Наконец в лестничном проходе появился высокий статный человек в великолепно скроенном костюме и изящных замшевых туфлях. Лицо его было хмурым. Я сразу понял, что это и есть Селиверстов – главный по юридическим делам завода. Грозный образ начальника дополняла накинутая на плечи ядовитого цвета куртка, которую он даже не удосужился запахнуть, о ботинках же на платформе или противогазе не стоило и заикаться. Видимо, в отличие от руководителя IT-отдела, юрист знал, как обойти распоряжение начальника промышленной безопасности, и не заморачивался.

Сумасшедше вращая глазами, Селиверстов в сопровождении двух охранников двигался в нашу с Мальчиком-Носом сторону. Охранники смотрели недобро, но, не чувствуя за собой вины, я лишь оглядывался по сторонам, в поисках того, из-за чего или кого мог бы случиться весь этот сыр-бор. В следующее мгновение я боковым зрением заметил, что кресло, в котором только что сидел мой случайный собеседник, теперь пустое. Обернувшись, я обнаружил Мальчика-Носа позади себя; с видом обезумевшего пулеметчика он начал нервно палить в Селиверстова, охранников, а заодно и в меня из объектива небольшого фотоаппарата, который, видимо, был спрятан в кармане его огромных джинсов. Фотографируя, мужчина быстро отступал к противоположной лестнице, на которой висел зеленый значок запасного выхода.

– Держи, – вдруг скомандовал Селиверстов.

Не успел я произнести и звука, как рука одного из охранников крепким захватом легла мне на шею, а уже в следующее мгновение обе мои руки были заведены за голову, как при задержании особо опасного преступника в кино. Еще через пару секунд перед глазами пронеслась взлетная полоса коридора, лестница, и я обнаружил себя сидящим в рыхлом, исхоженном сотнями ног, снегу напротив здания заводоуправления. Все произошло так стремительно, будто пересеклись параллельные миры: чья-то компьютерная игра с моей обыкновенной жизнью. Сидя в сугробе, я все еще надеялся, что матрица вот-вот во всем разберется и параллельные вновь разбегутся, я окажусь в тепле, в кресле и в своей куртке, которая так и осталась лежать на подлокотнике кресла, а компьютерный персонаж займет место на холодном снегу. Ничего не менялось, только от холода отчаянно заломило поясницу. Через секунду дверь снова открылась, появилось искаженное ненавистью лицо охранника, и в меня полетела моя куртка. А еще через пару секунд в метре от меня приземлился Мальчик-Нос, такой же, как и я, расхристанный, но, кажется, целый…

Я еще ковырялся с курткой, тщетно пытаясь попасть заледеневшей рукой в рукав, когда мой собрат по несчастью неожиданно быстро для своего возраста вскочил на ноги.

– Вы в порядке? – поинтересовался он, протягивая руку, чтобы помочь мне подняться, а затем представился: – Алексей Жильцов.

– Александр Берсеньев, – машинально пробормотал я. – Зачем вы фотографировали их? Что это вообще было?

Дверь здания из стекла и бетона снова дрогнула, и в щелку высунулась коротко стриженная голова со свиными складками на шее, увидев нас, стриженый выкатил на крыльцо все остальные части своего массивного туловища. Это был тот самый охранник, который вынес меня из приемной. Я было решил, что в юротделе наконец-то во всем разобрались и вышли извиниться, но вместо извинений охранник вдруг нагнулся, набрал полные пригоршни мокрого снега, слепил снежок и метко запустил его прямо в меня. Увернуться я даже не пытался. Я так обалдел, что принял и этот удар судьбы, угодивший мне в шею.

– Убирайтесь, нечего тут рассиживаться, – проорал охранник и скрылся за дверью.

– Ох, надо было предупредить, простите. Но я никак… никак не ожидал… Подумать не мог… – распинался Мальчик-Нос, хлопая себя по тощим бедрам.

Он застыл передо мною в виноватой позе, немного согнувшись, напоминая старого дворового пса. Его кожа на морозе стала еще бледнее, веки с голубыми и серыми прожилками казались тонкими-тонкими, пергаментными. Никогда еще я не видел такого странного напряженного и жалкого одновременно лица. Мужчина был либо болен, либо не спал несколько ночей.

– Чего вы не могли подумать? – переспросил я. Жильцов говорил охотно, но мысль свою всякий раз не заканчивал, и я никак не мог разобраться, что к чему.

– Не думал, что они решат, что вы со мной.

– С вами?

– Я журналист газеты «Рабочая сила», – проговорил Алексей Жильцов. И добавил после некоторого промедления: – И… главный редактор.

Я обалдел: это ж надо так нарваться! Вот уж действительно «повезло»!

– Так вы и есть та самая профсоюзная кость в горле заводоуправления?

Мужчина усмехнулся и кивнул. Он все так же стоял в одном свитере, заметно мерз, но не двигался с места.

– Вы так? – поинтересовался я, показывая на его одежду не по погоде.

– А, да, так! Когда идешь на задание, надо быть готовым к нерадостному приему. Пойдемте, здесь недалеко…

Он снова не закончил мысль: куда он пригласил? Зачем? Но отчего-то я пошел за этим странным человеком в обвисшем серым пузырем свитере и в войлочных башмаках, черные молнии которых трогательно прыгали при каждом его шаге.

– Они отобрали ваш фотоаппарат? – поинтересовался я.

– Нет, я успел зашвырнуть его в форточку, там уже ждал наш человек. Окна выходят на другую от забора сторону. Хрен его теперь догонишь, – удовлетворенно проговорил Жильцов.

– Экстремальная журналистика, – усмехнулся я. – А что это будет за статья?

– Это не столько для статьи, сколько материал для судебных процессов. Все по поводу закона об этой пресловутой спецодежде. Дело в том, что нескольких работников, напрямую не связанных с вредным производством, лишают из-за спецодежды премии. Представьте себе девочку из отдела кадров, которая бегает целый день с бумажками из кабинета в кабинет или повариху из блока питания в этой пыточной обуви! Как им работать? А?

– Трудно, – кивнул я.

Алексей обернулся через плечо, подмигнул и продолжал, не замедляя хода:

– Трудно – не то слово! Невозможно! Вот ты и думай – то ли за невыполнение своих прямых обязанностей быть оштрафованным, то ли за спецодежду. Как ни крути, все плохо выходит. А руководство нанимает специальных шакалов, те ходят по территории и фотографируют – кто без обуви, кто без каски. А потом премии долой: нарушение трудовой дисциплины. Вот так вот – ползарплаты. А у девочки ипотека, а у поварихи – мать больная и трое детей. Работники в профсоюз. А мы – в суд. Так-то. Ну и в газете, конечно, фото опубликуем, чтобы все полюбовались, как сам советник по юридическим вопросам соблюдает охрану труда. Тоже надо премии лишать!

– Здорово! Так профсоюз – это тоже вы? – поинтересовался я.

– Я. Не один, конечно, но вся информационная стратегия на мне. – Широким жестом Жильцов распахнул обитую железом неприглядную дверь в первом от проходной двухэтажном здании. – Пришли!

Эти хрущевки цвета охры, хоть и находились за проходной, тоже, судя по всему, принадлежали заводу, во всяком случае, я разглядел над одним из подъездов вывеску магазина «Наш Минерал», где торговали готовой продукцией. Над железной дверью, куда вошли мы, никаких надписей не было, зато когда мы забрались на второй этаж, я увидел сразу две: газета «РАБОЧАЯ СИЛА» и профсоюз «ЕДИНЫМ ФРОНТОМ».

В сумраке довольно большой комнаты с высоким потолком сидел человек. Лишь подсветка от монитора ноутбука и зимний послеобеденный свет из единственного маленького окна освещали темное неуютное помещение, заваленное номерами газет, старыми журналами, плакатами, пачками бумаг и прочим канцелярским хламом. Человек за монитором мельком взглянул на нас и сообщил, что некто Юра поехал закачивать фото домой, чтобы тут «не накрыли». Голос у человека за компьютером был женский.

Алексей неуверенно потоптался, и на его лице снова появилось виноватое выражение:

– Я совершенно забыл… Хотел чаем угостить, но нас ведь обесточили. – Он поджал угловатые плечи, и я подумал, что совсем не так представлял себе профсоюзного лидера.

– Администрация пытается выжить нас отсюда, но мы пока боремся. – Алексей устало улыбнулся, но вдруг глаза его заискрились. – Пусть попробуют нас сковырнуть! А вообще – вот наша вотчина. Здесь и обитаем. А это Катерина, журналист.

Женщина встала из-за компьютера и направилась к нам, но на мое «здравствуйте» не ответила. Даже не взглянув в нашу сторону, она резко подхватила пальто и, бросив «перекурю», выбежала на лестницу.

– Не обращайте внимания, – шепотом проговорил Жильцов. – У нее детей хотят отобрать. Очень зла.

– Кто хочет отобрать?

– Органы опеки. Забрали в детскую комнату полиции. Они там ночь провели, плачут, домой хотят. Потому Катя сама не своя ходит.

– Как забрали?!

Я обернулся, Катерина стояла на площадке и яростно прикуривала, палец ее то и дело соскальзывал. Вдруг она повернулась к нам и пробормотала, зажимая неподожженную сигарету в углу рта:

– Ноготь сломала. Звездец какой-то, а не день!

Мальчик-Нос нежно забрал у женщины зажигалку, зажег, и она наконец прикурила.

Катерина была совсем детского роста, не толстая, но и не худая. На вид – лет тридцать пять – сорок. Лицо маленькое, скуластое, но я не заметил, чтобы сотрудница редакции выглядела как алкоголичка или наркоманка.

– За что детей отбирают-то? – шепотом спросил я.

– Не знаю, они ведь пишут по документам: угроза здоровью и жизни ребенка, а что толком – ничего не говорят, – так же шепотом ответил Мальчик-Нос. – Но это пусть не свистят. Я Катю десять лет знаю, еще когда она в цехе замерщицей работала…

– Ага, давай теперь каждому встречному-поперечному рассказывай. – Катерина внезапно вернулась, как будто выкурила всю сигарету одной быстрой затяжкой. На нас пахнуло крепким дешевым табаком.

– Это не встречный-поперечный, это Саша Берсеньев. Нас с ним сегодня вместе из приемной Селиверстова выкинули. Решили, что он со мной. А он вообще не с завода.

Наконец Катерина удостоила меня долгим презрительным взглядом:

– А не с завода, так нечего ему тут вообще делать.

– Мне пора, – проговорил я, виновато пятясь к двери.

– Вы не думайте, что это из-за вас… – шептал Алексей, на ходу натягивая куртку. – Я провожу.

Когда мы оказались на улице, Алексей продолжил:

– Катерина уверена, что детей забрали по заявлению Селиверстова и нашего генерального директора. У нее на этой почве паранойя разыгралась: везде их люди мерещатся. Боюсь, сломается наша Катя.

– А их правда забрали по заявлению Селиверстова? – изумился я.

– Ну а кого же?! – ни секунды не колеблясь, заверил Мальчик-Нос.

– Но зачем детей-то?

– Как зачем? Чтобы мы все боялись. Она свидетель в нескольких делах по незаконным увольнениям, – объяснял Жильцов как-то пугающе буднично. – У меня вот тоже двое детей. Думаете, я не боюсь?

Он быстро глянул на меня и продолжал:

– Вы – парень, я вижу, из хорошей семьи, вам этого не понять.

– Чего мне не понять? – спросил я с вызовом. Я начал подозревать, что он специально привел меня сюда, чтобы унизить.

Жильцов посмотрел на меня чуть дольше, как будто прицениваясь, и проговорил спокойно и тихо, как человек, давно и хорошо обдумавший свои слова:

– Не понять, что такое настоящая злоба и бессилие. Здесь на заводе работают семь тысяч человек. Из них тысяча – это высший персонал, те, кто зарабатывает себе и своим семьям на старость, на медицину, на отпуска, на вкусную еду и красивую одежду. Эта тысяча сидит в отремонтированных кабинетах, пишет резолюции и пьет кофе в комнатах отдыха с раскладными диванами. Певцов себе на корпоративы выписывает, жрет от пуза за наши кровные рабочие денежки… А остальные шесть тысяч работают в раздолбанных цехах, на опасном оборудовании, дышат взвесью, потому что на неделю здоровья для тысячи на теплоходе по Волге деньги есть, а на новую систему вентиляции не остается. Простые рабочие болеют, мрут, и так по кругу – они, их дети, их внуки. У этих шести тысяч нет никакого шанса выползти из-под потолка бедности. Наоборот, потолок все ниже, ниже. Давит. Отсюда злоба, зависть, страх, бессилье. У рабочих нет надежды, понимаете? Нет возможности когда-нибудь выбраться. Я не против богатых. Я не коммунист. Не социалист. Я считаю, что если в стране есть возможность богатеть для бедных, тогда и богатые живут лучше. Понимаете? Богатство богатых тогда воспринимается как что-то достойное, что-то уважаемое. Но наша администрация этого не понимает, они только хапают. Бегают, оглядываются, всего боятся, но продолжают хапать…

Я молчал. Мне было стыдно. Моя родственница не спит ночами, пытаясь выудить информацию из кипы газет, а нужно просто прийти и посмотреть людям в глаза. Это был тот случай, когда стоило один раз увидеть, чем сто раз прочитать. Каморка с отключенным светом говорила в сто раз красноречивее всех лингвистических теорий. Мне стало даже жаль свою многомудрую Вику, разыскивающую какого-то загадочного профсоюзного спонсора. Полный бред! Мир – это не только текст, что бы там ни придумывали современные философы и создатели альтернативных реальностей.

Кажется, на сей раз тетка слишком увлеклась поиском и не замечала очевидного. Сама судьба устроила мне встречу с Жильцовым.

Алексей немного успокоился, посмотрел на меня внимательно и вдруг смутился:

– Что это я? Вам-то это все зачем… Нам-то с вами нечего делить… Вы такой же наемный работник…

– Скажите, Алексей, многим профсоюз помогает?

– Многим, – убежденно ответил Жильцов. – Но тут даже дело не в том – отсудили или нет, восстановили или нет. Хотя процентов шестьдесят-семьдесят дел мы выигрываем. Главное в том дело, что у человека появляется надежда. Надежда – это ведь самое необходимое в жизни!

Я поразился тому, насколько точно и просто он выразил то, о чем я и сам подумал. Алексей Жильцов жал мне руку, открыто глядя любопытными мальчишескими глазами:

– До свидания! Заходите как-нибудь!