворянства г. Энска перед первой мировой войной». Жанну я заставила подписать договор о сотрудничестве, а то она так бы и работала на добровольных началах, альтруистка… Мы стаскивали в мансарду найденное и корпели над провенансом к каждому предмету, описывая его происхождение и историю владения. Жанна переживала, что подвала не хватит. Барахла хренова куча, заявил Гр-р, немедленно схлопотав от меня выговор: почему куча хренова, если все – чистейший антиквариат, а вовсе не барахло?

Теперь весь подвал забит артефактами. В центре на покатом возвышении красуется бьюик 1907 года, освещенный с четырех сторон раздобытыми Серегой софитами. Прабабкины платья, шляпы, знаменитая шелковая шаль, даже корсет, чулки и подвязки мы пристроили на манекенах. Не забыт и ее дорожный шкаф – мы открыли его створки, разложив по полочкам разные предметы дамского туалета. В витринах – посуда, ридикюли, образцы вышивки, перчатки, веера, подносы для визитных карточек, рамки для фотографий (естественно, со старинными фотографиями), альбомы для стихов и чернильные приборы. С украшениями решили не связываться – ограничились их увеличенными фотографиями. Мебель заслуживает отдельного разговора. Гр-р долго упирался, не желая даже на время расставаться со своим фортепьяно и родовым буфетом. Но после того как на шпинделевском чердаке нами был обнаружен диван Вовкиного прадедушки и вместе с моей ширмой отреставрирован, Громов сдался: как можно воссоздать интерьер времен модерна без музыкального инструмента и буфета! Ольга притащила найденную у Устюжанина роскошную бархатную портьеру оливкового цвета, с вышитой золотом каймой в виде листьев и цветов кувшинки. Штора прекрасно гармонировала с ширмой, и я предложила изобразить на стене окно и укрепить на нем портьеру. Сергей снова продемонстрировал умение работать с осветительными приборами, создав полную иллюзию того, что свет идет от этого искусственного окна. Заразившись всеобщим энтузиазмом, Громов приволок из своей спальни настоящий персидский ковер. «Вот, подлинный Хорасан, дореволюционный, – заявил он. – Смотрите, какой оттенок желтого – шафраном красили…» Шпиндель, посчитав, что антиквариата под его фамилией в салоне мало, сутки перетряхивал с Жанной свои шкафы и самолично посетил чердак, куда, по его словам, лазил только в детстве. Результатом его раскопок была здоровенная коробка из-под старого телевизора «Рубин», содержимое которой вызвало у нас, как сказал Вовка, калче шок, то есть культурный шок, состояние замешательства и дезориентации при виде столь редких предметов. Но меня заставило превратиться в девушку с веслом (кто не знает, я становлюсь подобием парковой скульптуры – замираю, обездвиженная и безгласная, – если меня что-то пугает или сильно удивляет) вовсе не содержимое Вовкиной коробки, а сама коробка. Приложив некоторые усилия, я думаю, даже в Энске можно откопать какое-нибудь яйцо Фаберже. Но проще опухнуть от прикладываемых усилий, чем найти еще одну такую же коробку. Вот уж редкость так редкость – картонная упаковка, которой лет тридцать, не меньше… Надо поговорить с Олей, может, следующая наша выставка будет авангардистской – типа «С тарой по жизни»? Поэтому я не дала Громову сжечь коробку в камине, как он собирался. Пусть поживет пока…

Когда Жанна с Олей выгрузили шпинделевские экспонаты, стало ясно, что посмотреть, действительно, есть на что. Серебряные подстаканники, с четырех сторон украшенные эмалевыми миниатюрами – русская тройка. Деньги Российской империи до 1917 года – государственные кредитные билеты разного достоинства, особенно много пятисотрублевок с изображением Петра I. Черное кожаное портмоне – размером с небольшой портфель. Серебряная чайница – вся в гравированных розах. Веер из перламутра с белыми страусовыми перьями, украшенный золотой монограммой – три замысловато соединенных буквы: «ПФШ». Знаю я, кто такая «ПФШ» – Полина Федоровна Шпиндель, сестра моей прабабушки Анны, ставшая женой адвоката Антона Владимировича Шпинделя, Вовкиного прадеда. А ведь адвокат клялся, что не женится ни на ком, только на Анне! Я сама это слышала, потому что в момент клятв Шпинделя-старшего находилась в теле той самой Анны. Еще в Вовкиной коробке были: серебряный чайник, крышку и ручку которого украшали вставки из слоновой кости; бронзовый бюстик «Дама в шляпе» – похожий стоял на полке одного из книжных шкафов в кабинете моей прапрабабушки, а, может, это он и есть, Шпинделю от Полины достался; подсвечник Мейсенской мануфактуры – фарфор, надглазурная роспись, марка в виде синих скрещенных мечей; пенсне в черепаховом футляре; бронзовая пепельница в виде лежащей на спине обнаженной женщины, распахнувшей накидку. Пользовались нескромной пепельницей исключительно в мужских компаниях, оставшись без дам, сказал Шпиндель. А он-то откуда знает – с дамами или без дам? Дамы в те времена были куда смелее мужчин – в этом я сама убедилась… Еще мы нашли три флакона из-под духов – все из цветного хрусталя, а также небольшое овальное зеркало – почти совсем как то, мое, что вслед за высоким зеркалом из спальни покрылось сетью трещин и перестало отражать. Теперь я не могу устанавливать связь с Аделиной, колдуньей из 1909 года, которая однажды не только вернула меня в мое настоящее, но и помогла изменить ход событий, что в конце концов спасло жизнь Громову. Надо попробовать с зеркалом Шпинделя поработать, подумала я, вытаскивая из груды Вовкиного антиквариата старинные пяльцы – совсем как те, что стояли в комнате Анны в 1909 году.

Теперь раритеты ресторатора занимали достойное их место в витринах.

Серега, не доверивший никому тащить Лелькин шедевр, прислонил картину к стене:

– Надо, чтобы портрет был заметен… Вошли люди в зал – и первое, что видят, – картина…

– Нет, надо в кабинете у Нины повесить, там свет хороший, – возразила Оля.

– И спрятать от общества! – сожаление в голосе Жанны.

– Конечно, пусть в Нинкином кабинете будет! Если здесь оставить, все зависнут у картины, никто на витрины и не посмотрит! – кричит Вовка. Боится, что народ не увидит его замечательного антиквариата. А чего столько лет к нему не прикасался? Даже и не знал, что на его чердаке пылится…

– Нина, тебе решать… А я бы повесил вон там, за бьюиком, и софиты покрутим, чтобы осветить правильно… – Громов обнимает меня за плечи и мягко разворачивает в нужную сторону. Я и сама думала, что там удачное место.

– Оля, если на той стене… И софиты? – спрашиваю я Ольгу.

– Бликовать будет, – вздыхает Оля.

– Не будет! – возражает Устюжанин. – У меня один светильник есть, металлогалогенный, с антибликовым кольцом, у вас в витринах похожие стоят! Гришка, поехали, знаю, где продают.

Громов собственноручно вгоняет в нужное место крюк, портрет занимает свое место, и мужики с увязавшимся за ними Шпинделем отбывают за осветительными приборами.

Мы сказали Дэну, что уходим, чтобы он закрыл ворота, и поднялись ко мне в мансарду по лестнице из моего кабинета – сделать подпись под Олиным шедевром. Я, как и Громов, теперь живу там, где работаю…

Ольга, как всегда, оккупировала тигриную шкуру у камина, оставив нам с Жанной кресла.

– Нина, я с Димкой договорилась: как только с крыльцом в нашем доме закончит, а это скоро уже, подсвечниками займется, чтобы в салоне выставить.

Дима Ремшин – кузнец из Закарска, портрет которого Ольга начала писать в июне на тамошней ярмарке. Он не только настоящий мачо, но и отличный мастер. Теперь портрет красуется в нашей галерее, а сам Дима много чего сделал для салона, например, отреставрировал кованые ворота и по Ольгиным эскизам выковал роскошные перила для винтовой лестницы. Чтобы работа кузнеца шла быстрее, Громов организовал ему рабочее место у нас во дворе, а жить Димку определили в пустующий дом Марго. Марго, родственница нашей домоправительницы Веры Захаровны, погибла в том же бурном июне. Безотлучное пребывание Ремшина в Энске – это головная боль Устюжанина, подозревающего Ольгу в теплых чувствах к кузнецу. Серегин демон ревности, вскормленный безудержными фантазиями Устюжанина, сделался уже размером с «Боинг» и все растет, потому что кузнец стучит по своей наковальне теперь на Ольгином дворе, что, конечно, логично: решетка вокруг дома Сережи и Оли – дело рук Ремшина. Димка даже подумывает купить у Захаровны домик Марго и обосноваться здесь, открыв кузнечную мастерскую: я знаю, что заказов в Энске у Ремшина на три года вперед. Устюжанин рвет и мечет.

– Оля, да когда уже ты замуж за Серегу выйдешь – мужик совсем извелся! – спрашиваю я. Можно, конечно, в Ольгиных мыслях покопаться, но зачем? Хочу быть человеком, как все.

– Ага, замуж… За донжуана и Казанову в одном флаконе… Его девицы до сих пор не успокоятся – звонят и даже приходят.

– И ты что?

– Что-что… Уговариваю себя, мол, если бы что-то было, баба так нагло бы не приперлась…

– Да выйди ты за него: Энск город маленький, сразу всем известно станет, что Устюжанин женился, и будешь жить спокойно.

– Это с Серегой-то спокойно? Без конца на девиц пялится… А стоит мне на Димку только посмотреть, начинает вопить, что я его, Устюжанина, разлюбила, потому что он седой и старый… Дурак…

– А Володя сказал, что ваша свадьба в его ресторане – дело решенное… – раздается с кресла тихий голос Жанны. – Вот въедете в новый дом и тогда…

– Нинка, вот ты мне скажи, – удивляется Ольга, – как Шпиндель умудряется у мужиков секреты выведывать? Наверное, проще все ему рассказать, а то мозг вынесет своими расспросами… Жайка, как ты с ним вообще живешь, он же зануда…

– Да прекрасно я с ним живу… – ответила Жанна. Ее щечки всегда начинают розоветь, когда она говорит о себе или вдруг оказывается в центре внимания. Вот и сейчас Жайка зарделась и стала похожа на мою Перепетую. Перепетуя обычно сидит на маленьком стульчике за роялем, но в данный момент эта кукла ростом с пятилетнюю девочку – один из самых необычных экспонатов нашей выставки и восседает на шпинделевском диване.

– Володя умный и тонкий… Ну, может, иногда чересчур ироничный и не умеет сдерживаться, но… – Жанна замолчала, не договорив. Я знала, что она хотела сказать, потому что увидела ненароком вырвавшуюся Жайкину мысль – какой Шпиндель потрясающий любовник.

– А если он такой хороший, – Ольга сделала круглые глаза, – чего ты за него замуж не идешь?

– Почему не иду? Иду… Зимой… Вот кольцо – Володя подарил, когда предложение делал…

– Ну, тихушники! Нет чтоб сказать… – смеется Оля.

– Да когда? Вы всегда так заняты…

– Ты же все время с нами – с утра до вечера!

– Это же работа, отвлекаться нельзя… Как-то ситуации подходящей не было…

Морковка, моя необыкновенно рыжая кошка, вдруг сорвалась с места и понеслась к входной двери. Гришка пришел – ему даже звонить в дверь не надо, кошка знает, что у порога ее обожаемый Громов.

В прихожую мы спустились все – Ольге с Жанной пора, дела, а главное, себя надо привести в порядок, мы же будем в центре внимания.

– Классно получилось… Серега, скажи! – у Громова хорошее настроение. – Увидите потом, вечером.

– Оля, не волнуйся, никаких бликов! – подтвердил Сергей.

– Как я и говорил, одну Лелькину картину теперь и видно… – проворчал Вовка и повернулся к Жанне:

– Жайка моя, ты готова? Поедем, мне уже в ресторан давно пора, посмотреть надо, как там, а то недогляжу, и мои охламоны перепутают пармезан с горгонзолой… Нинке же потом за фуршет стыдно будет…

3. Передо мной открываются новые перспективы

Посмотрев, как мужики рассаживают по машинам своих дам и разъезжаются, мы с Гр-р вернулись домой.

– Я бы чего-нибудь съел, – заявил Громов.

На случай экстренной кормежки мужа в моей морозилке всегда имеется запас его любимых фаршированных блинчиков. Я засунула их в микроволновку и включила чайник.

– Гриня, а ты знал, что Вовка Жанне предложение сделал?

– Догадывался. Ох и заразная штука эта любовь… Эпидемия просто! И когда свадьба?

– Жанна сказала, зимой…

– Так, понятно… И на Новый год – в свадебное путешествие… Я знаю, тебе тоже хочется…

– Чего мне хочется? С ними поехать? – не поняла я.

– Зачем с ними? В свое свадебное путешествие – у нас же не было. Вот завтра и поедем…

Побыв какое-то время девушкой с веслом, я потрясла головой, чтобы обрести способность снова разговаривать:

– И куда это мы едем?

– Ты же меня учила, что нельзя спрашивать «куда», а то дороги не будет. Сама говорила, закудакаешь дорогу – ничего хорошего не светит. Надо осведомляться так: «Далеко ли мы отправляемся?» или «В какую сторону лежит наш путь?»

– Громов, не тяни, говори давай… Опять в Закарск поедем?

– Обижаешь, какое свадебное путешествие, если в Закарск? Мы с тобой едем в Прагу. Вернее, летим.

– Нет, ну ты с ума сошел! А когда я буду собираться?

– Завтра утром. Поезд до Екатеринбурга в три. Там – самолет, днем. Почти пять часов – и Прага.

– А почему не Париж? Не Мадрид или Вена? У тебя в Праге дело?

– У меня в Праге дело, да. Но Париж, Рим или Венеция – все, что захочешь, нет проблем – Шенгенская виза, время найдем.

– А в Праге?…

– А в Праге мой родственник живет – двоюродный брат Павел, Павличек… Чехи любят уменьшительные имена: Иржичек, Маричек, Даричек… Поэтому мой кузен – Павличек. Его отец, мой дядя, умер лет семь назад, а мать, чешка Маркета, еще в добром здравии. Дядя в Чехословакии в пятидесятые служил, остался каким-то образом, в Союз не вернулся, потом женился на этой Маркете, ее фамилию взял – так что у Павла фамилия Марлерж. Наши с Павлом родители долго не общались. Но потом отношения наладились, мы с Павличеком даже подружились – он меня старше года на два или на три. Павличек в последний раз приезжал в Энск за год до твоего здесь появления. Шпиндель утверждает, мы с кузеном очень похожи, сказал, близнецы.

Это что, опять Арсения Венедиктовича след? Снова снесет у меня крышу – и буду хотеть сразу двоих… или троих – вместе с прадедушкой…

– Нина, не сердись…

Громов думает, что я рассердилась, раз молчу. Не расскажешь же ему, что я, еще не видя его кузена, уже готова к головокружению от созерцания очередной копии прадедушки Сурмина.

– Гриша, правда, не мог сказать хотя бы за пару дней – невозможно нормально собраться за два часа…

– Так визы только сегодня получил… И билеты я всего час назад заказал… Зачем тебя заранее напрягать?

– Вечно ты за меня думаешь… Хуже напрячь, чем сборами в последний момент, и придумать нельзя…

– Все! Понял! Раскаиваюсь и готов искупить! Назначай наказание!

– Громов, прекрати вопить! Отправляйся в душ – времени уже много, скоро народ начнет собираться.

– Это разве наказание?

– А что?

– Поощрение!

– Почему это?

– Да потому, что ты пойдешь со мной!

– Вот еще, не пойду!

– Да кто ж тебя спрашивает?

Когда-то моя тетушка, бывшая четыре раза замужем (и столько же раз овдовевшая), учила меня искусству жить с мужчиной. «Никогда, – говорила она, – никогда не оставляй своего мужа с неутоленным желанием». Тетушка изъяснялась высоким стилем, но в переводе на общедоступную лексику это означало примерно следующее. Как только муж намекнул тебе, что желает тебя трахнуть, немедленно ищи способ реализовать его намерение. Не придумывай головную боль или отсутствие условий – проще плюнуть на головную боль, если она даже есть, и найти какой-нибудь лифт, чем следующего мужа. Потому что, стоит мужику неудовлетворенным выйти за дверь, как тут же рядом с ним окажется сука, у которой не только не болит голова, но и имеются все условия для удовлетворения его сексуальных потребностей.

Поэтому я упиралась только для вида, когда Гр-р тащил меня в душ, раздевая по дороге. Если честно, я и сама была не прочь оказаться с Громовым под душем.

Из душа Гр-р отправился прямиком в контору – звонить кузену и отдавать распоряжения Витьку Трофимову, который оставался за старшего. Я же решила заняться своей внешностью. Начать, конечно, следовало с Луизиного крема, действительно волшебного – в прямом смысле, так как чудеса творит. Моя двоюродная бабка-колдунья его сама делала, и эффект потрясающий… Подумав, что неплохо бы и мне научиться кремоизготовлению, я щедро им намазалась и, чтобы не терять времени, отправилась на кухню – убрать посуду после Гришкиного перекусона. На подоконнике дрыхла Морковка – последнее тепло ловит… Тюня сидела на столе – серо-голубая, и шерстка клочками. Ой, что-то грустненькая!

– Тюнечка, а чего в грустях?

Домовушка махнула ручкой, словно показывая на стены. Так, понятно, вещей жалко. Когда в мансарду все подряд тащили, она радовалась – типичное поведение домового: все в дом, все в дом… А вчера из мансарды даже Перепетую унесли.