– Печь-то топить умеете?

– Возможно, – уклончиво ответила я, не желая признаваться, что Леркин папа на словах объяснил нам порядок растопки, параллельно волнуясь, как бы печь не треснула.

Вероятно, он был не очень уверен в печнике и не знал, чего ожидать от печки при растопке зимой. В общем, мы запомнили только, что надо печь беречь, а не то она развалится, и обязательно открывать заслонку на трубе, иначе угорим. Но это уже не от качества печи зависело, а от нашей адекватности.

Хотя я ни слова Анисимовне не сказала про предостережения дяди Максима, вид у нее был такой, будто я ей все вывалила, как на духу. Она хитро, как-то искоса, глянула на меня и принялась рассказывать, как нужно аккуратненько, по полешку, подкладывать и, пока одно не прогорит, другое не совать, а то ж развалится ваша печурка-то.

Это сейчас я понимаю, что если Леркин папа только предполагал, то Анисимовна была твердо убеждена, что печь в нашем доме положена фигово, что вообще все строение сделано ненадежно, спроектировано полным профаном и стоит на честном слове.

Значительно позже дошло до меня и то, что, вероятно, Анисимовна отлично помнила мое пренебрежение ее советами летом, а также нежелание пить тухлую воду и зимой вздумала отыграться. Но это сейчас, а тогда я развесила уши, думая, что коренная деревенская жительница ерунды не посоветует.

Поблагодарив за разъяснение, я вернулась в дом и слово в слово повторила соседкин наказ: по полешку за раз, пока не прогорит. Сидевшая на корточках у печи Лера с некоторым недоумением выслушала меня, но все же согласилась, что именно так и будем топить. Она старательно оборачивала поленья для лучшего горения в макулатуру, несколько стопок которой нашла на чердаке. Там были и газеты, и какие-то драные книжонки, больше похожие на рекламные буклеты, и еще разная бумажная дребедень. Мы немедленно распотрошили эту кучу в поисках чего-нибудь интересного и время от времени зачитывались какой-нибудь ерундой, потому как других развлечений не было.

Подняв с пола обрывок какой-то статьи, чтобы отдать Лере, я невольно пробежала страницу глазами…

Из стопки на растопку

…До чего же были скрипучие петли калитки! Из подпола даже слышно, когда зайдет кто или выйдет. Тут еще малой повадился качаться на калитке. Заберется, повиснет и туда-сюда болтается. Уж и по-хорошему ему говорили, и ругали. Дед даже хворостиной стеганул! А малой все одно: как медом мазано, глядишь, уже качается и скрипит. Потом-то он матери чуть не со слезами признался, что не хотел качаться, и этот визгливый скрип его самого раздражал, и боялся папкиного гнева с неизбежным наказанием, но что-то непонятное толкало его висеть на треклятой калитке и раскачиваться. А всякий раз, как хотел спрыгнуть, живот сводило, будто с обрыва ухал в речку.

Отец злился, все собирался петли смазать. И как нарочно, то одно, то другое, то понос, то золотуха, до калитки ли! Деда особенно раздражало. Ему казалось, что внук нарочно его, старика, доводит. А ведь дед малого очень любил, все позволял ему. Да и то не выдержал, хворостиной тогда поучил. Жалел потом, но вот так вот.

И главное, когда тот прохожий вошел, мол, работу ищет, так его чуть не пинками со двора именно дед погнал, хотя лишние руки никогда не помешают, работы полно! А он:

– Нет у нас ничего, ступай отсюдова! – И малому еще: – Цыц, живо в дом ступай!

И никто слова поперек не сказал, не остановил, деда не пристыдил. Все сбежались, смотрели, как этот прохожий пятится обратно к калитке, а дед, старый, тощий, петухом на него наскакивает, в грудь толкает.

Потом только сообразили, когда малой опять на калитку взобрался и ну качаться. Скрип-то привычный, – каждый, кто на двор заходил, скрипел. Петли визжали громко, настырно. У малого еще и как-то раздражающе получалось.

Соседка у них была знающая баба. Она подошла к малому и тихо сказала:

– Достаточно, поняли все.

Потому как когда тот незнакомец зашел, ни одного звука не раздалось. Молчала калитка. Вот на что дед вскинулся – на тишину. Считай, всю семью спас. А ведь сам даже и не понял, что такое накатило на него.

И после у малого как отрезало: прекратил совсем дурацкую игру. А калитка так и скрипела, пока не развалилась совсем.

Перестанет скрипеть – полезут нечистики, и не хватится никто. Потому как на человеке скрипит, а на нечистом – молчит.

А тот тихий гость, который работу искал, в соседней деревне ее нашел. Так там вся семья за год сгинула: кто заболел и помер, кто в лесу пропал, кого бревном зашибло, а мужик их вообще по пьяни удавился. Пустили работничка, много наработал…

Ересь какая-то. Сунув листок в протянутую Леркину руку, я с нарочитым кряхтением поднялась с корточек и потопала обратно к работе. Как ни удивительно, но Анисимовна все еще торчала у нас во дворе, хотя в дом заходить не стала. Она дожидалась меня там же, на расчищенной мною тропинке, и, стоило мне взяться за лопату, вновь принялась охать о нашей незавидной доле:

– Вы зачем же приехали-то, ась?

– Отдыхать. У нас каникулы. Зимние, – как можно вежливее ответила я, прикидывая, как бы подвинуть старушку, чтобы продолжить расчищать снег, или намекнуть, чтобы она шла себе домой.

Она уже начала немного раздражать. Что-то говорила, говорила, бормотала, да так непонятно: то ли причитала о нашей печальной участи, то ли проклятия насылала.

Через некоторое время вышла Соня, которая все же решила, что в доме необходимо подмести. Совок с горсткой пыли в Сонькиных руках спровоцировал новый приступ невнятных нравоучений старушки.

– Раньше-то порядок был, раньше-то, – опять запричитала Анисимовна. – Знали, закон блюли-то. И здеся спокойнее было. Всяк знал, что к чему. Когда что сказать, когда что сделать. Не оборачиваться, слова знали. Теперя-то все наперекосяк. Всяк творит что хотит. Не боитися вовсе, прямо в пасть лезете. Ни креста, ни образа!

– Да что она там бормочет все? – раздраженно прошипела Сонька.

– Да пусть бормочет, – великодушно разрешила я. – Тебе жалко, что ли? С кем ей еще бормотать?

Хотя мы говорили между собой очень тихо, похоже, Анисимовна все же расслышала нас. Она внезапно резко замолчала, дико стрельнула в нашу сторону глазами, по обыкновению исподлобья, и молча учесала за калитку.

– Эй, вы! – Леркин окрик заставил нас подпрыгнуть, а Соня даже рассыпала немного пыли с совка. – А ну марш за водой!

Валерия уже снова напялила пуховик и теперь пихала нас пустыми ведрами в спину.

Колодец в начале улицы был аккуратно очищен от снега, это мы сразу приметили. Не знаю, почему именно оттуда все местные брали воду, чем уж она была так хороша. Потому что Леркины родители строжайше запрещали нам пить сырую воду, а в кипяченом виде колодезная вода ничем не отличалась от водопроводной.

С отчаянным скрипом мы предусмотрительно прикрыли за собой калитку, чтобы никто без нас на участок не сунулся, потому что дверь в дом запирать не стали.

Кажется, теперь все в округе были в курсе того, что мы приехали, когда уходим и когда приходим, – все благодаря калиточной сигнализации. Впрочем, Соня тут же разумно заметила, что мы тоже всегда будем знать, кто к нам незваным приперся.

Но пока никого из жителей, кроме Анисимовны, что-то видно не было. Я больше не рисковала удивляться отсутствию характерного запаха печного дыма, а то девчонки засмеяли бы меня окончательно. И все же создавалось стойкое впечатление, что из всей деревни печь топилась исключительно в нашем доме.

Колодец был самый обыкновенный, с тяжелой цепью, тугой ручкой, под которую ни в коем случае не рекомендовалась совать голову, и с немного помятым ведром. На морозе мы не решились хвататься за колодезное ведро голыми руками, пришлось натянуть намокшие перчатки. С некоторым трудом, зато почти не забрызгав валенки, нам удалось наполнить ведра. Управились довольно быстро, с шуточками и азартом. Казалось, все было нам по плечу. А вот на обратном пути с полными ведрами пришлось притормозить. И не потому, что они были тяжелые, – не тяжелее наших школьных рюкзаков. Прямо на дороге напротив нашей калитки сидел большой рыжий пес и внимательно смотрел на нас. Вид у него был непонятный, не дружелюбный, но и не агрессивный, скорее какой-то скучающий.

– Привет, – не сговариваясь, хором поздоровались мы с животным.

Наверное, из чувства самосохранения, чтобы сразу показать незнакомому псу внушительных размеров, что мы добрые и не представляем угрозы.

Пес вроде бы шевельнул хвостом, потом зевнул во всю пасть, показав приличного размера желтые зубы, но не сдвинулся с места. И не издал ни звука, даже при зевке.

Постояв ровно столько, чтобы ощутить, какие тяжелые у нас ведра, мы на всякий случай тихонечко двинулись мимо пса к своей калитке. Тот следил за нами тусклыми глазами, не проявляя абсолютно никакого интереса. Вот как сидел, так и не шелохнулся.

Мы взвизгнули калиткой, поставили ведра на тропинку уже на нашем участке и обернулись посмотреть на пса. Тот чуть склонил голову, будто прислушиваясь, и выглядел теперь очень печальным.

– Ну ты заходи, если что, – осмелев, приободрила Лерка пса цитатой из классического мультфильма «Жил-был пес».

Псина очень вяло махнула пару раз хвостом, типа вас понял.

– Смотри, как ослабел от голода, – запереживала Сонька.

Я хмыкнула. Ага, конечно. Голодным он точно не был. Что я, не видела, как ведут себя голодные собаки? И вид у него был вполне себе нормальный. Бока не ввалились, ребра не торчат. Шерсть, правда, какая-то странная, будто мокрая, но не от снега, а как если бы он только что искупался. Но это, конечно, только казалось, потому что в таком случае на морозе пес немедленно превратился бы в одну большую сосульку.

– По-моему, ему просто пофиг все. Истощенным точно не выглядит.

Соня еще раз окинула критическим взглядом животное:

– Ну вот зря ты так. Видишь, какой вялый? Значит, голодный.

– Нас не съел, значит, не такой уж и голодный, – подначила я Соню, но она в ответ только фыркнула.

– Надо его накормить! – постановила Соня, когда мы втащили ведра в дом. – Анька, куриную ножку давай сюда.

Когда я принесла из комнаты-холодильника самую жирную ногу из всей партии, что нажарила нам мама, девчонки уже ждали меня с лопатой наперевес.

Правильно, собака незнакомая, с ней сначала контакт надо наладить, а потом уже с рук кормить. Поэтому мы, громко взвизгнув калиткой, поднесли псу еду прямо на лопате. Тот так и сидел на том же месте. Курицу взял с импровизированной ложки очень аккуратно, подождал, пока мы отойдем обратно за калитку, и принялся есть. Ну как есть – сделал глоток, и куриная нога исчезла в пасти.

Мы так засмотрелись, что аж подпрыгнули, когда со стороны соседского участка услышали голос Анисимовны:

– Чавой-то вы с лопатой?

Пес в сторону соседской бабки даже головы не повернул, а Лера объяснила, что спасаем животное от голода.

– Заложного энтого, что ль? – Соседка пренебрежительно махнула бледной рукой без рукавицы в сторону пса.

Я невольно обратила внимание, какие неестественно синие у Анисимовны ногти.

– Как это понимать?

Соня, видимо, пребывала в уверенности, что Анисимовна нас троллит, и мою честную подругу такая ситуация возмущала. На Софию иногда накатывало такое.

– А так и понимать.

Я вспомнила болтовню старух в автобусе и как можно вежливее пояснила:

– Соня хотела уточнить, что такое заложный.

Анисимовна не стала томить:

– Вишь ли, правильная же смерть – это когда ты свой положенный срок прожил, от старости в свой срок помер да на предназначенное тебе место ушел. А коли своего века не изжил, силы своей жизненной не истратил, то это же неправильно. Ежели кто опился, или утоп, или сверзился случайно и расшибся, или, чего хуже, сам себя порешил, то, значит, заложил свою жизнь-то, душу-то. Заложенные. Или вот без вести пропал. Или чародейством вон занимался. Или кого мать родна прокляла – тоже. Нечистые мертвяки. Из них всяка пакость получается. Потому ж их на кладбище, на святой земле-то и не хоронили. Оно, конечно, не в советское время. Тогда-то всех хоронили…

– А как же пропавшего без вести хоронить? – удивилась я.

– Да чего ж непонятного: он и остается непохороненным. Земля таких не принимает. Сколько не дожил до своего срока, столько и мается душа-то. У нечисти, сказывают, в рабстве-услужении. Вот и пакостят живым-то по злобе. В болотах таких мертвяков топили… А в стародавние времена цельный год не хоронили их, до Семика. Семик знаешь? После Пасхи – седьмой четверг. Вот до него и лежали в божедомках – убогих домах. Сарайках. Но не у нас. Это все не у нас. Тогда б на перекрестке закапывали. А у нас нет перекрестков-то особо, где ж…

– Этот пес не похож на злодея. Почему вы решили, что он заложный?

– Да что решать, тут надоть знать.

– Так он злой? – гнула свое Соня.

Анисимовна не ответила, как нарочно, отвернула голову, будто платок под подбородком поправляет.

– Я что-то его летом не видела. А ведь он такой уже… старый, – призадумалась Лера. – Чей он?

– Да с Зелёнова ж пес. Ихний. Не кажную зиму к нам прибегает. А то ж! Не знаю, чейный. Не мой. Но с Зелёнова. Как чует, что живут здеся такие, навроде вас. Не мой, не знаю чей.

Мы с девчонками удивленно переглянулись. До Зелёнова надо было идти через лес не меньше часа, а может, и того больше. И это летом, когда дорога более-менее сухая! А зимой, когда навалит снегу, наверняка вообще не дойти, не доехать. Никто из нас в Зелёново не был. Вроде бы там даже магазин имелся, но кто знает.

– А энтот… Ни тама, ни тута. Чёт прибег. Учуял, поди, вас. Не мой, не звала.

Раз двадцать повторила, что пес незнакомый и вообще ей не принадлежит. Какая же назойливая старуха! Мы из вежливости кивали, делали вид, что нам интересно, и никак не могли избавиться от ее совершенно ненужной болтовни. Наконец я сообразила вырвать у Лерки из рук лопату и понесла в дом, якобы убрать инвентарь. Девчонки потом были злы на меня, что не смогла и им придумать подходящую отмазку.

Развешивая мокрые перчатки на едва теплой печи, я вспомнила:

– Слушайте, те автобусные пенсионерки тоже про Зелёново говорили.

– Ага, Вадимка, парень хоть куда, – передразнила Лера.

– А прикиньте, что этот бедный пес и есть Вадимка!

– Папа рассказывал, что местные, когда на работу в город уезжают, своих собак на цепи оставляют, чтобы дом сторожили. Потом приезжают раз в неделю и кормят их.

– Бред какой-то! – возмутилась Соня. – Живодеры! Да кто вообще сюда полезет?

– Наркоманы. Маньяки-убийцы, – предположила Лера.

– Ну да, надо им зимой в мороз тащиться в Шилиханово. Ни наркоты, ни жертв. Только собаки на цепи. Безмолвные.

– Вот-вот, – поддакнула я. – Тем более что в Шилиханово своих маньяков хватает.

Девчонки вылупились на меня, будто я сообщила невесть какую сенсацию. А чего Валерии удивляться, ведь она же мне эту байку первая и поведала.

– А-а, ты про Криксиных? – наконец дошло до нее.

Соня же ничего про местных злодеев не слышала.

На самом деле довольно жуткая история. Их было два брата, Криксины. Огромные амбалы, сильные, но совершенные отморозки. Постоянно ко всем приставали, при малейшем конфликте лезли в драку. Сразу били со всей силы, а при виде крови дурели. Говорили, что единственный способ утихомирить Криксина – это ударить его со всей силы по голове. Или позвать старушку-мать – совсем плохенькая, все же кое-как она сыночков своих сдерживала. Но лопатой по голове было надежнее. Череп у братьев был на редкость крепкий, и многочисленные «утихомиривания» особого вреда им не причиняли, во всяком случае, внешне.

Один из братьев даже отсидел в колонии для малолетних, когда подростком кого-то покалечил. Второй буянил, но без брата уже не с тем размахом. Когда тот вернулся, оба за старое взялись. К тому времени мать их умерла, и увещевать бешеных братьев стало некому. В конце концов один из братьев спьяну убил человека. Не в Шилиханово, а в другой деревне. Пятнадцать лет все радовались, потому что оставшийся Криксин вроде как остепенился. То есть не сильно дрался, даже работать пытался. У него появилась женщина, стали они в родительском доме хозяйство вести. Правда, он со своей сожительницей выпивал и дрался, но не до крови, а, можно сказать, полюбовно.

Когда убийца вернулся домой, брат ему, конечно, уже не сильно рад был, особенно его сожительница сокрушалась, что хозяйство надо с кем-то делить. Но сначала вроде оба тихо себя вели. Так полгода где-то прожили, до зимы дотянули.

А потом настали новогодние праздники. Большинство шилихановцев стараются к родне уехать, в поселки. Так что не сразу обнаружили, что из криксинского дома давно никто не выходил, снег не чистил, печь не топил. А может, и радовались тихонько, что полоумных братьев не слышно, не видно, никому праздничное настроение не портят.

Неизвестно, сколько бы еще так продолжалось, если бы внезапно в криксинском доме не начался пожар. Здесь пожар – самое страшное. Если вовремя не затушить, вся деревня в пламени погибнуть может. Все местные сообща схватились и до приезда пожарных огонь потушили. Всего-то только кухня выгорела.

Бросились в дом Криксиных искать, тут-то и предстало жуткое зрелище. По-видимому, братья отмечали Новый год, да вышла у них ссора. Отсидевший убийца схватил топор и брата с его сожительницей порубил на куски. А потом… Непонятно. Может, протрезвел, может, скрыться захотел… Топор бросил, а тот упал лезвием кверху. Вот убийца споткнулся и прямо лицом на лезвие.

Жуткая смерть. Причем случилось все задолго до пожара. Печь остыла, дом выстудился. Тем страннее, что пожар начался. Откуда, с чего? Но если бы не это, только по весне их обнаружили бы.

Приехала полиция, трупы увезли, дом опечатали. Выяснилось, что никакой родни у Криксиных нет, а у женщины, что с ними жила, вообще документов не оказалось.

Понятно, что никому такой проклятый дом не нужен. Так и стоит заброшенный, ненужный, полуобгоревший. Страшный. Туда даже молодежь местная не суется, не смеет.

– А разве такое возможно, чтобы упасть на топор и зарубиться? Разве он может лежать острием вверх?

– Местные утверждают, что так сказала полиция. Никого другого там точно не было, никаких следов. И деревенские бы знали. Но к Криксиным никто не ходил чужой.

– Все равно подозрительно!

– Блин, Сонь, ты что, детектив? Это старая история, ей сто лет в обед!

Но Соню было не унять.

– А давайте пойдем на этот дом посмотрим!

И мы пошли. Ведь нечестно, что мы с Лерой специально летом ходили на криксинский дом смотреть и ужасаться, а Сонька не видела.

Правда, перчатки наши так и не высохли до конца, но мы решили держать руки в карманах. В конце концов, не сахарные, не растаем.

Вадимка, очевидно, среагировал на дикий визг калитки, поэтому тут же прибежал, вроде и быстро, но все равно будто с ленцой. Он сопровождал нас все время прогулки, то забегая вперед, то возвращаясь и наматывая вокруг круги. Не хотелось думать, что он просто пасет свою добычу.

Скрип снега под нашими валенками единственный нарушал царившую в деревне тишину. От нее даже звенело в ушах. Мы инстинктивно понижали голос, когда разговаривали, уж очень кощунственно звучали наши перекрикивания и хохот среди деревенского безмолвия. Если и был тут кто живой, телевизор он не смотрел, радио не слушал и печь не топил. Или просто это мы такие глухие. И невнимательные.

Но больше всего поражало молчание собак. Летом их тоже было немного, но иногда они все же голос подавали. Или нет? Я никак не могла вспомнить, потому что специально никогда внимания не обращала. Во всяком случае, зимой они то ли разленились, то ли чужими нас не считали и игнорировали, то ли сдохли все разом. Но на чужого-то пса должны были хоть чуть-чуть гавкнуть!