Сегодня мы с Л. забрались в здание старого санатория. Большое, стеклянное, выглядывает из-за деревьев, как привидение. Бывшая столовая. В жизни бы не поверила, что буду лазить по заброшенным домам!
Внутри сумрачно, несмотря на стеклянные стены. Вестибюль – как футбольное поле. И во всю стену картина: синие волны, желтый пляж, загорелые люди – играют в мяч, в бадминтон, плавают. Дети строят дворцы из песка. Все здоровые и радостные. Я таких счастливых лиц никогда не видела. Л. сказала, что они и раньше были только на картинах и в старом кино. Что это герои советских мифов.
И вдруг раздался чудовищный хохот! Звуки заполнили все здание до потолка, и переполнили, и летали от стены к стене. Я схватилась за Л. и зажмурилась. Думала, что-то сверхъестественное. А оказалось, это человек. Даже двое. Правда, напугал нас только один – идиотский Волчок. Он теперь, как выяснилось, Данила, но все равно пусть будет Волчок. Я так привыкла. Второй, Шницель, или как его – Шницер, похожий на скелет с глазами, поклонился нам как-то опасливо, издали. А Волчок как спросит:
– Что же вы не ругаетесь, я вас напугал, наверное? – И голос опять получился гигантским, как фигуры на стенах, как будто это они заговорили. Волчок аж рот себе зажал.
Я думала, Л. сейчас его отчитает, а она чему-то обрадовалась и говорит шепотом:
– Скажите что-нибудь еще, Данила, только не так громко.
– А что сказать?
– Ну, вы же оживили великанов, говорите за них. Что угодно, хоть про погоду: какая погода хорошая!
И Волчок послушно повторил:
– Какая погода хорошая.
И получилось уже не страшно, а просто громко, как в мегафон, и даже торжественно. А Лиза как ни в чем не бывало:
– Какой песочек горячий!
И я подключилась:
– А какая водичка теплая! Пойдем купаться. И так заговорили все великаны, и великанши, и великанские дети. Они смеялись и обсуждали, что дадут на обед и какое вечером будет кино. Так здорово! Один Шницер отмалчивался и шепотом объяснил:
– Закашляюсь и все испорчу. А давайте поднимемся в столовую? Там тоже есть панно.
И мы взошли по грандиозной лестнице, где каждая ступенька по отдельности, а в просветы между ними видно пространство внизу, как с дерева, когда лезешь с ветки на ветку.
Столовая оказалась как целых два футбольных поля, только с колоннами. Там легко представлялись столы с белыми скатертями и с уменьшенными копиями великанов, которые с аппетитом едят. Картина на стене была – деревья, озеро, многоэтажные дома, подъемные краны. А великаны идут на фоне всего этого, взявшись за руки, и смотрят не на нарисованные пейзажи, а на настоящие – в окно.
– Тоже Головина работа, – сказал Ш. Волчку, а нам пояснил: – Я Данилу на экскурсию привел, показать советскую монументальную живопись. Как удачно, что все сохранилось.
– А этих будем оживлять? – Волчку не терпелось еще поиграть! Дитя малое.
Но Л. не решалась:
– Они какие-то… смотрят непонятно куда. И не друг на друга, и не на нас. И о чем думают, непонятно.
– Те, внизу, лучше были, – согласилась я. – Эти идут неестественно – как будто земли не касаются.
Ш. не пойми чему обрадовался:
– Вот, даже ребенок заметил – где мастер вольно, по своему замыслу работал, а где по указке сверху! Головин мне бумажку показывал – заказчик начальственной рукой эскизец набросал. Это они, Танечка, к светлому будущему идут так возвышенно. Но руководство на ура приняло, никакой иронии не усмотрело. А Головин на фон переключился. Видите, весь Белогорск, точный силуэт конца семидесятых – по фотографиям можно сверять.
И опять закашлялся. Стало его жалко, я даже на «ребенка» не обиделась. Л. предложила уже уходить – холодно, но Ш. вспомнил, что тут еще был кинозал. И как хорошо, что мы туда пошли! Потому что там чудеса, там леший бродит. На стене нарисованы избушка Бабы-яги, и дебри, и кот. Но главное – сам леший! Уже не нарисованный, а самый настоящий! Он в углу на пеньке сидел, сам похож на пенек. А когда мы подошли ближе, он и правда оказался корягой, причудливой такой, с руками и ногами. Посмотришь с одной стороны – и он на тебя смотрит маленькими глазками, заглянешь с другой – опять коряга. Вот это да! И Ш. говорит:
– Вот это да! – И торжественным, почти великанским голосом: – Вы видите одну из знаменитых корневых скульптур Глеба Головина – вот что вы видите. Они же все наперечет, по музеям. Надо же, где уцелел! И в каком отличном состоянии! Нужно в Москву позвонить и в местный музей.
А Л. так насмешливо:
– Что ж, одна моя сестра представляет интересы музея, а вторая – дома отдыха, правопреемника санатория вместе со всеми лешими. Аня против Светы – кто кого? Вот пойдет дележ – любимое семейное занятие! Но я им обеим позвоню, если хочешь.
Ш. радостно кивал:
– Лизонька, ты определенно приносишь удачу. Мы с Данилой увидели, как вы направляетесь в лес, он и говорит – пойдем и мы за ними…
Как странно – они оба уже на «ты». Волчок это тоже заметил и погрустнел. У него, как у маленького, эмоции сразу отражаются на лице. И г-н Логинов тоже заметил, за обедом, и тоже был недоволен. Хотя на его лице никогда ничего не написано, кроме глубокого самоуважения. Аллу, разумеется, распирало любопытство, она едва удерживалась.
А после обеда к Л. пришли две сестры. Одна – точная ее копия, только пониже ростом и волосы вьются на висках. Видно было, как появляются мелкие кудряшки, когда она держала кружку с горячим чаем. Это очень красиво. Алла давай тараторить:
– Ах, как вы похожи! Ах, какие вы обе красавицы! Просто одно лицо.
А г-н Логинов тут же опроверг:
– Ничего подобного. Совершенно разные люди. С этой Аней был сын, а со второй сестрой – двое детишек, и Л. их так радостно встретила. И мы опять отправились в дом великанов! Увязались и Кочубеи, и Логинов, и Олька как раз приехала со своего зачета. Все очень быстро перешли на «ты», кроме Логинова. Кочубей подавал дамам пальто и шубы, да так ловко, я даже не ожидала, сразу попадаешь в рукав. И так весело мы шли, и всю дорогу шутили, и жалели, что нельзя кидаться снежками. Правда, было немного жаль делиться со всеми сумрачными залами, которые утром были только наши, – но шумная куча ничего не испортила.
А потом вместе пили чай у нас в холле, и пересказывали все Антонине Ивановне, и показывали фотки лешего на мобильниках, а она жалела, что не может сама пойти посмотреть.
Мальчишки съезжали по перилам и ужасно шумели, и тогда Л. вспомнила, что в «библиотеке» есть шахматный столик. Мужчины тут же притащили. Ш. еще и книжки приволок. В ящиках стола лежали фигуры – большущие, деревянные. Я шепнула:
– Великанские шахматы, – и Л. поняла и улыбнулась.
Мальчишки играть не умели, и Л. упростила – оставила только пешки. И они играли в пешки. А мы смотрели – я и Вася с кошкой. Имя ей пока не придумали. Все так и зовут ее – Кошка, и она откликается.
Антонина Ивановна читала Васе вслух. Буря мглою небо кроет. Как за окном. Но он даже картинки не смотрит, хотя слова слушает.
И так хорошо день прошел, особенно без Логинова. Он появился вечером, но портить ничего не стал. Алла объяснила, что Ш. – один из Лизиных родственников, и он расслабился.
Лиза шла по длинному коридору и среди множества дверей искала нужную. Но это были не те двери. Она продолжала поиски на другом этаже в очередных длинных коридорах. Иногда заходила в какой-нибудь кабинет, где нужно было вести рутинную офисную жизнь. Иногда за дверью оказывалась жилая комната – там следовало заниматься домашними делами. Порой она узнавала помещение банка, в котором проходила практику, – но это было несколько лет назад, как она сейчас там оказалась? Иногда за дверями мелькали люди в пижамах и кровати с железными спинками – больничная палата! – Лиза отшатывалась и убегала.
Она начинала подозревать, что перемещается по замкнутой траектории в огромном многоэтажном здании-лабиринте, которое проглотило ее, и принималась паниковать и искать выход. Но выхода не было. Только бесконечные коридоры. И вдруг – стеклянные двери и улица за ними! Лиза выбежала наружу, но у крыльца стояла санитарная машина, возле которой суетились медики. Все дружно повернулись в ее сторону, и Лиза обмерла, вспомнив страшную палату с полосатыми пижамами. Ей не уйти от безумного здания, ее сейчас туда вернут…
Страх был таким непомерным, что Лиза проснулась. Значит, он вернулся – ее постоянный сон, в котором она уже несколько лет бродит по этому зданию. Но если раньше только искала выход, то сейчас впервые нашла его – и поняла, что ее неумолимо запихнут обратно.
Она не попыталась снова заснуть и не включила свет. Ужас был внутри, а не во внешней темноте. Лиза любила темноту. Она и в детстве ее не боялась, и чувствовала себя в ней гораздо лучше и защищеннее, и любила подолгу разглядывать тени на стенах – те самые, постоянные, дружественные, – приходящий к ней каждый вечер театр теней. И знала, что этот мир скрытых смыслов и смутных воспоминаний и историй, возникающих, как сны, неизвестно откуда, – и есть ее настоящий мир, в котором она была всегда, до того как ее вытолкнули в пространство беспощадного света, резких звуков и бессмысленной суеты.
Маленькая Лиза смотрела на всех вокруг с беспомощным удивлением, как на инопланетян, которых ей не понять и которые никогда не поймут ее, особенно на взрослых – они почему-то обращались с ней как с ничтожеством или слабоумной, хотя она все понимала не хуже их. Ее до сих пор удивляло, почему они тогда не хотели в ней видеть ту же Лизу, которую видят сейчас, ведь ее самоощущение с тех пор не изменилось, только от чужой бесцеремонности и своеволия теперь защищала взрослая оболочка.
Как же кошмар проник на сокровенную ночную территорию? Ведь накануне был чудесный день – приехали Света и Аня, поведавшая, что Шницер явился к родителям с визитом и с тортом, врасплох, спозаранок. Возвращение блудного племянника… И они, родные и двоюродные, сидели дружной шумной кучей, как раньше. Никто ничего не подсчитывал, никто никого не упрекал. Даже обитатели коттеджа не мешали. Лиза давно уже не засыпала с такой счастливой, блуждающей улыбкой.
Алла весело сообщила:
– А мы идем в бассейн! С Мишуткой, оказалось, ничего серьезного. Врача из города вызывали, он говорит – просто зубик лезет. А то всю ночь так хандрил, что я уж подумала – не обижайся, Лиза, – это твой кузен на него на-кашлял. Он, правда, сейчас поменьше кашляет, тут воздух целебный, сосновый…
В холле снимал пальто с вешалки детский доктор из Белогорска с совершенно чеховским обликом – худенький, бородка клинышком и очочки, которые хотелось назвать «пенсне».
– Здравствуйте, Леонид Борисович, – сказала Лиза.
Доктор сразу же узнал:
– А, Лиза Бурматова! Фамилию еще не переменила? Как самочувствие?
То, что маленькой Лизе становится хуже, заметили не сразу: Аня пошла в первый класс, и надо было встречать-провожать, помогать готовить уроки. Без матери отец и бабушка еле справлялись. А мать услали на месяц на повышение квалификации. Ну простыла младшая, ничего особенного.
– Почему не позвонили? Не дали телеграмму? – бушевала мама. – Как можно за месяц довести ребенка до осложнения на сердце?!
– Нечего было уезжать, – поджала губы бабушка. – Не от болезни это с ней, а от тоски.
И в самом деле, Лиза до сих пор – плечами, пустотой в душе, теснотой в груди, пережатым горлом, всей собой – помнила то тягостное, нескончаемое ощущение – ожидание мамы. Все любимое стало бессмысленным – книги, игрушки, цветные карандаши. Но вот мама дома – но говорит, что надо собираться. И Лиза собралась – вытащила с полки Сутеева, разноцветные истории в картинках.
Детская больница, где ее оставили, оказалась еще хуже, чем детский сад. Там свобода отсутствовала вообще, и было бесполезно ее ожидать к назначенному часу – никто здесь не знал, когда снова окажется дома. Едой считались поистине детсадовские каши и мутные супы. По ночам вся палата покрывалась ковром из тараканов – шевелились и пол, и тумбочки, и спинки кроватей. Вокруг копошились дети разных возрастов, которые, хоть лица их и были бледными или синими, суетились и орали не меньше детсадовцев. Орали даже больше, потому что здесь по несколько раз в день приходила медсестра с таблетками и шприцами.
И снова, как в садике, Лиза ощутила, что ее мир уменьшился до границ ее собственного тела, и только внутри его была она, а вокруг – враждебная среда, для защиты от которой следовало укрыться в себе еще прочнее.
Несколько игрушек, взятых из дома, перестали быть ее продолжением, не только потому, что в палате их тут же обобществили, а потому, что по ним проползли тараканы.
Большую куклу-младенца, которую папа привез из Германии, сразу заметила пышная нарядная дама – главврач, которая один раз прошла по палатам и обрадовалась: «О, моей дочке она очень понравится!»
А когда приходила медсестра со шприцами, надо было просто ждать, когда это кончится, – примерно как перевернуть альбомную страницу со святым Себастианом, в которого вонзаются стрелы. Просто медленное, замедленное переворачивание страницы.
Всё это не имело ни смысла, ни отношения к Лизе. Смысл отыскивался разве что в книжке Сутеева, переносящей в подлинный счастливый мир, где может происходить множество историй, кроме тех, которые написаны. Наверное, таково было волшебное свойство картинок. Как удачно, что Лиза взяла как раз эту книжку – ведь с Буратино и Незнайкой могло бы происходить только то, что уже придумал автор… Лиза и спала, обнявшись с книжкой, чтобы никто по ней не прополз, а когда замирала над раскрытыми страницами, дети носились мимо, словно она становилась невидимой.
Замечала Лизу только старшая в палате, двенадцатилетняя Юля с короткими волосами, которые разлетались вокруг лица солнечно-желтыми лучиками, и с такими же солнечно-карими глазами. Она могла бы водиться с большими, как она сама, девчонками из соседних палат, но подошла почему-то к маленькой Лизе – та уже не раз ловила ее одобрительный взгляд.
– Это правильно, – сказала Юля, кивая на книжку. – Только так и надо. Что там? Три котенка?
Подобрав с пола конфетный фантик из фольги, она быстро – Лиза не успела понять, как это получилось, – свернула из него самого настоящего котенка: с ушками, мордочкой, лапками, длинным хвостом и гибким кошачьим туловищем. Она и раньше видела, как Юля мастерит всякие фигурки из листочков бумаги, салфеток, старых газет, пластилина, разноцветных проволочек. А котята из фольги вышли живые, подвижные, им можно было переставлять лапы, поворачивать головы и хвосты.
И Юля с Лизой разыграли маленький спектакль – тут же, на Лизиной кровати, по сценарию из книжки: их котята прыгали в чашку с мукой, которую изображала подушка, пролезали в трубу – картонную трубочку от туалетной бумаги, а уж в пруд падали самый настоящий – чью-то мыльницу, наполненную водой, потому что ребятишки из палаты столпились вокруг и начали принимать активное участие. Всем так понравилось, что пришлось показывать продолжение – Лиза придумывала его на ходу, а Юля тут же подхватывала, и все получалось. Уже и из соседней палаты пришли, и даже любопытные медсестры начали заглядывать.
И Лиза теперь жила не от укола до укола, которые надо скорее «перелистнуть», а от спектакля до спектакля. Это всегда бывали экспромты. Репетиции устраивать не удавалось, потому что уединиться было невозможно: как только они с Юлей брались за самодельных зверушек, тут же собирались зрители. И Юля называла их «почтеннейшей публикой», хоть и не была похожа на Карабаса-Барабаса, а иногда складывала театральный реквизит в коробку из-под печенья и говорила Лизе: «Пойдем в шестую палату». Это означало, что кто-то из больных совсем не поднимается и надо показать представление прямо там. Это было в порядке вещей. В больнице ведь «лежат», это так и называется.
А один раз Лиза услышала разговор медсестер.
– Представляешь, я ресницы крашу, а эта Наташка из второй палаты говорит: дай попробовать, – возмущалась студентка медучилища, проходившая в их отделении практику. – В двенадцать-то лет! Я говорю – дорасти сначала. Хоть бы пятнадцать было!
– Ну и дала бы, жалко, что ли? – отвечала старшая медсестра. – Она все равно до пятнадцати не доживет, с ее диагнозом.
– Как не доживет?
– Ты чё, совсем не врубаешься? У нас же кардиология. Думаешь, всех вылечат? Маше с врожденным пороком, из третьей палаты, операцию вовремя не сделали – теперь все. А у Кравченко какой порок, знаешь – никто оперировать не берется. А маленькая Олечка – веселая такая, четыре годика, с мамой лежит, – ее с риском внезапной смерти положили. Тяжелая аритмия. Толик, который от уколов громче всех орет, все жаловался, что голова болит и «сердце переворачивается», а участковая рукой махала: вырастет – пройдет. Теперь тоже уже не поможешь, пропустили. Чего ревешь, дурочка? Зачем тогда в мед пошла? Переходи в пед, пока не поздно, там детишки здоровые.
– Жалко! И их жалко, и их родителей жалко – рожали, растили…
– Родители тоже дураки бывают. Вон Сашка с эпилепсией сто раз сознание терял, а родители только через три года к врачу повели. А мальчишка все это время спортом занимался, все результат выжимали…
– Так как же они? Играют, смеются. Учебники читают… Не понимают, да?
– Кто – нет, а кто понимает. Как будто взрослые много понимают.
Лиза вполне сознавала, о чем речь – что никогда не заберут домой, но твердо знала, что к ней это не относится. Важнее было то, что восстановился стройный порядок жизни, ее смысл, оказавшийся непривычно радостным: сидеть с Юлей на подоконнике, пересказывая друг другу книжки, и делать новые фигурки для театра. Юля ловко плела человечков и зверушек из гибких трубочек от капельниц, которые ей приносили медсестры.
О проекте
О подписке