Людмила

С утра сынок позвонил:

– Мам, возьмёшь Митю на воскресенье?

А я глаза продрать не могу.

– Возьму, приводи.

– Уже привёл.

Я – к двери.

– Люся, Люся! – Митька прижался ко мне, будто сто лет не виделись.

И – к деду:

– Аксель, Аксель, вставай, я пришёл!

Он бодро вскочил, вспомнил, что сегодня второй адвент, прошлёпал на кухню, зажёг две свечки на еловом венке, и сели мы завтракать. Планы на сегодня ковать: поедем в Шарлоттенград^[7], говорят (Аксель говорит), там самая лучшая рождественская ярмарка.

– Кто за? – Митька поднял руку.

Мне не хотелось ехать. Но два против одного. Пришлось подчиниться.

Ярмарка оказалась скучной. Всё те же стройные ряды длинных палаток перед дворцом Шарлоттенбург, дворец – в лесах, народу – тьма. Мы выпили глинтвейна, Митька покатался на каруселях, попросил засахаренный миндаль, погрыз, отдал кулёчек нам. И всё.

Под дождём вернулись домой. Построили дом из картона, мы новый холодильник купили, от него огромная коробка-упаковка осталась, мы крышу сделали, окно, дверь, разрисовали стены, Митька забрался в него и заревел:

– Не хочу домой…

А я не хочу рано вставать, хочу выспаться.

– Митя, тебе завтра в садик, тебя там друзья ждут.

– Не хочу…

– А завтра вечером тебе нужно будет чистить свои башмачки.

Митя высунулся:

– Почему?

– Забыл, что послезавтра придёт Николаус?

– Нет, не забыл… Люся, а давай сделаем так. Я сегодня останусь у вас, а ты меня завтра в сад отведёшь. Я плакать не буду.

– Договорились. Дед тебя отведёт, ему всё равно потом на работу.

Дед согласился и предложил заглянуть к его сестре.

Мы живо собрались, в ближайшей кондитерской набрали пирожных и дальше потопали. До ателье Астрид, она художница, минут пятнадцать идти. Она снимала бывшую оранжерею в промышленном районе неподалёку от вокзала Зюдкройц в Шёнеберге.

Промышленный район – громко сказано. Там размещались небольшие фирмы, склады, мастерские ремесленников.

Оранжерея – высокая, гулкая, заставленная и завешанная произведениями из разного хлама, найденного Астрид на толчках и заботливо притащенного её молодыми и сильными почитателями. Вплоть до кузнечного молота. Если я не ошибаюсь. Я эту полутораметровую ржавую железяку и разглядеть-то не успела, когда Митька меня к колесу потащил. Огромное велосипедное колесо – из позапрошлого века. Неизгладимое впечатление произвело на Митьку. А на меня – крохотная бронзовая свинка, приклеенная к колесу. Если бы колесо вдруг покатилось, конец бы пришёл животинке.

– Нет, – сказал рассудительный Митька, – она бы спрыгнула.

Я залилась. Он ещё не умеет читать, а то бы прочёл, как Астрид назвала свою композицию: «Will kommen»^[8].

Давно я так не смеялась!

С одной стороны, если колесо вдруг покатится, хрюшку расплющит. С другой стороны, она не дура, успеет вовремя спрыгнуть.

Я расцеловала Астрид. Спасибо за юмор!

Без юмора пропадём. Вот всё, кажется, всё, дальше некуда, и вдруг что-то такое… как это велосипедное колесо с хрюшкой… ха-ха-ха!

Астрид сделала кофе – ничего другого видеть пока не могла, вчера гости были, перебрали малость…

– Мы тоже, – простонал Аксель, потирая головушку, – ой, хорошо вчера повеселились.

Мы с Митей налегли на пирожное. Чёрт с ними, с лишними килограммами. Брат и сестра, глядя на нас, тоже пожевали немного. Он худой, она стройная. Он длинный, она невысокая. Ей 73, но по её виду не скажешь. Просто ни за что не поверишь. Акселю 63, скоро на пенсию, даже не верится. А мне 59, и моих лет мне тоже не дашь.

А если кто даст, я тому головомойку устрою.

Я чуть не наступила на кусок старинного зеркала, подняла его, огляделась. Повсюду батареи бутылок стояли, пробки валялись, бокалы и рюмки в раковине горой возвышались.

Я, хоть и не была готова на подвиги, но всё же перемыла посуду под вялые протесты «да ладно… да брось… да не надо…»

Митька, молодец, мне помогал, улицу перед дверью подметал, окурки щёткой собирал в кучку.

Удивлялся туману.

Вчера, когда я и Аксель возвращались домой, мы месяц видели, тоненький, жёлтый, в сказочном ореоле – так месяц в детских книжках рисуют.

А сегодня ничего не видели, туман всё скрадывал. Только огоньки расплывались, трепетали на балконах и окнах – многие уже гирлянды повесили, а у нас руки ещё не дошли.

– Руки? – удивился Митька. – Не дошли? Руки не ходят.

Мы остановились на мосту – в тумане под нами плыла электричка.

– Электрички не плавают.

– А эта – плывёт.

В никуда уплывает. В беловатость белёсую. Ничего там, впереди, нет. Город исчез.

Густые леса подступили. А мы… Но Митька не купился на мои фантазии:

– Там дома, я точно знаю.

– А помечтать?

А вот фигушки.

– Пошли, – сказал Аксель. – Нам завтра рано вставать.

Митя всхлипнул. Но заверил стоически:

– Я не буду плакать.

– Конечно, не будешь, ты у нас молодец.

– А когда я у вас надолго останусь?

– Там посмотрим. С мамой и папой поговорим.

– Хорошо, я поговорю. – Митька зажмурился. Весь в слезах и соплях уткнулся в мои колени.

Аксель

Вчерашний туман инеем обернулся. Мёрзлые испарения, сырость в воздухе стали кристаллами. Кристаллы инея, если внимательно поглядеть, приняли форму шестиугольных призм. Завораживающие. Иней облепил деревья, траву, крыши, зимой повеяло. В моём детстве зима была снежная. Люблю зиму. Повезет, к рождеству снег выпадет. А вдруг повезёт. Людмила говорит, радостные люди дольше живут. Что мне мешает радоваться. Радуйся. Деревья стоят в инее, красота. В Австрии крайне правые провалились, ура. Во Франции пока ничего неясно, но Оланд не будет переизбираться. Придётся Мамочке без него отстаивать демократические ценности. Если её переизберут. Я надеюсь, что переизберут. Она из наших, из гэдээровских. Отец был священником. Мой был пацаном, когда его на фронт заграбастали. Был в российском плену. Вернулся домой убеждённым социалистом, о русских вспоминал с любовью и благодарностью. С чистосердечной. Перевёз дочь и жену из Западного сектора в Восточный, который в 1949 сделался ГДР. Вступил в партию, строил новое общество.

О его крахе уже не узнал, мы похоронили отца в 1981. Мама умерла в 1988.

Мама мне часто снится. Она обнимает светловолосого мальчугана. Я кричу ей: «Мама, это не я, это чужой мальчик, не обнимай, это не я!» И просыпаюсь.

Людмила

Я заглянула в последний Шпигель – должна же я знать, о чём супруг думает. Он перестал думать своей головой, он, сам того не ведая, придерживается общественного мнения. А что ему ещё остаётся? Журналисты перестали снабжать информацией, они формируют мнение.

На автобусной остановке под нашим балконом – огромный плакат:

DIR

DEINE

MEINUNG!

Реклама газетёнки какой-то: ТЕБЕ ТВОЁ МНЕНИЕ!

И никого не возмущает, не удивляет такое бесстыдство.

Аксель

Людмила затеяла генеральную уборку. Знал бы, не торопился домой. Всё перевернула вверх дном.

На моём столе кипы старых подшивок.

Ангела Меркель уведомляет, что нужно пересмотреть всю немецкую энергетическую политику из-за Украинского кризиса, ведь Германии угрожает зависимость от русского газа и нефти. Но вето на запланированные немецко-русские миллиардные проекты наложено не будет.

54 % немцев – за Россию.

В Киеве зарегистрировались 27 кандидатов на пост президента.

В Крыму состоялось выездное совещание Российского правительства.

Подождите, подождите, что это я читаю?

Газета за 31 марта 2014.

Зачем Людмила мне её подложила?

Ах да, чтобы я порядок навёл.

Я вообще-то храню старые подшивки. А Людмила считает, что нам скоро жить негде будет. Она без всяких сожалений избавляется от журналов, «Иностранную литературу» за много-много лет выбросила. Теперь же всё, что хочешь, в интернете можно найти. А я люблю запах печатных страниц, ломкость пожелтевшей бумаги… и совершеннейшую отчётливость связанных с ними воспоминаний.

Но от этих я хочу поскорее избавиться! Забыть все те тяжёлые дни. Тот страх, с каким следил за развитием событий, вычитывал, выслушивал выступления европейских и американских политиков, бизнесменов, учёных, политологов. И каждый вечер задавал себе один и тот же вопрос: что будет завтра?

– Что будет? – Людмила к моим переживаниям всерьёз не относилась. – День Смеха будет. Брат каждый год шлёт смс: «У тебя спина белая».

– Да? И что?

– Ничего… просто традиция. А папа по скайпу зачитывает что-нибудь из «Нарочно не придумаешь». Что-нибудь, например, такое:

«Продаю трёх гусынь и одного гусака. Все несутся». Ха-ха!

«Продаю трёх поросят, все разного пола». Ха-ха-ха!

Мы вчера на ярмарке видели клоуна. Он сотворял для детей зверьков из длинных воздушных шариков. На его костюме было написано:

«Wer als letzte lacht,

hat zu lange nachgedacht»^[9].

Это очень, очень смешно!

Людмила

Мы тогда ещё смеялись, тогда, Первого апреля, а двенадцатого в Славянске захватили горотдел милиции, провели антитеррористическую операцию. Тринадцатого украинское правительство начало «освобождать» Юго-Восток от «прорусских террористов».

Второго мая… Что творилось в Одессе.

Я отказывалась понимать. Я не верила. Аксель тоже не верил… нашим журналистам. Стоял на том, что я вся в пропаганде. А он – нет. Ведь немецкие СМИ не врут, только наши.

Я ревела белугой. Германия со своим враньём, предвзятостью, враждебностью к русским, Германия, которая столько лет была моим домом, стала, оборотень, просто местом жительства, отвратительным, и я погибала от бессилия. Хотела сбежать.

Аксель

Я вспылил. И жена вспылила. Она меня уже достала этой Украиной! И Россией!

– А ты меня – своей Германией!

– Врут и украинцы, и русские!

– А ВАШИ не врут?! Если я, как ты говоришь, нахожусь под «русской пропагандой», то ты – под немецкой!

– У нас – свобода слова!

– Что?! СВОБОДА СЛОВА? Вы же слова никому не даёте сказать, гнёте своё, не могу больше слушать!

Она выбежала на улицу. Часа два где-то ходила. Я был рад, когда она вернулась. Мы заключили соглашение – больше не говорить о политике.

Она перестала читать немецкую прессу, я перестал смотреть немецкие теленовости (давно уже не смотрю).

Людмила

Мы придерживались нашего соглашения. Переживали и боялись поодиночке. Москаль, кацап… москаляку в могиляку.

Аксель прав, и мы на пороге Третьей Мировой?

Ему лучше знать, он, пруссак… он, как уроженец бывшей провинции Пруссии… Да какой он пруссак, он славянин. Пруссаки на 93 % славяне.

Аксель мне не поверил – полез в интернет информацию проверять.

Информация достоверная, на днях прочитала.

Тот же «Потсдам» – «Подступими», «Подступ» к, очевидно, Берлину. А «Берлин» – это «бер», «Bär», медведь. И Бисмарк, умный пруссак, на 93 % славянин, предостерегал, основываясь на исторической памяти: «Не будите русского медведя»!

– Твоя логика, – буркнул Аксель, – сводит меня с ума.

– Ой! Будто твоя меня не сводит.

Я пошла забирать Митьку из садика.

Он обиженно буркнул:

– Я тебя жду-жду.

– А я вот она.

– Я, – повторил он упрямо, – тебя долго-долго ждал.

– Но, радость моя, сейчас три, я всегда в это время за тобой захожу.

– Долго-долго ждал!

– И ведь дождался! Пойдём, скажем Петре, что я тебя забираю.

Петра, воспитательница, сказала по-русски (она русский в школе учила, она из ГДР):

– А, так ома пришла!

Митька хмуро поправил:

– Не ома, а бабушка, и не бабушка, а Люся.

Я строго сказала:

– Митя! Взрослых не поправляют.

– Почему?

– Есть же какие-то правила поведения. – Но распространяться про них мне не хотелось. – Ну, расскажи, что тебе Николаус принёс?

– Сладости. Много-много. – Митя их перечислил.

Мы обошли с ним все детские площадки, какие нам попадались на пути домой, и он вывозился в песке, как чёрт. Не понимаю, зачем нужно засыпать детские площадки песком? То ли дело в Москве – постелено такое приятное, упругое покрытие, даже падать приятно, ни ушибов, ни ссадин. Впрочем, я вообще не люблю детские площадки. С сыном, помню, изнывала от скуки, пока он крутился, вертелся, носился, а потом неизменно просил:

«На качели! Только ты меня сильно толкай. Долго-долго!»

– Люся, пойдём на качели, только ты меня посильней качай. И долго.

– Есть, мой командир!

Я до изнеможения раскачивала Митьку, поражаясь такой преемственности. Что сын, что внук… а у меня не только руки отваливались, но и ноги подкашивались от страха (за них) и головокружения.

– Может, пойдём?

Митька смилостивился:

– Ладно.

К нам подошли два немца. Один был в строительной каске. Он спросил:

– Вам нравится эта площадка?

– Очень! – ответили мы. – Только вон там, – я показала рукой, где, – опасное место. Высоко, без перил, ребёнок может упасть.

– «Опасность», как вы говорите, запланирована – дети должны учиться обходиться с опасностью.