– Смотри, этикетка какая! Вовка, эстет, наверняка на этикетку и клюнул, – сказал Громов, разливая вино.
На наклейке – одна из странных голов, изваянных Бенджамином Лирой. Мимо этого чилийского скульптора, специализирующегося на основательных, брутальных, грубых и жестких лицах, так просто не проскочишь. Видела я его головы в сети – для усиления впечатления ваятель то лишает их глаза или рта, то добавляет лишний нос, то раскрашивает в разные цвета. Лицо на нашей бутылке смахивало на арауканскую маску и не имело рта. Вот и думай, какое же это вино – с таким пугающим лицом на этикетке…
– За что пьем? – спросила я.
– Как за что? За нас. За тебя и за меня.
Я смотрела на вино в бокале – действительно, как Вовка и говорил, глубокий красный цвет, как рубин, – и думала, что теперь знаю, как измерить глубину любви. Глубина любви не познается раньше разлуки. Расстанься с мужчиной – и будешь знать, как глубока твоя любовь. В июне я поняла, что моя любовь не имеет дна…
Следовало отогнать от себя подобные мысли, потому что, признавшись самой себе в бесконечной любви к Гр-р, я немедленно начинала думать о том, как долго продлится моя жизнь с ним, – и думала почему-то вовсе не с уверенностью в счастливых перспективах.
Громов отобрал у меня пустой бокал.
– Э-э, что за задумчивость во взоре? Кто пьет без всякого удовольствия, тому вино – не в коня корм. Знаешь, кто сказал?
Я знала – Франсуа Рабле.
– Тебе не понравилось вино? – Правая бровь Громова поползла вверх, обозначая удивление.
– Понравилось. Действительно, классное вино.
– Давай еще налью…
Я смотрела, как льется в хрусталь багровая струйка – кровь винограда, так, кажется, называли вино в древности. Достаточно половины бокала. Почему? Потому что от красного вина меня тянет на подвиги и я могу наломать дров.
Громов смеется, разламывая пармезан на маленькие кусочки:
– Вот это сначала съешь, а потом запей вином. Меня Шпиндель научил – необыкновенно вкусно.
И правда, здорово…
Я уже не хотела есть и потихоньку тянула «Пеньялолен», глядя, как Гр-р с удовольствием наворачивает ягнятину, кабанятину и страусятину, сдабривая мясо каким-то экспериментальным Вовкиным соусом.
Поезд шел на запад, точно в закат. За окном плыли, кружась, золотые от закатного солнца березы и почти черные ели. Еще чуть-чуть, и будем лететь сквозь ночь…
Не обращая внимания на брюзжание сытого и потому ленивого Громова, я собрала грязную посуду и мусор и отправилась в туалет – мыть тарелки. Гр-р пошел со мной, не переставая ворчать:
– Достаточно было все свалить в корзину! Ты же не собираешься тащить это в самолет? Ты сама Вовке сказала, что корзину бросим! Проводник бы и помыл, если ему тарелки нужны, – А, понял! – сказал Громов через некоторое время. – Как я забыл! Я же видел, как ты зимой отнесла на помойку свои старые сапоги, предварительно хорошенько почистив их кремом, чтобы люди не подумали, что, одаривая их таким образом, ты смотришь на них барственно, презрительно, надменно или заносчиво.
– А ты что, шпионил за мной?
– А как же! Глаз с тебя не спускал.
– Зачем?
– Хотел о тебе побольше узнать.
– И много может рассказать подглядывание?
– Много. Я, например, тогда узнал, что у тебя никого нет. Имею в виду, мужчины нет.
– Может, я его тщательно скрывала!
– Как это – скрывала? Где? В Энске?
– В Энске…
– Нина, ты серьезно?
Мы уже сидели в купе. В корзине на столике позванивали бокалы. Я встала, чтобы засунуть между ними салфетки – бесконечное дребезжание на меня действует угнетающе.
– Нет, ты скажи! – Громов держит меня за руку, мешая устранить стеклянное треньканье. Но бокалы перестали бренчать сами собой – поезд еле тащится и наконец останавливается.
Из нашего окна открывается вид на побеленный дощатый забор, освещенный одинокой электрической лампочкой под жестяным колпаком. Она свисает откуда-то сверху, слегка покачиваясь на ветру. Сразу стало тихо.
– Интересно, где это мы? – спросила я, прилипнув к окну, чтобы рассмотреть вокзал.
Наш последний вагон стоит далеко от перрона, и даже здания вокзала не видно, не то что вывески с названием населенного пункта.
– Интересно ей… А мне интересно, как это я прошляпил твоего мужика? Убил бы! – возмущается Гр-р.
Свет от вокзальной лампы бьет прямо в наше окно, и все предметы в купе вдруг стали плоскими и утратили цвет, превратившись в черно-белую фотографию. Я не захотела смотреть на двухмерное изображение Громова, задернула штору и включила светильник над своей полкой.
– И кого бы ты убил? – Я повернулась к Гр-р, стараясь не рассмеяться: у Гришки совершенно серьезная физиономия со съехавшимися к переносице бровями.
Тут наш вагон дернулся, и я оказалась у Гр-р на коленях.
– Ага, попалась! Сейчас проведу допрос с пристрастием и докопаюсь, кто был у тебя зимой. Чтобы знать, кого убивать!
– Гришка, совсем шуток не понимаешь.
– Хороши шутки – заявить, что у тебя зимой был мужик!
– Но ты же зимой никак не проявлял своих чувств, и я могла делать что хочу.
– А чего ты тогда хотела?
– Любить тебя… Но боялась…
– Боялась? Почему?
– Думала, дам волю чувствам, а потом снова – разочарование, как бывало не раз.
– Ты не разочаровалась, став моей, – произносит Гр-р утвердительно. Мой ответ не требуется. Понятно, почему – проснулся эготизм Громова: как все мужчины, избалованные вниманием дам, Гр-р имеет преувеличенное мнение о своих достоинствах. Но я не буду подбрасывать дровишки в костер громовских амбиций – пусть в его душе живет червячок сомнения, нечего расслабляться! Поэтому я молчала, прижавшись щекой к горячей груди Гр-р, – люблю слушать, как бьется его сердце. Гришкино сердцебиение мне мешал слушать стук колес и начавшееся в корзине дребезжание хрусталя. Я попыталась дотянуться до корзины.
– Ты что? Куда? – эту интонацию Гр-р я знаю, и у меня самой в ответ перехватывает дыхание.
– Звякают…
Гр-р нашаривает где-то у себя за спиной футболку и не глядя швыряет в корзину. Теперь слышен только стук колес, и я вдруг понимаю, каким сладострастным может быть мерное покачивание вагона.
– О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! – вполголоса говорит Громов, почти шепчет. – Ласки твои лучше вина. Пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей. Сотовый мед каплет из уст твоих, мед и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана!
Песнь песней… Я слушаю импровизацию Громова и чувствую себя розой Шарона, той самой библейской красоткой, что всходила на ложе Соломона. И пока Гр-р не начал меня целовать – если он приступит к этому процессу, я не смогу произнести ни слова, – шепчу ему на ухо свою интерпретацию ветхозаветных строк:
– Прекрасен ты, возлюбленный мой! Левая рука твоя у меня под головою, а правая обнимает меня. Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь…
Любовное соитие не изменилось за три тысячи лет…
Я проснулась оттого, что поезд стоял. Завернувшись в одеяло, я чуть-чуть отодвинула штору и принялась смотреть в окно. Наш СВ по-прежнему далеко от здания вокзала, виден лишь безлюдный, узкий и плохо освещенный перрон. Стоим уже минут десять. Громов спит, ему явно тесна вагонная полка. А еще не хотел меня отпускать… Я полюбовалась на античный профиль Гр-р и снова повернулась к окну. Два мужика бежали к голове поезда, таща здоровенный чемодан за палку, продетую в чемоданную ручку. Чемодан съезжал то в одну сторону, то в другую, врезаясь то в одного бегущего, то в другого, и нагло мешал мужикам бежать. Не успела я удивиться, что мужчины со строптивым чемоданом передвигаются молча, как один из них на весь перрон проорал, что он думает о чемодане, поезде и той, которая заставила его ехать.
Я пожелала мужикам благополучно загрузиться в какой-нибудь вагон, и скоро поезд тронулся. Мимо меня проехал двухэтажный, начала прошлого века, вокзальчик. Фигурная кирпичная кладка. Когда-то стены были красные, позже кирпич забелили. Справа и слева вокзальное здание украшают одноэтажные крылья, увенчанные карнизом. Карниз тоже из кирпича, с ажурными выемками и напоминает балюстраду. С торцов здания и в центре написано: «Камышлов». Так, полдороги до Екатеринбурга проехали… Я еще успела рассмотреть старинные огромные круглые часы, висящие на кронштейне над входом в вокзал, и Камышлов стал моим воспоминанием.
Мы ехали под звездами, сквозь черный лес, пересекая неширокие речки, блестевшие, как слюда. Иногда лес обрывался, и поезд несся по серо-синему пустому пространству, расчерченному черными тенями. Я неслась вместе с поездом, но иногда мне казалось, над ним, стоило мне подумать о том, что ни одно мое путешествие не было похоже на нынешнее – даже отдаленно. Даже в мечтах…
Гр-р вздохнул и повернулся на своей полке. Я решила, что будет совсем неплохо, если он увидит меня во сне. Скажем, бегу я по берегу океана… Линия прибоя бесконечна… Солнце, яркое синее небо, зеленые волны с белыми гребешками пены, золотой песок… И я – нагая и невозможно прекрасная! И он – догоняет меня, безумно желая! Полюбовавшись на картинку, я отправила ее Громову – пусть приснится ему такой сон!
Не успела я растянуться на своей полке, чтобы попытаться уснуть, как с воплем со своего места взвился Гришка.
– Какой кошмар! – Громов сидит, закрыв лицо руками.
Какого лешего? Это я, нагая и прекрасная, – кошмар?
– Нина, я тебя разбудил своим ревом… Я не кричал во сне двадцать лет…
Я знала, почему двадцать… Тогда случилось самое страшное событие в жизни Громова – погибла его жена.
– Расскажи, что тебе приснилось.
– Сначала океан – огромная мерзкая зеленая лужа, а в ней плавают обломки пенопласта. И ты бежишь по песку. Очень медленно, как-то нереально. Обнаженная. Такая красивая! И я должен тебя догнать, иначе умру от возбуждения. Бегу изо всех сил, но все равно остаюсь на месте, а ты все дальше… И тут вижу, что справа и слева от меня толпы мужиков. И все несутся за тобой – отвратительно голые. И самое жуткое – они бегут и вот-вот тебя догонят, а я хоть и выбиваюсь из сил, не могу сделать и шага. И сам я голый, и в ужасе, что у меня пистолета нет, чтобы их всех перестрелять. А Скворцов со Шпинделем чешут впереди этой своры – только задницы волосатые сверкают – и вот-вот тебя схватят!
Какого лешего? В моей картинке не было никаких мужиков. Маг-недоучка! Надо было подсознание Гришкино отключить… Забыла, что благими намерениями вымощена дорога в ад?
– И я знаю, почему такой сон, – продолжает Гр-р. – Ты зачем со Шпинделем на вокзале обнималась? Шептались еще! Все время об этом думаю…
Ад опустел, все демоны пришли сюда оттуда, как говорил великий Шекспир.
– Нашел к кому ревновать! У нас же с ним – вечный бой.
– Обняла же ты его ни с того ни с сего?
Оказывается, прав был Вовка, обещая сцену ревности… Придется прибегнуть к заветному средству…
– Обняла, потому что Шпиндель сказал правду: действительно, ради тебя он готов рыть землю. За что и получил поощрительный приз. Но тебе-то достается суперкубок!
И я сняла халатик с серебряными драконами…
– Предположим, ты все-таки догнал меня, опередив всех…
– Пусть лучше – догнал, перестреляв всех…
– И океан – не лужа с мусором!
– Да. Зимой повезу тебя к океану – Индийскому…
– Договорились. На нудистский пляж!
– С ума сошла? Никаких нудистов! Хрен! И не мечтай! И не смейся! Ты разве не знаешь, что смеющийся рот нельзя поцеловать?
Еще бы я этого не знала, Гр-р! Как знаю и то, что чем больше усилий приложено для достижения цели, тем больше она ценится. Сейчас твоя цель – мои губы, Громов! Вперед, ковбой…
О проекте
О подписке